Текст книги "Говорят что здесь бывали… Знаменитости в Челябинске"

Очерк впервые был опубликован в газете «Вечерний Челябинск» 6 октября 2006 года.

Борис Пастернак

Борис Пастернак

Борис Пастернак: уральские страницы жизни

Просматривая фотографии Бориса Пастернака, не перестаешь удивляться. Сколько бы лет ему не было, на фото он везде одинаков. Причиной тому глаза. Большие и грустные. Фаина Раневская вспоминала, что как-то Анна Ахматова сказала ей: «Фаина, вам 11 лет и никогда не будет 12», а затем, поглядев на Пастернака, бросила: «А ему всего четыре годика». Ошибалась. С раннего детства он был взрослым. Кажется, в нем никогда не было детской беззаботности и уверенности в доброте этого мира. В автобиографических записках он признавался, что не раз в шесть, семь, восемь лет был близок к самоубийству. Его душа с рождения была страдающей. Поэтому жилось ему трудно. Метался в противоречиях, отвергал то, что казалось ему его предназначением, пытался найти смысл в том, в чем его не было, отчаивался, раздирал себя в клочья, чтобы в следующий миг с упорством летящего на свет мотылька двигаться дальше. Как в известной стихотворной строчке Николая Заболоцкого, его душа трудилась «и день и ночь, и день и ночь». Поэтому, где бы Пастернак ни находился, что бы ни делал – это не было пустой тратой времени. Всё работало на глубину познания жизни. Не стали исключением в этом кропотливом труде и дни, прожитые им на Урале.

Борис Леонидович Пастернак родился в 1890 году в Москве, в семье известного художника и талантливой пианистки. С детства соприкасался с миром и людьми искусства. Квартира Пастернаков была при Училище живописи, ваяния и зодчества. Поэтому из окна своей кухни он имел возможность наблюдать, как трудится вернувшийся из Италии скульптор Паоло Трубецкой, автор известного памятника императору Александру III, как на улице распаковывают картины передвижников и несут их в училище на выставку… Став постарше, Борис помогал отцу, развлекая разговорами позировавших ему знаменитостей, например, историка В.О. Ключевского и поэта Э. Верхарна. В квартире у Пастернаков бывал Лев Толстой. Вместе с отцом Борис ездил на станцию Астапово в трагические дни, когда завершился жизненный путь великого писателя. Безусловно, всё это формировало внутренний мир молодого человека.

Однако не литература на первых порах пленила душу Бориса Пастернака, а музыка. В родительском доме нередко проходили концерты с участием его матери – урожденной Розы Кауфман, пожертвовавшей своей музыкальной карьерой, чтобы воспитывать детей (их у Пастернаков было четверо – два мальчика и две девочки). Как вспоминал сам Борис Леонидович: «К звуку фортепиано в доме я привык, на нем артистически играла моя мать. Голос рояля казался мне неотъемлемой частью самой музыки». С раннего детства он пробовал играть на фортепиано, пытался сочинять собственные мелодии. Но в ту пору это оставалось на уровне любительства. Подлинная страсть к музыке пришла к Борису Пастернаку под влиянием известного композитора А. Скрябина – соседа по даче. Очарованный обаянием личности композитора, свежестью его суждений, юноша на протяжении шести лет параллельно с обучением в гимназии изучал теорию композиции в Московской консерватории под руководством опытных педагогов – Ю.Д. Энгеля и Р.М. Глиэра и видел свое будущее в музыке. «Судьба моя была решена, путь правильно избран. Меня прочили в музыканты», – вспоминал он годы спустя. Его кумир – вернувшийся из Швейцарии Скрябин – отметил молодое дарование («…выслушал, поддержал, окрылил, благословил меня»). Казалось бы, чего еще надо? Но в Борисе Пастернаке уже жило то, что он потом так замечательно сформулирует: «Цель творчества – самоотдача, а не шумиха, не успех. Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех». По мнению Пастернака, он не обладал достаточной фортепианной техникой, чтобы достичь каких-либо значимых результатов («При успешно подвинувшемся сочинительстве я был беспомощен в отношении практическом. Я едва играл на рояле и даже ноты разбирал недостаточно бегло»). Ко всему прочему, у него отсутствовал абсолютный музыкальный слух. И Борис Пастернак совершает мужественный, почти фантастический шаг – уходит из музыки. «Музыку, любимый мир шестилетних трудов, надежд и тревог, я вырвал вон из себя, как расстаются с самым драгоценным. Некоторое время привычка к фортепианному фантазированию оставалась у меня в виде постепенно пропадающего навыка. Но потом я решил проводить свое воздержание круче, перестал прикасаться к роялю, не ходил на концерты, избегал встреч с музыкантами».

