Текст книги "Записки княгини Дашковой"

За столом он все время говорил о России и, заговорив о Петре I, сказал, что русские ему всем обязаны, так как он создал Россию и русских.

Я отрицала это и высказала мнение, что эту репутацию создали Петру I иностранные писатели, так как он вызвал некоторых из них в Россию, и они из тщеславия величали его создателем России, считая и себя его соратникам в деле возрождения России. Задолго до рождения Петра I русские покорили Казанское, Астраханское и Сибирское царства. Самый воинственный народ, именующийся Золотой Ордой (вследствие того, что у них было много золота, так что им было украшено даже их оружие), был побежден русскими, когда предки Петра I еще не были призваны царствовать. В монастырях хранятся великолепные картины, относящиеся еще к тому отдаленному времени. Наши историки оставили больше документов, чем вся остальная Европа.

– Еще четыреста лет тому назад, – сказала я, – Батыем были разорены церкви, покрытые мозаикой.

– Разве вы не считаете, княгиня, – возразил он, – что он сблизил Россию с Европой и что ее узнали только со времен Петра I?

– Великая империя, князь, имеющая столь неиссякаемые источники богатства и могущества, как Россия, не нуждается в сближении с кем бы то ни было. Столь грозная масса, как Россия, правильно управляемая, притягивает к себе кого хочет. Если Россия оставалась неизвестной до того времени, о котором вы говорите, это доказывает – простите меня, князь, – только невежество или легкомыслие европейских стран, игнорировавших столь могущественное государство. В доказательство того, что у меня нет предубеждения против Петра I, я искренно выскажу вам свое мнение о нем.

Он был гениален, деятелен и стремился к совершенству, но он был совершенно невоспитан и его бурные страсти возобладали над его разумом. Он был вспыльчив, груб, деспотичен и со всеми обращался как с рабами, обязанными всё терпеть; его невежество не позволяло ему видеть, что некоторые реформы, насильственно введенные им, со временем привились бы мирным путем в силу примера и общения с другими нациями. Если бы он не ставил так высоко иностранцев над русскими, он не уничтожил бы бесценный, самобытный характер наших предков. Если бы он не менял так часто законов, изданных даже им самим, он не ослабил бы власть и уважение к законам. Он подорвал основы уложения своего отца и заменил их деспотическими законами; некоторые из них он сам же отменил. Он почти всецело уничтожил свободу и привилегии дворян и крепостных; у последних он отнял право жалобы в суд на притеснения помещиков. Он ввел военное управление, самое деспотическое из всех, и, желая заслужить славу создателя, торопил постройку Петербурга весьма деспотичными средствами: тысячи рабочих погибли в этом болоте, и он разорил дворян, заставляя их поставлять крестьян на эти работы и строить себе каменные дома в Петербурге; это было ужасно тяжело. Он построил Адмиралтейство, хотя вода в Неве так мелка, что на этих верфях строят только корпуса судов, которые затем с величайшим трудом и расходами заключают в камели и перетаскивают в Кронштадт, – этого он мог и не делать, зная, что даже большие или сильно нагруженные суда не могут дойти до Петербурга. При Екатерине II город увеличился в четыре раза и украсился великолепными строениями, и всё это совершилось без насилия, поборов и не вызывая неудовольствия.

Я заметила, что мои слова произвели некоторое впечатление на Кауница. Ему очевидно хотелось заставить меня еще говорить, так как он заметил, что монарх, работающий самолично на верфи, представляет великолепное зрелище.

– Я убеждена, что вы говорите это шутя, – возразила я, – так как сами знаете, что время монарха слишком драгоценно, чтобы тратить его на работы простого мастерового. Петр I мог привлечь к себе не только плотников и строителей, но и адмиралов. Он пренебрегал своими прямыми и важнейшими обязанностями, работая в Саардаме, чтобы стать плотником и испортить русский язык, примешивая к нему голландские окончания и термины, которыми переполнены его указы и всё, относящееся до морского дела. Ему незачем было посылать дворян изучать ремесла садовника, кузнеца и т. п.; каждый дворянин с удовольствием уступил бы двух-трех своих крепостных, чтобы научить их этому делу.

