Текст книги "Огонь под пеплом"

20

– Скажите, герцог Отрантский, что господин Уврар делал в Лондоне?

Взгляд серых глаз Бонапарта пока еще прозрачен, но Фуше слишком хорошо его знает: пара секунд – и они начнут метать молнии.

– Сир, я поручил ему разведать намерения нового правительства в соответствии с видами, о которых я имел честь говорить вашему величеству незадолго до вашей женитьбы.

– Вы, министр полиции, посылаете в Англию финансиста, чтобы заниматься политикой?

Фуше предпочел ответить не на тот вопрос, который был ему задан:

– Начать политические сношения в Лондоне было возможно только под маской торговых операций, а для столь деликатной миссии нельзя было найти более опытного человека, который к тому же умеет располагать к себе людей.

– Вы изменяете мне, герцог Отрантский?

Над круглым столом в зале Совета повисла тишина; в воздухе уже потрескивало электричество, предвещая скорые громы.

– Господин Уврар полагал, что сумеет прозондировать почву через господина Лабушера из торгового дома Хоупа в Амстердаме, он зять сэра Фрэнсиса Бэринга, известного лондонского банкира, – терпеливо пояснил Фуше, сохраняя внешнее спокойствие. – Я рекомендовал ему попытаться выяснить намерения кабинета…

– Так значит, вы ведете войну и заключаете мир без моего участия, – перебил его Наполеон. – Кем вы себя возомнили, господин министр полиции? Великий Фуше! Генерал армии доносчиков и соглядатаев! Кукловод! Переметная сума! Ваш Уврар вышел далеко за рамки своего поручения! Он делал предложения, составлял договоры! Если вы не уполномочили его на это, его следует арестовать как опасного преступника.

Наполеон вдруг вскочил и быстро вышел в двери. Все прочие остались сидеть на своих местах, поскольку им не было позволено удалиться. Через некоторое время император вернулся: он отдал приказ арестовать Уврара, чтобы Фуше не успел его предупредить.

* * *

Не надо ему было соглашаться! Как сердце чувствовало!

Габриэль-Жюльен Уврар мрачно молчал, сидя в закрытой карете, которая везла его на допрос. Как только по булыжникам улицы Бланш тяжело загремели колеса, он почему-то сразу понял, что это за ним. Фортюне раскричалась, выбранила генерала Савари, явившегося его арестовать, говорила, что прямо сейчас отправится к императору жаловаться… Савари только усмехнулся. Да, зря он поддался на уговоры Фуше. Они земляки, не раз выручали друг друга, но то всё прошлые дела. Бонапарт злопамятен, мстителен и ревнив. А раз в дело вмешалась политика, Уврару так просто не отделаться.

Когда Бонапарт был еще нищим капитаном, состояние Уврара уже исчислялось миллионами. Но корсиканец озлобился на него не из-за денег. Пока он жарился в Египте, далеко не безутешная Жозефина заняла у Уврара триста двадцать пять тысяч франков на покупку Мальмезона и отблагодарила по-женски. Она была еще очень соблазнительна, хотя Уврар пылал страстью не к ней, а к ее подруге Терезе Тальен. Тальен тоже был в Африке с Бонапартом, а Баррас, с которым жила Тереза, не мог угнаться за ее тратами. Уплачивая долги Жозефины, Уврар показывал Терезе свои возможности. Он не обладал яркой мужественной внешностью и не носил мундир с золотыми шнурами, его привлекательной чертой были деньги – и умение делать их из воздуха. И это подействовало: однажды вечером он увез свою королеву из замка Гробуа, где Баррас устроил охоту, в купленный для нее парижский особняк. Тогда у Габриэль-Жюльена были три торговых дома в Бресте, Нанте и Орлеане, плюс паи в трех крупных компаниях. Он торговал хлебом, железом, лесом, занимался военными поставками. Баррас попросил у него десять миллионов для Директории, и Уврар одолжил их. Но когда Бонапарт вернулся и устроил свой переворот, Франция досталась ему совершенно разоренной: в казне оставалось не больше семисот тысяч франков – годовой бюджет небольшого городка! Первый консул обратился к Уврару, прося ссудить несколько десятков миллионов; Габриэль-Жюльен осведомился, когда он намерен расплатиться по долгам Директории. Его тотчас арестовали; газеты, науськанные Бонапартом, шельмовали Уврара; тогда в Тюильри явилась делегация банкиров и коммерсантов, чтобы объяснить «малышу капралу», что пощечины Уврару – удары под дых всей французской торговле. Бонапарт всё же устроил проверку его предприятий; все счета оказались в ажуре: еще бы, ведь их проверял консул Камбасерес – поверенный в делах торговых домов Уврара… Третий консул Лебрен, которому доверили государственные финансы, растолковал Бонапарту, что Франция должна Уврару четыре миллиона. Но только когда проверяющие обнаружили в бухгалтерской отчетности заемное письмо с именем Жозефины, Уврара выпустили на свободу. И тотчас поручили снабжать Итальянскую армию, отправившуюся в новый поход.

