Текст книги "Записки княгини Дашковой"

Но горесть разлуки была только отдалена; упорная Мэри настояла на своем и все-таки уехала. Удрученная горем Дашкова, простившись со своим другом, слегла в постель. Ночью госпожа Уилмот еще раз тихо вошла в ее спальню. Княгиня, проплакавшая целый день, заснула. «Выражение ее лица было детски покойно; я тихо поцеловала ее и удалилась». Они не видались больше.

Полная пустота, в которой изредка мелькали эти скучные «тени», покрытые звездами и пудрой, все больше и больше дряхлевшие, окружила последние дни нашей княгини. Ее мысли обращены к молодой девушке с грустью и мечтательной нежностью, от которой становится больно и тяжело; как-то ясно чувствуется, что этой грусти не будет больше утешения. «Что я скажу вам, ту beloved child, – пишет она 25 октября 1809 года, – что бы не огорчило вас? Я печальна, очень печальна, слезы текут из глаз моих, и я никак не могу привыкнуть к нашей разлуке. Я построила несколько мостов, насажала несколько сот деревьев, говорят, что удачно; меня всё это рассеивает на минуту, но горесть моя снова возвращается».

Октября 29-го она пишет: «И как всё переменилось после вас в Троицком. Театр закрыт, не было ни одного представления, фортепьяны молчат, и даже горничные не поют. Но зачем я говорю это вам, вы окружены родными, счастливы, довольны…»

Она пишет ей еще несколько строк 6 ноября и оканчивает свое письмо английским «God bless you!». Знала ли Мэри, что благословение это было сделано умирающей рукой? Меньше чем через два месяца, 4 января 1810 года, не стало княгини Екатерины Романовны.

За пять лет до своей смерти, 27 октября 1805 года, она так заключила свои «Записки»: «С честным сердцем и чистыми намерениями мне пришлось вынести много бедствий; я сломилась бы под ними, если б моя совесть не была чиста… Теперь я гляжу без страха и беспокойства на приближающееся разрушение мое[88]88
  А.И.Герцен цитирует «Записки» в переводе с английского языка. – Прим. ред..


[Закрыть]».

Какая женщина! Какое сильное и богатое существование!

Клод Карломан Рюльер
История и анекдоты революции в России в 1762 году

Клод Карломан Рюльер (1735–1791) – дипломат, писатель и историк, член Французской академии.

В 1760 году в качестве секретаря посольства сопровождал французского посланника, барона Бретейля, в Санкт-Петербург, где пробыл пятнадцать месяцев, пришедшихся на время короткого царствования Петра III, переворота 1762 года и восшествия на престол Екатерины II. По возвращении в Париж написал книгу «История и анекдоты революции в России в 1762 году», которую читал в парижских салонах, в России же она была запрещена. Екатерина II просила Рюльера не издавать рукопись до ее смерти; книга вышла в Париже в 1797 году.

Княгиня Дашкова также прочла эту «маленькую книжечку, наполненную большой ложью». Ее замечания о фактических ошибках, допущенных Рюльером, сохранились в архиве Воронцовых.

История и анекдоты революции в России в 1762 году

Я был свидетелем революции, низложившей с российского престола внука Петра Великого, чтобы возвести на оный чужеземку. Я видел, как сия государыня, убежав тайно из дворца, в тот же день овладела жизнью и царством своего мужа. Мне были известны все лица сей ужасной сцены, где перед лицом опасности развернулись все силы смелости и дарований, и, не принимая никакого личного участия в сем происшествии, путешествуя, чтобы познать различные образы правления, я почитал себя счастливым, что имел пред глазами одно из тех редких происшествий, которые выявляют народный характер и возводят дотоле неизвестных людей. В повествовании моем найдутся некоторые анекдоты, не соответствующие важности предмета, но я и не думаю рассказывать одинаковым языком о любовных хитростях молодых женщин и о государственном возмущении. Трагический автор повествует с одинаковою важностью о великих происшествиях и живописует натуру во всем ее совершенстве. Мой предмет – другого рода, и картина великих происшествий будет снята с подлинной натуры.