Князь Кауниц переменил тему разговора, чему я была рада, так как не хотела высказывать всего, что лежало у меня на сердце касательно Петра I.

Мы посетили картинную галерею и музей императора. Граф Кеглович передал мне, что князь Кауниц после обеда сообщил императору запиской наш разговор с ним. Я ответила на это, что я вовсе не так самообольщаюсь, чтобы думать, что такой выдающийся по своему образованию министр, как князь Кауниц, найдет нужным сообщать мои слова просвещенному монарху, и что я потому так горячо возразила князю, что люблю одинаково истину и свою родину. С того времени граф Кеглович каждое утро осведомлялся о распорядке моего дня.

Накануне моего отъезда он настаивал на том, чтобы я его отложила по крайней мере еще на несколько дней, так как император еще не выздоровел; я ему ответила, что путешествую не для своего удовольствия, а что наметила себе план, как мать и наставница; все мои поездки преследовали одну цель, поглощавшую меня всецело: образование и воспитание моего сына, что я в письмах к его величеству королю Прусскому еще из Италии просила его позволить моему сыну сопровождать его на маневры и, получив от него милостивое на то разрешение, не могла терять ни минуты; я объявила, что в тот же вечер осмотрю еще раз чудную императорскую коллекцию и затем буду ужинать у князя Голицына. Я просила и его приехать туда, чтобы провести вместе последние часы, так как должна была уехать с рассветом на следующий день.

После нашего обеда мы пошли в музей, куда сейчас же вслед за нами вошел император. Его величество наговорил мне много любезностей, но так ласково, просто и сердечно, что, хотя я и сознавала, что его похвалы преувеличены и не заслужены, я не смутилась. Он сказал, что очень сожалеет, что не мог пользоваться моим обществом; об императрице он говорил с благоговением, украшая своими отзывами о ней те немногие часы, которые я провела в его обществе. Затем он мне предложил выбрать из его кабинета какие угодно дублеты и простился со мной, заявив, что, зная мою любовь к естественным наукам, не решается дальше отнимать у меня драгоценное время. Я выбрала кое-какие образцы минералов Венгрии и других провинций.

Мы отужинали у нашего посла и на следующий день отправились в Прагу, где остановились сколько нужно было, чтобы мой сын мог узнать подробности военного искусства в Австрии и осмотреть крепость, стоявшую на страже Богемии. Я купила здесь очень дешево коллекцию окаменелостей различных пород деревьев и образцы мрамора; затем мы поехали в Саксонию. Я пробыла несколько дней в Дрездене, где князь Сакен дал в нашу честь ряд великолепных празднеств. Мы несколько раз посетили картинную галерею; галереи графа Брюля уже не было в Дрездене; она была приобретена Екатериной Великой, которая любила и поощряла искусство и обогатила Россию сокровищами живописи и скульптуры, о которых в России до нее не имели и понятия.

Подходило время смотров и маневров в Пруссии, так что нам нельзя было дольше оставаться в Дрездене, и мы поспешили в Берлин. Королевская семья встретила меня с обычной любезностью. Мы с удовольствием увидели нашего дорогого князя Долгорукова на том же посту посланника. Его дружба ко мне и моим детям была искренна; он представил моего сына министру (королевская семья его уже знала), а генерал-адъютант короля, граф Герц, представил его Фридриху Великому в Потсдаме. Его величество принял его очень милостиво и объявил, что будет рад взять его с собой на маневры.

Вскоре король приехал в Берлин на смотр 42-тысячного войска, происходивший в Тиргартене.