Накануне сражения при Маренго по Парижу распространяли депеши о том, что французскую армию ждет неминуемое поражение, австрийцы слишком сильны. Облигации государственного займа резко упали в цене; маклеры скупали их тайком для Бонапарта, Бертье, Фуше, Талейрана – и Уврара. Как только столица узнала о победе, курс облигаций резко пошел вверх… Тогда-то Бонапарт и расплатился за Мальмезон. Он непременно расправился бы с заимодавцем, но Господь спас Уврара, наслав на Францию неурожай. Первый консул не желал использовать армию для подавления голодных бунтов; он нехотя вызвал в Мальмезон Уврара и Ванлерберга (в двенадцатом часу ночи!). Они закупили хлеб в Англии и Голландии, выговорив себе комиссию всего в два процента, – не хотели спекулировать на народной беде. Дефицит был побежден, но, как только пришло время платить по счетам, министр финансов Барбе-Марбуа объявил, что казна пуста…

Бонапарт умеет только воевать. Он так и остался в душе заносчивым дворянчиком, презирающим торговлю и предпринимательство как низкие занятия. А заставлять людей убивать друг друга – это благородно! Первый консул носился с мыслью о десанте в Англию. Уврар же знал: чтобы помешать Англии вести войну, надо занять у нее денег на войну. Вместо этого Бонапарт послал его в Испанию – вести переговоры о выплатах Франции в обмен на нейтралитет в войне, которая полыхала в Европе уже больше десяти лет.

Приехав в Мадрид, Уврар точно попал в прошлый век: после бурления Революции – затхлая сонная атмосфера, вместо короткой стрижки а-ля Тит – напудренные парики. Уврару тоже пришлось надеть парик, чтобы быть представленным его католическому величеству. Зато испанцы оплатили поставки хлеба, выдав векселя на пятьдесят два миллиона франков, по которым следовало получить наличные из американских колоний. Половину векселей Уврар обменял у Барбе-Марбуа на казначейские облигации. Главный министр Годой хотел, чтобы караван с пиастрами охранял французский военный флот (в море кишели пираты). Уврар послал своего младшего брата Огюстена на Кубу проверить активы; губернатор дал ему убедиться, что на полных золота сундуках проставлено: «собственность Г.-Ж. Уврара». Ободрившись, Уврар предложил испанцам провести земельную реформу, чтобы не страдать от недорода: забрать земли у Церкви. На это требовалось согласие папы; Уврар отправился в Фонтенбло, где держали понтифика в ожидании коронации Наполеона и Жозефины, и получил его согласие на выкуп церковных земель. (Во Франции-то эти земли отбирали бесплатно и потом продавали за бесценок. Сколько бедняков обогатились, враз сделавшись помещиками!)

С конвоем, однако, вышла заминка: Франция больше не строила кораблей. Уврар обратился к Англии; премьер-министр Питт сначала отказал наотрез, но потом задумался. Англичане строят политику на коммерции! И кроме того, оторвать американские колонии от Испании значит приблизить их к США, подвергнуть риску республиканской заразы. А вдруг американцы предложат испанцам свои корабли, раз англичане в них отказали? Воюй тогда еще и с ними… Питт выделил четыре фрегата, но не отсылал, пока Бонапарт грозил ему через Ла-Манш.

Наполеон свернул свой лагерь в Булони и отправился воевать в Германию. Ему снова требовались огромные деньги, и он обвинял банкиров в проволочках, тогда как сам, прямо или косвенно, создавал препятствия для доставки пиастров. Биржа рухнула. Вкладчики штурмовали Французский банк, требуя выплат по облигациям. Тереза бросила Уврара, забрала их четырех детей и вышла замуж за молодого графа де Карамана…