В 1906 году Пастернак поступает на философское отделение историко-филологического факультета Московского университета. Увлекается феноменологией Эдмунда Гуссерля, для углубления своих познаний едет в Марбург, чтобы учиться у главы неокантианцев Г. Когена. Успехи его в изучении философии были также очевидными. Вот уж, действительно, талантливый человек талантлив во всем. Однако и философия не стала его призванием. В жизни Бориса Леонидовича всё большую и большую роль начинает играть литература. Его первые стихотворения тогда отметил С.Н. Дурылин, человек на Южном Урале известный. В 1923–1924 годах за свои религиозно-философские взгляды он был определен на поселение в Челябинск, где стал одним из основателей челябинского краеведческого музея, исследователем археологического и этнографического прошлого нашего края. Б. Л. Пастернак позднее так охарактеризовал роль Сергея Николаевича в своей жизни: «Это он переманил меня из музыки в литературу, по доброте своей, сумев найти что-то достойное в моих первых опытах».

В 1913 году стихи Пастернака впервые были опубликованы в печати. По рекомендации Дурылина они были включены в альманах «Лирика». Среди опубликованного было и такое ныне широко известное стихотворение, как «Февраль! Достать чернил и плакать…». Так в литературе появилось новое имя, масштабы которого еще предстояло оценить.

В своих литературных пристрастиях Борис Пастернак изначально тяготел к символизму, ориентируясь на творчество таких поэтов, как Александр Блок, Андрей Белый, Иннокентий Анненский, Вячеслав Иванов и др. Он познакомился и сблизился с Андреем Белым, Борисом Садовским, Эллисом, Юргисом Балтрушайтисом, Эмилием Метнером, Сергеем Бобровым и другими литераторами, объединившимися вокруг издательства «Мусагет». В 1914 году увидел свет его первый поэтический сборник «Близнец в тучах», получивший высокую оценку Валерия Брюсова; также его стихи произвели впечатление и на Федора Сологуба, присутствовавшего на одном из поэтических вечеров. Но к этому времени символизм для Пастернака был уже днем вчерашним. Поэтому с годами отношение самого автора к первой своей книжке значительно ухудшилось.

В 1914 году в группе «Лирика», в которую входил и Пастернак, произошел раскол, вследствие чего образовалась новая группа «Центрифуга», продекларировавшая переход на футуристические позиции. Пастернак вошел в нее, равно как Сергей Бобров и Николай Асеев. К этому периоду относится его сближение с В.В. Маяковским, которого он знал еще по совместному обучению в гимназии. Масштаб таланта последнего чуть было не привел к очередному крутому повороту в судьбе Пастернака, он серьезно задумался о том, оставаться ли ему в литературе. В автобиографической повести «Охранная грамота» он написал об этом прямо: «Я сознавал себя полной бездарностью… Если бы я был моложе, я бросил бы литературу». С другой стороны, Пастернак почувствовал свое сходство с Маяковским – «технические совпадения, сходное построение образов, сходство рифмовки», поэтому, чтобы не повторять его и не казаться эпигоном, стал «подавлять в себе задатки, с ним перекликавшиеся, героический тон… и стремление к эффектам». Это дало свои результаты, при этом, как отмечал сам Пастернак, сузило его «манеру и ее очистило». Стихи, написанные им летом 1917 года и вышедшие в сборнике «Сестра моя – жизнь» (1922), его вполне удовлетворяли.

В предреволюционные годы у Пастернака развивается интерес и к прозе. В немалой степени этому способствовала его жизнь на Урале, с которым у него оказался связан совершенно иной, непохожий на всё предыдущее опыт. В январе 1916 года он выехал в Пермскую губернию, где ему предложили поработать помощником управляющего химических заводов Бориса Збарского, талантливого ученого, известного тем, что позднее именно он разработал технологию бальзамирования тела В.И. Ленина. Пастернак прожил около полугода в поселке Всеволодо-Вильва, а затем несколько месяцев в Тихих горах на Каме на химических заводах Ушковых (Елабужский уезд Вятской губернии), где перебравшийся туда Збарский подыскал для него должность в военно-учетном столе.