Во время смотров король никогда не принимал дам; однако он выразил желание видеть меня и объявил, что, если мне любопытно быть на смотру, меня возьмет с собой супруга наследника и что там его величество меня и увидит. Графу Финкенштейну было повелено объяснить принцессе, где и когда король подойдет ко мне.

В день, назначенный для столь лестного для меня события, принцесса (впоследствии прусская королева) заехала за мной в гостиницу. Каково было мое удивление, когда экипаж остановился в Тиргартене и принцесса сказала мне:

– Выходите теперь, княгиня; здесь старик дядя с вами будет говорить; я сама прокачусь, так как у меня нет никакого желания видеть это старое чучело.

Выходя из экипажа, я, к моему большому удовольствию, увидела князя Долгорукова, стоявшего тут же. Через полчаса король, не отпустив еще войска, подъехал ко мне, слез с лошади и, сняв шляпу, вступил со мною в разговор, к удивлению всей армии: никогда еще король не разговаривал с женщиной во время смотра. Когда король ушел, принцесса приехала за мной. На следующий день я ужинала у королевы, которая, подобно всей королевской семье, обходилась со мной не только милостиво, но ласково и сердечно, как со старой знакомой.

Супруга принца Генриха сказала мне за ужином, что мое имя будет отмечено в истории, так как король сделал для меня исключение из общего правила. Вскоре мой сын уехал с королем на маневры.

Я с сожалением и грустью покинула Берлин, но, сев в экипаж, так спешила догнать сына, что въезжала в ворота города *** в ту минуту, когда король выезжал из него. Он любезно раскланялся мне и сказал потом князю Долгорукову, что только такая хорошая мать, как я, может так точно рассчитать время и не потерять ни минуты, чтобы обнять сына. Я нашла его совершенно здоровым, в восторге от короля; он воздавал должное прусским войскам и офицерам, с которыми старался ближе познакомиться.

Отдохнув один день, мы отправились в Кенигсберг, где генерал Мёллендорф сказал мне, что король выразился о моем сыне как о молодом человеке, обещающем отличиться в военном деле. Впоследствии я узнала, что король писал то же самое своему посланнику в Петербурге.

Через несколько дней мы поехали через Мемель в Ригу. Губернатор Броун уговорил меня остаться два дня в столице Ливонии, где имя моего отца пользовалось глубоким уважением, так как он всегда защищал интересы ливонцев в Сенате и успешно боролся с мнением некоторых своих товарищей. Он был слишком образован и великодушен, чтобы уничтожать целый ряд привилегий, дарованных и подтвержденных нашими государями, только потому, что русское дворянство было лишено их. Екатерина Великая даровала ему эти права и тем сравняла нас с дворянством ливонским. В царствование императрицы Елизаветы ливонское дворянство приняло моего отца в свою среду.

Покинув Ригу, мы останавливались только ночевать и беспрепятственно прибыли в Петербург.

Таким образом закончилось путешествие, которое я имела мужество предпринять для образования моего сына, располагая скудными средствами, и которое довела до конца, сделав только немного долгов, которые я легко могла выплатить в несколько лет, живя уединенно в деревне, что и намеревалась сделать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Я приехала в Петербург в 1782 году. Не имея дома в городе, я поселилась на своей даче в Кирианове, в четырех верстах от Петербурга. Моя сестра Полянская с дочерью первые посетили меня. Из всей моей родни она одна жила в Петербурге. Мой отец был генерал-губернатором во Владимире, или, точнее, наместником двух губерний, так как имел под своим начальством двух губернаторов. Через два дня после моего приезда я узнала, что князь Потемкин бывает каждый день по соседству со мной у своей племянницы, графини Скавронской, которая была больна после родов; я послала лакея сказать князю, что хочу дать ему маленькое поручение и прошу прислать ко мне одного из своих племянников, которому я и передам свою просьбу. На следующий день князь Потемкин сам приехал ко мне, в то время как я была с детьми у графа Панина. Мне было очень досадно, что он не застал меня дома. Через день он прислал мне генерала Павла Потемкина; я поручила ему, во-первых, попросить князя Потемкина исходатайствовать у императрицы разрешение приехать в Царское Село (куда никому нельзя было являться без особого приглашения) и представить ей своих детей, во-вторых, справиться у князя, в каком чине состоит мой сын и согласилась ли Военная коллегия на назначение его адъютантом к фельдмаршалу графу Румянцеву. Генерал Павел Потемкин через два дня принес мне ответ, что Потемкин доложил о моем приезде императрице и что она повелела мне приехать в ближайшее воскресенье с детьми к обеду в Царское Село, где князь Потемкин сообщит мне все сведения о моем сыне.