Наперед надобно изложить, откуда проистекла та непримиримая ненависть между императором и его супругою, и тогда обнаружится, какими честолюбивыми замыслами достигла сия государыня самого насильственного престола.

Великая княгиня Екатерина, она же принцесса Августа София Фредерика Ангальт-Цербстская, родилась в Штеттине 21 апреля 1729 года. Отец ее Христиан Август, князь Ангальт-Цербстский, служил в армии короля Прусского генерал-фельдмаршалом и был губернатором Штеттина. По избрании ее в невесты наследнику российского престола Петру Федоровичу она прибыла с матерью своею княгинею Потайною в начале 1744 года в Москву, где тогда находилась императрица Елизавета с двором своим. 28 июня того же года она приняла греко-российскую веру и была наречена великою княжною Екатериной Алексеевной, а на другой день обручена со своим женихом. Бракосочетание их совершилось 21 августа 1745 года.

В первые свои годы она жила не в великом изобилии. Ее отец – владелец небольшой земли, жил в крепости, где была она воспитана среди почестей одного гарнизона, и если мать ее являлась иногда с нею ко двору, чтобы обратить некоторое внимание королевской фамилии, то там едва замечали ее в толпе придворных.

Великий князь Петр Федорович, с коим она была в близком родстве, по разным политическим обстоятельствам призван был из Голштинии в Россию как ближайший наследник престола[89]89
  Дочь императора Петра Великого, великая княжна Анна Петровна, выдана была замуж за Карла Фридриха, герцога Голштейн-Готторпско-го. Сын их Карл Петр Ульрих, владетельный герцог Шлезвиг-Гол-штинский, на четырнадцатом году (5 февраля 1742 года) прибыл в Санкт-Петербург. По принятии греко-российского исповедания наречен Петром Федоровичем и манифестом 7 ноября объявлен великим князем и наследником российского престола. Он приходился троюродным братом Екатерине.


[Закрыть]; и когда принцессы знатнейших европейских домов отказались соединить судьбу свою с наследником столь сильно потрясаемого царства, тогда избрали Екатерину в супружество. Сами родители принудили ее оставить ту религию, в которой она воспитана, чтобы принять греко-российскую, и в условии было сказано, что если государь умрет бездетным от сего брака, то супруга его непременно наследует престол[90]90
  Дашкова замечает: «При бракосочетании великого князя (будущего императора Петра III) отнюдь не было договорено, чтобы супруга его правила после его смерти». – Здесь и далее – замечания княгини Дашковой о фактических ошибках Рюльера, цитируемые по «Русскому архиву» (№ 12, 1890 г.). – Прим. ред.


[Закрыть].

Сама природа, казалось, создала ее для высочайшего положения. Наружный вид ее предсказывал то, чего от нее следовало ожидать, и здесь я не без удовольствия (но и не входя в особенные подробности) дам описание сей знаменитой женщины.

Приятный и благородный стан, гордая поступь, прелестные черты лица и осанка, повелительный взгляд – всё возвещало в ней великий характер. Высокая шея, особенно сбоку, образует отличительную красоту, которую она движением головы тщательно обнаруживала. Большое открытое чело и римский нос, розовые губы, прекрасный ряд зубов, нетучный, большой и несколько раздвоенный подбородок. Волосы каштанового цвета отличной красоты, черные брови и такие же прелестные глаза, в коих отражение света производило голубые оттенки, и кожа ослепительной белизны. Гордость составляет отличительную черту ее внешности. Замечательные в ней приятность и доброта для проницательных глаз суть не иное что, как действие особенного желания нравиться, и очаровательная речь ее ясно открывает опасные ее намерения. Живописец, желая изобразить сей характер, аллегорически представил ее в образе прелестной нимфы, представляющей одной рукою цветочные цепи, а в другой скрывающей позади себя зажженный факел.