В одном из писем к отцу Борис Леонидович писал: «Здесь имеется провинциализм и больше, уездовщина, и больше глухая уральская уездовщина неотстоянной густоты и долголетнего настоя. Но всё это или многое уже уловлено Чеховым, хотя надо сказать, нередко со специфической узостью юмориста, обещавшегося читателю смешить его. Этот дух не в моем жанре, и литературно вряд ли я мои здешние наблюдения использую. Косвенно, конечно, все эти тени и типы в состав моей костюмерной войдут и в ней останутся».

Однако впечатления от новых мест были настолько яркими, что Пастернак просто не смог их не использовать. Здесь родились стихотворения «Урал впервые», «Ивака», «На пароходе». Еще большие связи с Уралом обнаруживаются в прозаических произведениях Пастернака. Женя, героиня «Детства Люверс», родилась и выросла в Перми. Действие «Повести» происходит в другом уральском городе, Усолье. Уральскими страницами наполнен и «Доктор Живаго». В городе Юрятине, описанном в романе, отчетливо проступают пермские реалии. Героиня романа Лара – уроженка Юрятина, в нем же разворачиваются основные события второй книги.

Находясь вдалеке от столичной суетной жизни, Пастернак решил многие важные для себя вопросы, окончательно связав себя с литературой. У него навсегда остались самые добрые воспоминания об Урале. На одной из фотографий, сделанных во Всеволодо-Вильве, он написал: «Это было одним из самых лучших времен моей жизни…» И этим всё сказано.

Октябрьская революция и перемены, произошедшие в жизни страны, поначалу воспринимались Пастернаком отстраненно. «Революция, хороша она или плоха, близка ли мне или далека, есть все-таки осмысленная и единственная реальность с какою-то своей закономерностью и логикой», – писал он родителям в сентябре 1924 года. Его стихи издавали, его голос слышали. С родителями и сестрами, выехавшими за границу, сохранялись тесные контакты: регулярная переписка, возможность посетить их. Духовный минимум, чтобы жить, был.

Наиболее талантливые из власть предержащих пытались наставить на путь истинный. Николай Бухарин, один из идеологов большевизма, в докладе на Первом съезде Союза советских писателей (1934) отмечал: «Борис Пастернак является поэтом, наиболее удаленным от злобы дня. Он, безусловно, приемлет революцию, но он далек от своеобразного техницизма эпохи, от шума быта, от страстной борьбы. Со старым миром он идейно порвал еще во время империалистической войны и сознательно стал „поверх барьеров“. Кровавая чаша, торгашество буржуазного мира были ему глубоко противны, и он „откололся“, ушел от мира, замкнулся в перламутровую раковину индивидуальных переживаний, нежнейших и тонких… Это – воплощение целомудренного, но замкнутого в себе, лабораторного искусства, упорной и кропотливой работы над словесной формой… Пастернак оригинален. В этом и его сила и его слабость одновременно, оригинальность переходит у него в эгоцентризм…»