Мне не удалось воспользоваться милостивым разрешением ее величества, так как накануне мой сын заболел жестокой горячкой. Он бредил целую ночь, а я, в сильнейшем беспокойстве, забыв про ревматизм в коленях, простояла всю ночь босая у его постели. Все последующие дни я не принимала никого, кроме своей сестры Полянской и один раз на минуту Павла Потемкина, и то только потому, что дело касалось императрицы и я надеялась узнать что-нибудь насчет производства моего сына. Через четыре дня мой добрый и искусный доктор Роджерсон объявил моего сына вне опасности. В ту же ночь мой ревматизм поднялся в кишки и я оказалась сама больной при смерти; но Роджерсон спас и меня.

Он каждое воскресенье ездил в Царское Село, и потому я поручила ему сказать императрице, как опасно мы были больны с сыном, вследствие чего я была лишена возможности воспользоваться ее разрешением явиться к ней и представить ей моих детей. Мое выздоровление заняло более двух недель и было сопряжено с довольно сильными страданиями, так как припадки рвоты хотя и стали реже, но не прекращались вовсе, а спазмы в желудке и кишках давали себя чувствовать с прежней силой. Моя болезнь раздражала меня тем сильнее, что из-за нее откладывалась моя поездка в Царское Село и, следовательно, повышение по службе и вообще устроение судьбы моего сына, который, благодаря Бога, был уже совершенно здоров. Наконец, мне с величайшим трудом удалось поехать в Царское Село. Я была еще очень слаба; при каждом толчке экипажа я обливалась холодным потом от сильных приступов боли и приказывала остановиться, чтобы передохнуть. Но чего только не способна перенести материнская любовь!

Мы приехали в Царское Село до начала обедни; в то время как императрица проходила через залу, где я ожидала ее в числе прочих придворных, я представилась ей или, скорее, она ко мне подошла, сказала мне несколько любезных слов и выразила удовольствие по случаю моего возвращения в Россию. В качестве статс-дамы я сама представила ей свою дочь, а сына моего представил дежурный камергер. Несмотря на то, что меня поддерживала радость свидания с императрицей и ее милостивый прием заставил меня позабыть, что я нахожусь в первом периоде выздоровления, я все-таки была еще настолько слаба, что не могла поспевать за императрицей во время шествия в церковь (путь был длинный, так как церковь находилась на противоположном конце дворца), и она была столь милостива, что замедляла для меня свои шаги и часто останавливалась, разговаривая со мной. По окончании обедни я так устала, что вовсе не могла следовать за императрицей и отстала от нее настолько, что нас разделяла целая комната; я попросила лиц ее свиты, которые смутились, не считая возможным меня опережать, идти вперед, не дожидаясь меня. В большой зале ко мне подошел Потемкин и спросил, чего я желаю для своего сына и в каком он состоит чине. Я ответила, что императрице известны мои пожелания, что же касается до чина моего сына, – «то вы, князь, должны знать это лучше меня; двенадцать лет тому назад он был произведен в прапорщики Кирасирского полка, и императрица повелела постепенно повышать его в чинах. Я не знаю, исполнено ли ее желание. Фельдмаршал граф Румянцев обратился в Военную коллегию с просьбой назначить его адъютантом к нему; не знаю также, уважена ли его просьба».