Став супругою великого князя на четырнадцатом[91]91
  Рюльер ошибся: Екатерина вышла замуж за Петра в шестнадцать лет. – Прим. ред.


[Закрыть] году, она уже чувствовала, что будет управлять владениями своего мужа. Власть, которую она без труда приобрела над ним, служила к тому простым средством, как действие ее прелестей, и честолюбие ее долго сим ограничивалось. Ночи, которые проводили они всегда вместе, казалось, не удовлетворяли их чувствам; всякий день скрывались они от глаз по нескольку часов, и империя ожидала рождения второго наследника, не догадываясь, что между молодыми супругами сие время было употребляемо единственно на прусскую экзерцицию или на стояние на часах с ружьем на плече.

Долгое время спустя великая княгиня, рассказывая сии подробности, прибавляла: «Мне казалось, что я годилась для чего-нибудь другого». Но сохраняя в тайне странные удовольствия своего мужа и тем ему угождая, она им управляла, во всяком случае, она тщательно скрывала сии нелепости и, надеясь царствовать посредством него, боялась, чтоб его не признали недостойным престола.

Подобные забавы не обещали империи наследственной линии, а императрица Елизавета непременно хотела ее иметь для собственной безопасности. Она содержала в тюрьме малолетнего несчастливца, известного под именем Иоанна Антоновича, которого на втором году младенчества, свергнув с престола, беспрестанно перевозила из края в край империи, из крепости в крепость, дабы его сторонники, если таковые были, не могли никогда узнать о месте его заточения. Елизавета тем более достойна хвалы, что даровала ему жизнь; и зная, как легко производится революция в России, она никогда не полагалась на безопасность носимой ею короны. Она не ложилась до рассвета, ибо заговор возвел ее саму на престол во время ночи. Она так боялась ночного нападения, что приказала отыскать во всем государстве человека, который бы имел тончайший сон, и этот человек, который, по счастью, был безобразен, проводил в комнате императрицы все время, в которое она спала. При таком-то страхе оставила она жизнь тому человеку, который был причиною оного. Даже родители были с ним неразлучны, и слух носился, что в темнице своей к утешению или, может быть, к несчастью, они имели многих детей, опасных соперников, ибо они были старшая ветвь царского дома. Вернейшая против них предосторожность состояла в том, чтоб показать народу ряд других наследников; сего-то и недоставало; уже прошло восемь лет, и хотя природа не лишила великого князя всей чувствительности, опытные люди неоспоримо доказывали, что нельзя было надеяться на него по части наследственной линии.

Придворный молодой человек, граф Салтыков, прекрасной наружности и недальнего ума, избран был в любовники великой княгини. Великому канцлеру российскому Бестужеву-Рюмину поручено было ее о том предуведомить. Она негодовала, угрожала, ссылаясь на ту статью свадебного договора, которой, за неимением детей, обещан был ей престол. Но когда он внушил ей, что препоручение сие делается со стороны тех, кому она намерена жаловаться, когда он представил, каким опасностям подвергает она империю, если не примет сей предосторожности, какие меры, более или менее пагубные, могут быть приняты против нее самой, тогда она отвечала: «Я вас понимаю, приводите его сегодня же вечером».

Как скоро открылась беременность, императрица Елизавета приказала дать молодому отцу поручение в чужих краях. Великая княгиня плакала и старалась утешить себя новым выбором, но новые выборы не нравились. За поведением ее присматривали с такою строгостью, которая не согласовывалась ни с принятыми нравами, ни с личным поведением Елизаветы. В самом деле, хотя русские дамы недавно появились в обществе, хотя еще в конце прошедшего (XVII) столетия они жили в заключении и почитаемы были за ничто в домашней жизни, но так как обычай совершенно запирать их и приставлять к ним евнухов не был в сей земле в употреблении, то женщины, заключенные посреди рабов, предавались совершенному разврату. И когда Петр Первый составил в России общества, то он преобразовал лишь наружную суровость нравов, уже весьма развращенных.