В «Литературной энциклопедии», выходившей в тридцатые годы XX века, отмечалось: «Крупное поэтическое дарование П(астернака) обусловило за ним репутацию большого и своеобразного поэта, оказавшего влияние на советскую поэзию», но тут же говорилось и о том, что он «никогда не был субъективно против пролетарской революции. Но… не находился и в рядах активных борцов за нее». А между тем времена менялись, и находиться вне системы, над ней было всё труднее и труднее. Ее надо было либо принимать и соответственно служить ей, либо отвергать и тогда быть готовым ко всему, вплоть до смерти. Ощущение, что он чужой для своей родины, что он не такой как все, мучило Пастернака. Он болезненно размышлял и искал ошибки в себе. Надеялся принять то, что не мог принять естеством своим. Чтобы убедиться в правоте своих критиков, он в мае 1931 года вошел в состав бригады газеты «Известия», включавший деятелей культуры, пожелавших познакомиться с ударными стройками первой пятилетки. В нее, кроме Пастернака, вошли публицист В. Полонский, писатели Ф. Гладков и А. Малышкин, художник В. Сварог. Бригада должна была посетить Челябинск, Магнитогорск и Кузнецк. Однако, прибыв в Челябинск, ее участники решили отказаться от поездки в Магнитогорск, увеличив свое пребывание в Челябинске до четырех дней. График работы был насыщенным. В письме к З.Н. Нейгауз, датируемом началом июня 1931 года, Пастернак писал: «Строятся действительно огромные сооруженья. Громадные пространства под стройкой, постепенно покрываясь частями зданий, дают понятье о циклопических замыслах и о производстве, которые в них возникают, когда заводы будут построены. Хотя это говорилось сто раз, всё равно сравнение с Петровой стройкой напрашивается само собой. Таково строительство в Челябинске, т. е. безмерная, едва глазом охватываемая площадь на голой, глинисто-песчаной почве, тянущаяся за городом в параллель ему. Над ней бегут грязные облака, по ней бегут облака сухой пыли и вся она на десятки километров утыкана нескончаемыми лесами, изрыта котлованами и пр. и пр. Это строят тракторный завод, один только из цехов которого растянулся больше чем на полверсты, т. е. будет ютить больше чем 2 кв. километра под одной крышей».

Но не для того только, чтобы убедиться в масштабности реализуемых проектов, приехал в Челябинск Пастернак. Он хотел знать, как и герой картины известного ему художника Н.Н. Ге, что есть истина? А потому увидел в Челябинске и другое: «…рядовая человеческая глупость нигде не выступает в такой стадной стандартизации, как в обстановке этой поездки. Поехать стоило и для этого. Мне всегда казалось, что бесплодье городского ударного языка есть искаженный отголосок какого-то другого, на котором, на местах, говорит, быть может, правда. Я уверился в обратном… Теперь мне ясно, что за всем тем, что меня всегда отталкивало своей пустотой и пошлостью, ничего облагораживающего или объясняющего, кроме организованной посредственности, нет и искать нечего, и если я и раньше никогда не боялся того, что чуждо мне, то теперь уже и окончательно робеть не буду. Какая бы победа ни была суждена нелюбимому, полюбить это из одних соображений о его судьбе я не в силах».

Фактически выбор был сделан. Пастернак не принял системы. И в Кузнецк он уже не поехал. В Челябинске нравственный узел, мучивший его, развязался. Он вновь обрел внутреннюю свободу, которая и позволила ему создать то, что он считал трудом своей жизни – роман «Доктор Живаго».

В разгар борьбы вокруг этого романа, когда, с одной стороны, ему была присуждена Нобелевская премия, а с другой – он был исключен из Союза писателей и заклеймен как изменник родины, Пастернак писал своим сестрам: «Возвращаюсь к роману. Вы будете иметь возможность прочесть его. Быть может, он даже вам не понравится – надоедливой и чуждой философией – скучными растянутыми местами, несобранностью первой книги, серой неэффектной бледностью переходных мест. И все-таки, все-таки это большой труд, книга огромного, векового значения, судьбы которой нельзя подчинять моей судьбе и вопросам моего благополучия, но существование которой и выход в свет, где это возможно, важнее и дороже моего собственного существования».

Его не расстреляли, как Николая Гумилева, он не затерялся в лагерях ГУЛАГа, как Осип Мандельштам, не покончил счеты с жизнью, как Марина Цветаева. Он просто прожил свою жизнь, но прожил честно и талантливо. Что для времени, выпавшего на его долю, да и для любого времени, согласитесь, немало.

Этот вариант очерка впервые опубликован в журнале «Будь в фокусе», 2011, №1.

Григорий Петров

Григорий Петров

«Вместо радости дали пьянство. Вместо религии – грубое суеверие…»

Сегодня имя священника Григория Петрова мало кому известно. Но в начале XX века оно было одним из самых громких. Князь Н.Д. Жевахов, товарищ обер-прокурора Св. Синода, вспоминая о нем, писал: «Многотысячная толпа молодежи сопровождала каждый его шаг; знакомства с ним искало как высшее общество, так и широкая публика; газеты были переполнены описаниями его лекций; издательство Сытина не жалело ни денег, ни бумаги для распространения его „сочинений“ в народе; фотографические карточки и портреты его красовались в витринах магазинов на Невском, и „общественная“ мысль была погружена в созерцание его облика, создавая ему славу».