Тотчас после нашего разговора князь уехал в город, что меня немало обеспокоило. Гофмаршал, подойдя ко мне, сообщил мне желание императрицы, чтобы я с детьми осталась с ней обедать.

Меня его слова удивили, так как, с тех пор как Петр I ввел у нас немецкий этикет, только известный военный чин давал некоторые преимущества и прерогативы, и мой сын в качестве прапорщика не имел права сесть за стол императрицы. Впоследствии я узнала, что на вопрос гофмаршала, как быть с князем Дашковым, императрица ответила: «Он, конечно, будет обедать со мною».

Я находилась в комнате, смежной с той, где императрица играла в шахматы в ожидании обеденного часа. Проходя через эту комнату в столовую, она сказала мне очень громким голосом, очевидно желая, чтобы все ее слышали:

– Я хочу, чтобы ваш сын на этот раз обедал, хоть он еще и прапорщик, со мной, дабы доказать, что ваши дети будут всегда пользоваться у меня особыми преимуществами в сравнении с другими.

Эти несколько слов глубоко тронули меня и окрылили надеждой. Никто, кроме государыни, не сумел бы так тонко и деликатно дать столь лестный оборот своей забывчивости насчет производства сына. За столом я сидела рядом с ней, и она все время со мной говорила. Я чувствовала себя хорошо и бодро, но ничего не могла есть. Императрица заметила это.

– Для вас приготовлены комнаты, чтобы вы могли отдохнуть, – сказала она мне.

Когда после обеда я удалилась в отведенные мне апартаменты, я убедилась, что не была еще так крепка и здорова, как мне это казалось за обедом; мне было так холодно, что пришлось затопить камин, и внутренние боли давали себя сильно чувствовать.

Вечером я сопровождала императрицу в ее прогулке; во внимании к моей слабости она замедляла шаг и присаживалась со мной на скамейки. После прогулки я вернулась домой, боясь разболеться в Царском Селе. На следующий день я получила копию с указа, которым мой сын назначался штабс-капитаном гвардии Семеновского полка, что давало ему ранг подполковника. Наша радость была неописуема. Я некоторое время была еще слаба, но под влиянием хорошей погоды и спокойного состояния духа поправилась скорей, чем можно было ожидать.

Двор вернулся в Петербург раньше обыкновенного. Я поехала к императрице поблагодарить ее за производство сына; государыня приняла меня очень милостиво и пригласила на спектакль в Эрмитажный театр, куда допускались очень немногие, так как театр был мал: часть дворца, носившая то же название, не была еще достроена. На следующий день я поехала с детьми обедать к графу Панину. Его дача была недалеко от моей, вследствие чего я и решилась предпринять эту поездку. После обеда адъютант князя Потемкина привез мне письмо от князя. Он передавал мне от имени императрицы, что так как она приняла за правило не раздавать больше казенных земель, она просит меня выбрать подходящее поместье, которое она купит для меня. Я выразила князю мою глубокую благодарность императрице и просила избавить меня от выбора имения, объявляя заранее, что я останусь довольна всем, что императрице благоугодно будет мне пожаловать. Через два дня я снова получила письмо от князя, извещавшего меня, что императрица не распространяет принятого ею правила на земли в Белоруссии, которые она, наоборот, желала бы видеть в руках русских дворян; некоторые из этих имений не были еще розданы; сам князь советовал мне выбрать одно из них, так как земля в Белоруссии плодороднее, чем в средней России. Я ответила, что позволю себе только одно возражение против владения мною поместьем в Белоруссии: у меня сложилось твердое убеждение, что если владельцы родовых поместий и крестьян, веками переходящих от отца к сыну, ответственны перед правительством за управление ими, то тем более это обязательство распространяется на владельцев жалованных государями крестьян; я на протяжении двадцати лет управляла поместьями своих детей и могу с гордостью представить доказательства, что за этот период времени крестьяне стали трудолюбивее, богаче и счастливее. Я решила и впредь руководствоваться теми же принципами, но не была убеждена в том, что они принесут такие же плодотворные результаты среди полупольского-полуеврейского населения, язык и быт которого были мне совершенно незнакомы. Словом, мы обменялись с князем несколькими письмами (он выказывал мне необыкновенную для него любезность и снисхождение), и я, наконец, объявила, что какую бы землю императрица ни пожаловала мне, ее дар останется всегда не заслуженною мною и неожиданною наградой.