Казалось, что последние императрицы нимало не потратили славы своего царствования, избирая изрядное число фаворитов из всех сословий своих подданных, даже рабов. В царствовании Елизаветы Петровны простой казак граф Алексей Григорьевич Разумовский, коего прежняя должность была играть на фаготе в придворной капелле, дошел до тайного брака с императрицею. Таковой брак нимало не удивителен в той стране, где государи за несколько пред сим лет без разбора соединялись с последними фамилиями своих подданных; но теперь особенная причина не дозволяла сей брак обнародовать. Елизавета дала себе священный обет оставить корону своему племяннику от старшей сестры, и от хранения сего обета, коего она не забывала при всех своих слабостях, произошло то странное поведение, что она имела явно любовников и втайне мужа. Еще чаще открывались столь большие состояния у людей, не имевших никакой другой заслуги, кроме минутного угождения императрице.

Но по тайной зависти или по убеждению совести, на которой лежали первые проступки великой княгини, сия последняя находила препятствия при всяком выборе, который она делала. Низкое происхождение (ибо она искала и в сем классе кандидатов для утех) не избавляло их от ужасной в сей стране ссылки.

Она была в отчаянии, когда судьба привела в Россию кавалера Вильямса, английского посланника, человека пылкого воображения и пленительного красноречия, который осмеливался ей сказать, что «кротость есть достоинство жертв», ничтожные хитрости и скрытый гнев не стоят ни ее звания, ни ее дарований; поскольку большая часть людей слабы, то решительные из них одерживают первенство; что, разорвав узы принужденности, прямо объявив людей, достойных ее благосклонности, и показав, что она приемлет за личное оскорбление всё, что против них предпримут, она будет жить по своей воле. Вследствие сего разговора он представил ей молодого поляка, бывшего в его свите.

Граф Понятовский свел в Польше искренние связи с этим посланником, и так как один был прекрасной наружности, а другой крайне развратен, то связь эта была предметом злословия.

Может быть, такие подробности не относятся к моей истории; но поскольку Понятовский сделался потом королем, то всегда приятно видеть, какие пути ведут к престолу. В родстве по матери с сильнейшею в Польше фамилией, он сопровождал кавалера Вильямса в Россию в намерении видеть двор, столь любопытный для двора варшавского, и, будучи известен своею ловкостью, исправлял должность секретаря посольства. Сему-то иноземцу, после тайного свидания, где великая княгиня была переодета, изъявила она всю свою благосклонность. Понятовский, съездив на свою родину, вскоре возвратился в качестве посланника и тем несколько возвысился до своей любезной. Важность сего звания давала ему полную свободу и неприкосновенность.

Великий князь, сколь ни был жалок, однако не позволил более жене управлять собою и чрез то всего лишился. Предоставленный самому себе, он явился глазам света в настоящем своем виде. Никогда счастье не благоприятствовало столь наследнику престола. С юных лет, будучи обладателем Голштинии, он мог еще выбирать одну из двух соседственных корон. Известно, что герцоги Голштинские долгое время были угнетаемы Данией, где царствовала старшая ветвь их фамилии; сильнейшие державы Севера принимали участие в их вражде; сии герцоги, руководствуясь всегда одною политикой, брали себе в супружество принцесс Шведского и Российского домов и наконец восходили на тот или на другой престол. Оба сии престола предлагаемы были великому князю Петру, который, соединяя в себе кровь Карла XII и Петра I, в одно и то же время избран был народом на шведский и признан был императрицею наследником российского престола. Избирая царство, по особенной благосклонности, он предоставил шведскую корону своему дяде, так что дом его, занимая ныне все престолы Севера, обязан ему своею славою; но жестокая игра судьбы, которая, казалось, в продолжение двух веков приуготовляла ему славу, произвела его совершенно ее недостойным.