Уврар метался между Парижем, Амстердамом и Мадридом. В это время во Франции банкротства следовали одно за другим, Фуше пришлось лично явиться на Биржу, чтобы прекратить панику, а тут еще английский флот разметал в щепы франко-испанскую армаду под Трафальгаром… Жозеф Бонапарт, которого Наполеон оставил вместо себя в Париже, звал брата назад, но корсиканец разбил русских и австрияков под Аустерлицем, Биржа чуть-чуть успокоилась. Вернувшись наконец, Бонапарт первым делом вызвал в Тюильри всех финансистов и потребовал с них сто сорок один миллион золотом под угрозой расстрела. Одни рыдали, другие бормотали что-то бессвязное, один Уврар был спокоен, как скала. Бонапарт подскочил к нему: «Вы унизили монархию до коммерции!» Габриэль-Жюльен ответил: «Коммерция нужна монархии, а не наоборот». Он внес в казну тридцать семь миллионов пиастрами, но, когда все его магазины опечатали, прекратил выплаты по всем обязательствам. Его не трогали; постель с ним теперь делила Фортюне Амелен – еще одна подруга Жозефины, креолка и красавица, падкая до денег.

При попутном ветре и прочих благоприятных обстоятельствах кораблю нужно месяца три, чтобы добраться до Америки, и еще два, чтобы вернуться. За это время на суше можно свергнуть испанских Бурбонов, вызвать в стране восстание и заставить англичан высадиться в Португалии, отправив своих корсаров крейсировать у Азорских островов…

Весной прошлого года Бонапарт вновь умчался воевать с Австрией; после неудачи при Эсслинге Уврара посадили в тюрьму. Фуше добился его освобождения. А потом попросил услугу за услугу… Не надо было ему соглашаться!

Уврара допрашивал Демаре, заместитель министра полиции. На столе уже лежали бумаги, изъятые в конторе. Вот она – записка племянника Виктора, которую он должен был через Лабушера передать королю Голландии для Наполеона! Уврар успокоился и внятно, обстоятельно отвечал на вопросы. Он действовал с ведома императора и косвенным образом получил его согласие на переговоры с премьер-министром Англии маркизом Уэлсли. Переговоры он вёл, исходя из того, что император после женитьбы мог пойти на уступки в отношении Мальты, Неаполя, Ионических островов, Голландии и даже Испании…

Окончив допрос, Демаре велел доставить арестованного в тюрьму Аббатства.

* * *

Уврар прекрасно справился бы со своей задачей, переговоры о мире шли бы сейчас полным ходом – но нет, Бонапарт всё испортил! А всё из-за карикатур в английских журналах, где Наполеона изображали марионеткой Фуше. Разве корсиканец стерпит такое? Он уже давно хотел избавиться от министра полиции – с самой женитьбы на австриячке. И вся эта история с Англией была ловушкой, ловко расставленными сетями. Бонапарт позволял вести переговоры за своей спиной, чтобы никакая бумажка с его подписью не помешала после от них отречься.

Конечно, коммерсант не смог бы сам выйти на контакт с маркизом Уэлсли. Фуше дал ему в помощь ирландца Фагана, который и сделал первые шаги. Встреча состоялась, дела как будто пошли на лад, и тут император, не предупредив Фуше, сам завязал переговоры через торговый дом из Амстердама. Сделанные предложения не совпадали друг с другом, подозрительные англичане почуяли неладное и выпроводили всех, а Фаган еще и разболтал кому-то, что Уврара прислал Фуше…

Вся эта провокация – лишь средство, с помощью которого Наполеон хотел отомстить Фуше за то, что он предупредил Люсьена о грядущем аресте и убедил уехать в Америку. Бонапарт так жгуче ненавидит своего брата, что эта ненависть опаляет других. Однако какой лицемер! На следующий день после ареста Уврара Фуше узнал о своей отставке – и тут же получил назначение в Рим, генерал-губернатором! «Мы ожидаем, что вы продолжите на новом посту предоставлять нам доказательства вашего усердия к служению нам и вашей привязанности к нашей особе». Как будто Фуше так глуп, что его можно дважды обвести вокруг пальца! «Не стану скрывать, что я испытываю острую боль, удаляясь от Вашего Величества, – написал он в ответ. (Пропади ты пропадом!) – Я теряю одновременно счастье и свет знания, которые получал каждый день от разговоров с Вами. Если что-либо и может смягчить эти сожаления, то лишь мысль о том, что при данных обстоятельствах, полностью покорившись воле Вашего Величества, я предоставляю Вам доказательство безграничной преданности Вашей особе».