Через несколько дней я получила письмо от статс-секретаря государыни, графа Безбородко, с приложением копии с указа, которым императрица жаловала мне местечко Круглое со всеми угодьями и 2500 крестьянами. Это поместье принадлежало гетману Огинскому и было очень велико, так как лежало по обеим сторонам реки Друцы. При первом разделе Польши, то есть при присоединении к России Белоруссии как бывшей великорусской провинции, река Друца явилась границей между Польшей и Россией, и большая часть владений Огинского – леса, много местечек и деревень – остались за Польшей; но никто не счел нужным сообщить это ее величеству, и она осталась при убеждении, что подарила мне все кругловские поместья и наградила меня столь же щедро, как некоторых министров и вельмож. Я поехала поблагодарить императрицу и не раз вспоминала впоследствии, когда познакомилась с Круглым, как она выразила мне свою радость, что может подарить мне столь обширные поместья, которыми неблагодарный Огинский недостоин был владеть[34]34
  Он был ярым врагом России и позволял себе даже враждебные действия, несмотря на то, что многим был обязан императрице; он отказался даже принести присягу как владелец поместий в Белоруссии.


[Закрыть]. Каково было мое удивление, когда, съездив туда на следующий год, я увидела истощенных, крайне грязных, ленивых и бедных крестьян, к тому же склонных к пьянству. Не было даже топлива, и, чтобы приводить в действие маленький винокуренный завод, приходилось брать его у соседей; водного сообщения также не было. На 10 душ обоего пола приходилось в среднем по одной корове и по одной лошади на 5 душ; кроме того, на 2500 душ, дарованных мне, включая и новорожденных младенцев, не хватало 167, так как управляющие казенными имениями высасывают из крестьян всё, что только могут. Поэтому во всей России нет крестьян несчастнее тех, которые принадлежат казне. Я имела право, не беспокоя императрицу, обратиться в Сенат с просьбой восполнить недостающее количество крестьян, но я этого не сделала и в течение двух лет отложила значительный для меня капитал на поднятие доходности Круглого.

Гофмаршал уведомил меня, что императрица желает, чтобы я присутствовала на концертах во внутренних апартаментах дворца, на которые даже статс-дамы не могли попасть иначе как по особому приглашению[35]35
  Я привожу эти незначительные инциденты, чтобы доказать, что меня осыпали знаками внимания, которые, не имея действительной ценности, все же возбуждали зависть и порождали много врагов при дворе, несмотря на то, что мое состояние оставалось всегда даже ниже среднего.


[Закрыть]. На следующий день я приехала на концерт и императрица встретила меня словами:

– Как, вы одна?

Я смотрела на нее в недоумении, не понимая, что она хочет сказать.

– Вы не взяли с собой ваших детей, – разъяснила императрица, – а я не желаю, чтобы вы у меня скучали без них.

Поняв, в чем дело, я горячо изъявила императрице мою благодарность.

У меня не было дома в Петербурге; не желая тратить деньги на наем дома, чтобы иметь возможность давать побольше средств своему сыну, я решила остаться на даче до последней возможности. Однажды императрица спросила меня, всё ли я живу у себя на даче. На мой утвердительный ответ она возразила, что я рискую своим здоровьем, оставаясь поздней осенью в доме, сильно пострадавшем во время наводнения еще до моего возвращения из-за границы; и даже рискуя меня рассердить[36]36
  Эти слова относились к одному из ее писем, адресованных мне в апреле 1762 года, когда я схватила насморк и лихорадку, завязнув в еще неосушенном грунте.