Чтобы судить о его характере, надобно знать, что воспитание его вверено было двоим наставникам редкого достоинства; но их ошибка состояла в том, что они руководствовали его по образцам великим, имея более в виду его происхождение, нежели дарования. Когда привезли его в Россию, эти наставники, для такого двора слишком строгие, внушили опасение к тому воспитанию, которое продолжали ему давать. Юный князь взят был от них и вверен подлым развратителям; но первые основания, глубоко вкоренившиеся в его сердце, произвели странное соединение добрых намерений под смешными видами и нелепых затей, направленных к великим предметам. Воспитанный в ужасах рабства, в любви к равенству, в стремлении к героизму, он страстно привязался к сим благородным идеям, но мешал великое с малым и, подражая героическим предкам, по слабости своих дарований оставался в детской мечтательности. Он утешался низкими должностями солдат, потому что Петр I проходил по всем степеням военной службы, и, следуя сей высокой мысли, столь удивительной в монархе, который успехи своего образования ведет по степеням возвышения, он хвалился на придворных концертах, что служил некогда музыкантом и сделался по достоинству первым скрипачом. Беспредельная страсть к военной службе не оставляла его во всю жизнь; любимое занятие его состояло в экзерциции, и, чтобы доставить ему это удовольствие, не раздражая российских полков, ему предоставили несчастных голштинских солдат, которых он был государем. Его наружность, от природы смешная, делалась еще более таковою в искаженном прусском наряде: штиблеты затягивал он всегда столь крепко, что не мог сгибать колен и принужден был садиться и ходить с вытянутыми ногами.

Большая необыкновенной формы шляпа прикрывала маленькое и злобное, но довольно живое лицо, которое он еще более безобразил беспрестанным кривляньем для своего удовольствия. Однако он имел довольно живой ум и отличную способность к шутовству.

Один поступок обнаружил его совершенно. Без причины обидел он придворного, и как скоро почувствовал свою несправедливость, то для сатисфакции предложил ему дуэль. Неизвестно, какое было намерение придворного, человека искусного и ловкого, но оба они отправились в лес и, не сходя с места, на расстоянии десяти шагов один от другого, стучали большими своими сапогами. Вдруг князь остановился, говоря: «Жаль, если столь храбрые, как мы, переколемся. Поцелуемся». Во взаимных учтивостях они возвращались к дворцу, как вдруг придворный, приметив много людей, поспешно вскричал: «Ах, ваше высочество, вы ранены в руку, берегитесь, чтоб не увидели кровь» – и бросился завязывать оную платком. Великий князь, вообразив, что этот человек почитает его действительно раненым, не уверял его в противном, хвалился своим геройством, терпением и, чтобы доказать свое великодушие, принял его в особенную милость.

Немудрено, что льстецы легко овладели таким князем. Между придворными девицами скоро нашел он себе фаворитку, Елизавету Романовну Воронцову, во всем себе достойную. Но удивительно, что первый его любимец и адъютант Андрей Васильевич Гудович, к которому он питал неизменное чувство дружбы, был достопочтенный молодой человек и прямо ему предан.

Итак, союз супружества, видимо, начал распадаться, когда граф Понятовский в одном загородном доме, идучи прямо к великой княгине, без всякой побудительной причины быть в том месте, попался в руки мужа. Понятовский, министр иностранного двора, в предстоящей опасности противопоставлял права своего звания, и великий князь, видя, что таковое происшествие принесет бесславие обоим дворам, не смел ничего решить сам собою, а приказал посадить его под караул и отправил курьера к управляющему тогда империей любимцу. Великая княгиня, не теряя присутствия духа, пошла к мужу, решительно во всем призналась и представила, сколь неприятно, а может быть и гибельна будет для него самого огласка такого приключения. Она оправдывалась, упрекая его в любви к другой, что было всем известно, и обещала впредь обходиться с этою девицею со всей внимательностью, в которой она по гордости своей до сих пор ей отказывала. Но так как все доходы великого князя употребляемы были на солдат и ему недоставало средств, чтобы увеличить состояние своей любовницы, то Екатерина, обращаясь к ней, обещала давать ей ежегодное жалованье. Великий князь, удивляясь ее влиянию и убеждаемый в то же время просьбами своей любезной, смотрел сквозь пальцы на бегство Понятовского, и сам старался загладить стыд, который хотел причинить.