Даже лишение сана, казалось, способствовало росту его популярности. Он стал ездить по Российской империи, читать лекции в губернских и уездных городах, его имя всё громче звучало на устах провинциальной интеллигенции. В 1911 году побывал он и в Челябинске, где его выступление привлекло внимание не только местных интеллектуалов, но и жандармерии.

Кто же такой Г.С. Петров? В современных ему справочных изданиях он характеризуется как священник-публицист, проповедник, духовный писатель, профессор богословия, депутат II Государственной Думы.

Родился Петров 26 января 1867 года. В это время его родители жили в г. Ямбурге Санкт-Петербургской губернии. По всей видимости, с детских лет у Григория Спиридоновича проявились способности к наукам. Он окончил мужскую прогимназию в Нарве, что для выходца из крестьянского сословия было совсем неплохо. На этом, однако, его образование не завершилось. К 26-летнему возрасту он получил высшее богословское образование, последовательно окончив духовную семинарию, а затем и академию в Санкт-Петербурге. В 1893 году, по окончании учебы, Григорий Петров начал свою священническую службу в Михайловском артиллерийском училище в качестве преподавателя Закона Божия и настоятеля церкви при том же училище (в сан он был рукоположен еще во время учебы, в 1891 году). Обучаясь в семинарии, начал писать статьи в периодические издания, стал очень скоро довольно известным духовным публицистом. В 1898 году увидел свет главный труд его жизни – «Евангелие, как основа жизни». Эта книга сделала священника Петрова по-настоящему знаменитым, ею зачитывались даже далекие от богословия люди. При жизни автора она неоднократно переиздавалась, выдержав двадцать изданий. Среди поклонников этой книги оказался и Максим Горький, в письме к А.П. Чехову писавший, что «в ней много души, ясной и глубоко верующей души…».

Григорий Петров был популярен и как проповедник. Его сравнивали с Иоанном Кронштадтским, ныне канонизированным Русской православной церковью. При этом многие отдавали в этом сравнении пальму первенства Петрову. В отличие от «кронштадтского батюшки», стоявшего на ортодоксальных православных позициях, отец Григорий в своих воззрениях возвращался к раннему христианству, утверждая самоценность Евангелия как слова Божия. Церковь жаждала реформы, поэтому выступления Петрова выглядели революционными. Путь, предлагаемый им, должен был нравственно очистить православную церковь, освободить ее от чрезмерной зависимости от самодержавного государства.

В статье о священнике, опубликованной в энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона, в этой связи говорилось следующее: «Все сочинения Петрова резко отличаются от обычного типа произведений русских духовных писателей тем, что он повсюду выдвигает, в противовес внешней, обрядовой стороне христианской религии, ее внутреннее нравственное содержание; касаясь различных областей жизни современного общества, он подвергает ее беспощадной критике с точки зрения идеала праведной жизни, элементы которого он извлекает из евангельского учения. Его идеи имеют много точек соприкосновения с нравственной проповедью Льва Толстого. Тот же характер носят устные проповеди Петрова, пользующиеся не меньшей известностью, чем его печатные труды».

О том, какова была сила воздействия этого проповедника на людей, писал в своих воспоминаниях знаменитый российский государственный деятель С.Ю. Витте. Как основатель Петербургского политехнического института он часто бывал в этом учебном заведении, интересовался его материальным положением, посещал лекции. Однажды, прибыв в институт, он спросил у его руководителей, какую лекцию мог бы послушать. На это ему ответили, что лекции читает один Петров. «Я сказал, что совсем не хочу идти на богословие, а хочу слушать какую-нибудь лекцию по механике или физике», – вспоминал Сергей Юльевич, но ему разъяснили, что «когда Петров читает свою лекцию, тогда никто больше не читает, потому что все студенты, бросив другие лекции, идут слушать Петрова». Витте ничего не оставалось, как присоединиться к слушателям. Свои впечатления он изложил в воспоминаниях: «Я пошел на лекцию Петрова; он читал лекцию по богословию, причем читал ее так увлекательно, что не только все студенты, но и все профессора, а также и я, были просто увлечены его манерой чтения. Это положительно одна из самых лучших лекций, которую я когда-нибудь в жизни слушал».