[Закрыть], она все-таки скажет, что мое болото неминуемо ухудшит мои ревматизмы, и если бы она не решила предоставить мне самой выбор дома, то купила бы для меня дом герцогини Курляндской.

– Пожалуйста, – добавила она, – осмотрите его, и, если он вам подойдет, я велю его купить для вас.

Я поблагодарила императрицу и обещала в течение недели осмотреть несколько домов, не изъявляя желания их купить, дабы не набавили цену. Я действительно осмотрела дом герцогини и госпожи Нелединской. Первый был больше, на красивой улице, и меблировка его была богатая и изысканная; он стоил 68 тысяч рублей; второй был на Мойке, и мебель была попроще; цена его была 40 тысяч. Я остановилась на втором и, сообщив госпоже Нелединской, что я имею намерение его купить, сказала, что через неделю дам решительный ответ, и попросила ее сделать инвентарь мебели, выразив надежду, что она продаст мне всю без исключения мебель, находящуюся в доме. Она мне это обещала. Через неделю я вернулась и, к своему удивлению, увидела, что госпожа Нелединская уже выехала и увезла почти всю мебель. Я спросила у единственного лакея, оставшегося в доме, инвентарь мебели. Он ответил, что его нет. Я была возмущена этим поступком, на который я не считала Нелединскую способной, и, узнав от князя Голицына, жившего напротив, что она всю неделю употребила на перевозку мебели в нанятый ею дом, я смирилась с этой неприятностью и решила нести последствия своего добродушия и доверчивости. Не оглашая дела, я велела сказать этой барыне, что не считаю себя обязанной купить ее дом, так как она не сдержала своего слова, и решила нанять его за 4000 рублей, то есть за такую сумму, которую она не могла никогда рассчитывать получить за него. Впрочем, я намеревалась просить императрицу, через князя Потемкина, чтобы она вместо покупки дома оказала мне другую милость: сделала фрейлиной дочь моей сестры Полянской, что составляло самое горячее желание моей сестры, в особенности с тех пор, как одна особа, обещавшая это устроить, воспользовалась своим влиянием для того, чтобы добиться этой чести для одной из своих невесток.

Императрица при следующем свидании спросила меня, выбрала ли я себе дом.

– Я наняла дом, – ответила я.

– Почему же вы не желаете его купить? – спросила государыня.

– Потому что выбор дома так же серьезен, как и выбор мужа, и надо над этим хорошенько подумать, – сказала я, смеясь.

Эта маленькая сделка доставила мне некоторое внутреннее удовлетворение, хотя меня и осаждали вопросами, почему я не купила дома, так как всем уже стало известно, что Кабинет получил приказание заплатить стоимость любого дома, который я пожелаю купить. Одно лицо, которое я не хочу назвать, сказало мне однажды в дружеском разговоре: «Откладывая получение дома, вы, может быть, будете обойдены двором, подобно тому, как вас обошла Нелединская. Мало кто знает ваши мотивы, и еще менее кто умеет их понять».

В ответ я рассказала один анекдот про немецкого барона, у которого была страсть говорить по-французски, несмотря на то, что он очень плохо знал этот язык; когда ему говорили, что его трудно понять, он неизменно отвечал: «Не все ли мне равно? Я сам себя отлично понимаю». Это был мой всегдашний ответ на подобные речи, которые были тем более несносны, что иногда заключали в себе претензию на тонкую иронию.