Случай, долженствовавший погубить великую княгиню, доставил ей большую безопасность и способ держать на своем жалованье и саму любовницу своего мужа; она сделалась отважнее на новые замыслы и начала показывать всю нелепость своего мужа столь же тщательно, сколь сперва старалась ее скрывать. Она совершенно переменила систему, и избрав своего сына орудием собственного честолюбия, вознамерилась доставить ему в будущем корону и пользоваться правом регентства; намерение благоразумное и в совершенной точности сообразное с законами империи. Но надлежало, чтоб сама Елизавета отрешила своего племянника. Государыня кроткая, нерешительная, суеверная, которая, подписывая однажды мирный договор с иностранным двором, не докончила подписи потому, что шмель сел ей на перо; в племяннике своем она уважала те же права, какими воспользовалась сама. Оставалось одно средство: при кончине ее подменить завещание – средство, которому бывали примеры и между монархами и по которому Адриан наследовал Траяну.

В то время как замышляли сию хитрость, переворот в общих делах Европы похитил у великой княгини нужного ей поверенного, великого канцлера Бестужева, которого перемена придворных связей лишила места. Его отдаление влекло за собой и графа Понятовского, которого отозвали к своему королю, и великая княгиня с чувством глубочайшей горести у ног императрицы тщетно умоляла ее со слезами возвратить ей графа, на которого сама Елизавета взирала с беспокойною завистью.

Княгиня начала жить при дворе, как в пустыне, и таким образом она провела несколько лет, имея известные связи только с молодыми женщинами, которые, так же как и она, любили поляков и были худо приняты при большом дворе за юные свои прелести. Она вставала всегда на рассвете и целые дни просиживала за чтением полезных французских книг, часто в уединении и не теряя никогда времени ни за столом, ни за туалетом. В сие-то время положила она основание будущему своему величию. Она признавалась, что уроками всей своей утонченности обязана одной из своих дам, простой и не замечательной наружности. В сие-то время заготовила она на нужный случай друзей; значительные особы убеждались, по тайным с нею связям, что они были бы гораздо важнее во время ее правления; и так как под завесой злополучной страсти происходили некоторые утешительные свидания, то многим показалось, что при ее дворе они вошли бы в особенную к ней милость. Таково было ее положение, когда 5 января 1762 года скончалась императрица Елизавета.

Оставляя до времени исполнение великих предначертаний, она старалась в сию минуту еще раз получить свою власть кротчайшими средствами.

Министры, духовник, любовник, слуги – все внушали умирающей императрице желание примирить великого князя с женою. Намерение увенчалось успехом, и наследник престола в тогдашних хлопотах, казалось, возвратил ей прежнее свое доверие. Она убедила его, чтобы не гвардейские полки провозглашали его, говоря, что «в сем обыкновении видимо древнее варварство и для нынешних россиян гораздо почтеннее, если новый государь признан будет в Сенате», в полном уверении, что в правлении, где будут соблюдаемы формы, подчинит скоро всё своей воле; министры были на ее стороне, сенаторы предупреждены. Она сочинила речь, которую ему надлежало произнести. Но едва скончалась Елизавета, император, в восторге радости, немедленно явился гвардии и, ободренный восклицаниями, деспотически приняв полную власть, опроверг все противополагаемые ему препятствия.

Уничтожив навсегда влияние жены, он каждый день вооружался против нее новым гневом, почти отвергал своего сына, не признавая его своим наследником, и принудил таким образом Екатерину прибегнуть к посредству своей отваги и друзей.

Петр III начал свое царствование манифестом, в котором полною деспотическою властью одарил российское дворянство правами свободных народов, как будто и в самом деле права народные зависели от подобных пожертвований; сей манифест произвел восторги столь беспредельной радости, что легковерная нация предположила вылить в честь него золотую статую. Но сия свобода, которую на первый раз понимали только по имени и права которой неспособен был постановить подобный государь, была не что иное, как минутная мечта. Воля самодержца без всякой формы не переставала быть единственным законом, и народ, неосновательно мечтавший о каком-то благе, но его не понимая, огорчился, видя себя обманутым.

Художник, готовивший для чеканки новые монеты, представил рисунок императору. Сохраняя главные черты его лица, старались их облагородить. Лавровая ветвь небрежно украшала длинные локоны распущенных волос. Он, бросив рисунок, вскричал: «Я буду похож на французского короля». Он хотел непременно видеть себя во всем натуральном безобразии, в солдатской прическе и столь неприличном величию престола образе, что сии монеты сделались предметом осмеяния и, расходясь по всей империи, произвели первый подрыв народного почтения.

В то же время он возвратил из Сибири толпу тех несчастных, которыми в продолжение стольких лет старались заселить ее, и его двор представлял то редкое зрелище, которого, может быть, потомство никогда не увидит.

Там показался Бирон, бывший некогда служитель герцогини Курляндской [Анны Иоанновны], приехавший с нею в Россию, когда призвали ее на царство, и как любимец государыни достигший до ее самовластия; но, вознесенный столь скромным путем, он управлял железным скипетром и за девять лет своего правления умертвил одиннадцать тысяч человек.

Сие ужасное владычество было в самую блистательную эпоху, ибо все государственные части, чины и должности находились тогда в руках иноземцев, которых Петр I избирал во время своих путешествий. Бирон, такой же иноземец, удерживая их честолюбие под игом строгости, подчинил их власти всю российскую нацию. Насильственно сделавшись обладателем Курляндии, где дворянство за несколько лет до того не хотело принять его в свое сословие, он вознамерился сделаться правителем Российской империи с неограниченною властью. Его возлюбленная, избрав при смерти своим наследником ребенка нескольких недель, говорила ему со слезами: «Бирон, ты пропадешь!» – но не имела духа отказать ему. На сей раз всё было предусмотрено. Незадолго до того он тирански погубил всех тех, кто был для него опасен, дабы, уже приняв бразды правления, явить себя милосердным. В жертву народной ненависти приказал он казнить одного из своих приверженцев, заткнув ему рот и обвинив его во всех мерзостях, учиненных в то царствование. Он хотел присвоить себе корону, но пал при первом заговоре. Три недели верховной власти стоили ему двадцатилетней ссылки. Он возвратился оттуда под старость лет, не потеряв ни прежней красоты, ни силы, ни черт лица, которые были грубы и суровы. В летние ночи уединенно прогуливался он по улицам города, где он царствовал и где всё, что ни встречалось, вопило к нему за кровь брата или друга. Он мечтал еще возвратиться обладателем в свое отечество, и когда Петр III свержен был с престола, Бирон говорил, что «снисходительность была важнейшею ошибкою сего государя, и русскими должно повелевать не иначе как кнутом или топором».

Вернулся из ссылки и низложивший Бирона фельдмаршал Миних, дворянин графства Ольденбургского. Бывший поручик инфантерии в армиях Евгения и Мальборо и обоими уважаемый, он сделался самообученным инженером, когда на досуге зимних квартир попался ему рваный учебник французской геометрии; превзойдя дарованиями всех отличных людей, с которыми Петр Великий привлек его на свою сторону, он прославился в России проведением канала, соединяющего Петербург с древней столицей, и известен был в Европе победами, одержанными им над поляками, татарами и турками.