Вскоре я переехала в город и, присмотревшись поближе к дому Нелединской, увидела, что ничего не потеряла, не купив его. Жизнь моя текла тихо и покойно. Князь Потемкин обещал мне исполнить мое желание насчет моей племянницы Полянской и просил меня не медлить с покупкой дома, так как императрица, пожалуй, подумает, что я не предполагаю жить в Петербурге. Я тогда осмотрела дом покойного придворного банкира Фридрикса и условилась с его вдовой насчет цены, которая, включая все накладные расходы по его продаже, не превышала 30 тысяч рублей. Я попросила у императрицы разрешение его купить, на что она мне ответила, что давно уже повелела Кабинету заплатить стоимость дома, который я пожелаю купить, и, выразив свое удивление, что я не сделала лучшего выбора, спросила, почему я не хочу купить дом герцогини Курляндской. Опасаясь, что моя деликатность покажется императрице неуместным жеманством, я сказала, что дом Фридрикса стоит на Английской набережной, где я родилась, а так как ее величество своим милостивым отношением ко мне заставляет меня любить день моего рождения и считать его самым счастливым днем моей жизни, то мне и хотелось бы иметь дом на этой улице. В этом случае я действительно стала жертвой своей деликатности, так как в купленном мною доме не было вовсе мебели; хотя я и сделала императрице экономию в 30 тысяч, но ни слова не сказала о том, что мне приходится покупать всю обстановку; я выбрала простую, но хорошенькую мебель, и только необходимое количество ее; и то долг мой увеличился на три тысячи рублей. Но так как я не первый и не последний раз была жертвой своего бескорыстия, я решила смириться с этим и никому ничего не сказала.

Генерал Ланской, фаворит, был только вежлив со мной, и если иногда и оказывал мне некоторое внимание, то делал это, видимо, по внушению императрицы. С приездом графа Андрея Шувалова, ставшего вскоре его раболепным приспешником, Ланской стал при малейшей возможности выражать мне явное недоброжелательство. Князь Потемкин, наоборот, выказывал мне большое почтение и очевидно желал снискать мою дружбу. Он сказал мне однажды, что ее величество, узнав, что у меня много долгов, пожелала заплатить их, достроить на свой счет дом в Москве и меблировать его, дабы я не тратила еще на это деньги.

Я усиленно просила князя Потемкина отговорить от этого императрицу и напомнить ей мое страстное желание, которое я уже имела смелость раз высказать. Видясь с моей сестрой каждый день и будучи свидетельницей ее грусти, считая себя до некоторой степени виновницей ее падения в 1762 году, я испытывала тягостное чувство, которое все благодеяния государыни не в силах были рассеять. Все-таки назначение моей племянницы фрейлиной затягивалось; наконец, 24 ноября, в день тезоименитства императрицы и моих именин, после большого придворного бала, я не последовала за императрицей во внутренние апартаменты, но послала сказать князю Потемкину через его адъютанта, что не выйду из залы, пока не получу от него подарка, а именно копии с давно ожидаемого мною указа о назначении моей племянницы фрейлиной. Кажется, приглашенные очень удивились, видя, что я осталась в зале после того, как двор удалился во внутренние покои, и если бы они знали причину и результаты моего поступка, они бы лишний раз насмеялись над моей простотой[37]37
  Я намекаю на уступку, которую я сделала взамен исполнения желания моей сестры: мой дом в Москве не был выстроен на счет императрицы и долги не были заплачены; когда я уехала из Петербурга, мне пришлось продать купленный мною дом, чтобы заплатить долг в банк. Несмотря на это, я никогда не пожалела о том, что сделала для сестры.


[Закрыть]. Прошел целый час; наконец появился адъютант с бумагой в руках, и я не помнила себя от радости, прочитав назначение моей племянницы фрейлиной. Я уехала с быстротой молнии, и зная, что моя сестра ужинает у нашего двоюродного брата, графа Воронцова, отправилась к нему и была свидетельницей безумной радости моей сестры; я сама была счастлива, что могла исполнить ее заветное желание.

В следующем месяце опять был бал при дворе по какому-то случаю. Императрица, обойдя всех статс-дам и иностранных министров и поговорив с ними, вернулась ко мне.