По взятии города Данцига, откуда осажденный им король Станислав успел убежать, Бирон-правитель, упрекая Миниха в сей оплошности, приказал судить его тайным государственным судом. Миних, оправданный, не забыл этого зла и чрез восемь лет, когда родители находившегося во младенчестве Иоанна предложили ему вступить в заговор против регента Бирона, в ответ взял у них стражу, вошел во дворец и приказал его связать. Звание регента возложил он на мать императора и под именем ее управлял некоторое время империей; но, будучи ненавидим сею высокомерною женщиной, он удалился от власти и жил в уединении и с достоинством. Это, однако ж, не избавило его от ареста и суда вместе с прежнею министерией, когда получила престол Елизавета; спокойно он взошел на эшафот, где надлежало рубить его на части, и с тем же лицом получил себе прощение. Сосланный в Сибирь и хранимый под стражей в уединенном домике посреди болота, его угрозы, а иногда одно имя его заставляло еще трепетать правителей соседственных сторон, и искусство, которому он был обязан первым своим возвышением, сделалось утехою долговременного его уединения. На восемьдесят втором году возвратился он из ссылки с редкой для таких лет бодростью, не зная, что у него был сын, и тридцать три человека его потомства выступили к нему навстречу с распростертыми объятиями; при таком свидании тот, которого не трогали ни тление, ни перевороты счастья, к удивлению своему, плакал.

С того времени, как Миних связал Бирона, оспаривая у него верховную власть, в первый раз увиделись они в веселой и шумной толпе, окружавшей Петра III, и государь, созвав их, убеждал выпить вместе. Он приказал принести три стакана, и, между тем как он держал свой, ему сказали нечто на ухо; он выслушал, выпил и тотчас побежал куда следовало. Долговременные враги остались один против другого со стаканами в руках, не говоря ни слова, устремив глаза в ту сторону, куда скрылся император, и думая, что он о них забыл, пристально смотрели друг на друга, измеряли себя глазами и, отдав обратно полные стаканы, обратились друг к другу спиною.

Недалеко от них стоял Лесток, низложивший правительницу и возведший на престол Елизавету. Лесток, уроженец Ганновера, обучаясь хирургии в Париже, попал в Бастилию, потом приехал в Россию искать своего счастья и скоро очутился в Сибири. По возвращении из первой ссылки он сделался хирургом великой княгини Елизаветы, которой представил права ее на трон и в продолжение года ревностно трудился в заговоре, привлек на свою сторону Швецию и Францию. Видя заговор открытым, между тем как Елизавета в столь очевидной опасности не находила другого средства, как отказаться от всех своих предприятий, он нарисовал великую княгиню на картоне с обритою головою и себя на колесе, а на другой стороне ее – на престоле, а себя – у подножия, украшенного лентою, и, показывая ей ту и другую сторону, сказал: «Сего же вечера одно или завтра другое». В ту же самую ночь он повел ее во дворец с сотнею старых солдат, которые служили Петру I, ее родителю. Они достигли первой караульни, где ударили тревогу, но Лесток или великая княгиня порвала ножом кожу на барабане, – присутствие духа, за честь которого они всегда спорили. Стража, охранявшая комнату бывшего в колыбели императора [Иоанна Антоновича], остановила Елизавету и приставила к груди ее штык. Лесток вскричал: «Несчастный, что ты делаешь? Проси помилования у своей императрицы!» И часовой повергся к ее ногам. Таким образом возведя на престол великую княгиню, руководимый беспокойным своим гением и затевая всегда новые связи с иностранными державами, он скоро погиб от министров. По возвращении его, когда заговор императрицы Екатерины увенчался успехом, он неутешно сокрушался о том, что революция прошла без его участия, и со злобной радостью замечал ошибки неопытных заговорщиков.