В гостиной герцогини Отрантской то и дело докладывали о визитерах, явившихся выразить свое соболезнование под видом поздравлений с новым назначением. Фуше прекрасно знал, что ни в какой Рим его не пошлют, однако сразу отправился к герцогине Тосканской просить рекомендательных писем во Флоренцию: ему ведь придется проезжать через ее владения. Элиза снабдила его целым ворохом писем к «нашим общим друзьям» (еще бы: многие из них были обязаны своими должностями именно Фуше). Как знать, чем обернется дело, всё может пригодиться.

Министром полиции Бонапарт назначил генерала Савари, герцога де Ровиго. Трефовый туз… Чертова ведьма! Фуше встретился со своим преемником, был очень любезен, попросил обождать дня три с переездом в отель Жюинье на набережной Вольтера: ему нужно время, чтобы разобрать бумаги и передать дела в полном порядке. Савари восхитился: три дня! Он сам не разобрался бы тут и за целый год! Болван. Эти три дня Фуше провел у камина, сжигая архивы, списки доносчиков из высшего общества – мужчин и женщин, рапорты тайных агентов, личные дела подозрительных и могущественных особ, доклад о доме Бурбонов двухлетней давности… Бонапарт не дурак: он первый встревожился из-за отсрочки. Не пожранное огнем Фуше забрал с собой в замок Ферьер.

В газетах объявили, что герцог Отрантский отправился в Рим. Разумеется! Он ведь так старательно корчил из себя простака, чтобы не вызвать подозрений, что даже велел написать большими буквами на дверцах карет: «Экипаж римского генерал-губернатора». Испросил отпускную аудиенцию, явился к Бонапарту; тот велел ему дожидаться в своем имении, пока в обществе не утихнут пересуды. Что ж, Ферьер – одно из прекраснейших мест во Франции. Огромный лес, прекрасный замок, каналы, рощицы, насыпные холмы – деньгам из тайных фондов министерства полиции и крупным выигрышам из игорных домов нельзя было найти лучшего применения. Очень скоро туда явился Бертье: император требует вернуть его собственноручные письма и кое-какие бумаги, которых не нашли в отеле Жюинье. Отдать свои щит и меч? Ни за что! Бертье ничего не добился; послы иноземных держав, подосланные в Ферьер Бонапартом, тоже вернулись с пустыми руками. Не дожидаясь вооруженного отряда, Фуше уехал в Лион, взяв с собой старшего сына с его гувернером. Вот и пригодились письма от Элизы! Вперед, во Флоренцию!

* * *

Отставка Фуше заставила Меттерниха насторожиться. Несколько дней он выжидал, но, похоже, о тайных визитах австрийских агентов в отель Жюинье через садовую калитку с улицы Бак никто не узнал.

С тех пор как императорская чета вернулась из свадебного путешествия, Меттерних возобновил осаду Бонапарта, которую вел уже два месяца: пока Наполеон очарован новой женой (умница девочка!), нужно добиться от него списания большей части военных контрибуций, выгодных условий займа, свободной торговли для австрийских купцов через Триест, разрешения на экспорт хлеба из Венгрии в Иллирию, а также уничтожения фальшивых ассигнаций, которыми французские войска наводнили Австрию во время недавней войны, и компенсаций аристократам, утратившим свои земли (в их число входили князь Шварценберг и сам граф Меттерних).

Праздники продолжались: десятого июня Наполеона и Луизу торжественно принимали в парижской Ратуше. По такому случаю с фронтона сколотили фригийский колпак, красовавшийся там с девяносто третьего года, и стерли надпись: «Единая и неделимая Республика, Свобода, Равенство, Братство или Смерть». О Республике бывший якобинец предпочитал не вспоминать, а единой и неделимой он хотел сделать Европу – под властью Франции.

По вечерам, делая записи в своем дневнике и воспроизводя в памяти долгие разговоры в Тюильри, чтобы, обрывая лепестки слов, обнажить кочерыжку смысла, Меттерних иногда застывал за столом, глядя на огонь свечи. Бонапарт ничуть не изменился; семья, тихие радости, покой народов – это всё шелуха. Колыбельная для легковерных. Не зря он восхищается невинностью своей супруги, не способной хитрить и притворяться. Но Меттерниха ему не провести. Разговоры об усилении континентальной блокады? Дымовая завеса. Фуше прогнали из-за неудавшихся переговоров с Англией о заключении мира. Если Наполеон хочет замириться с Лондоном, значит, намерен воевать с кем-то еще. С кем? Ответ очевиден. Что означают эти намеки на возможное возвращение Иллирийских провинций, если Австрия уступит свою часть Галиции Варшавскому герцогству? Царь не потерпит усиления Польши.

Австрия сейчас раздавлена, на грани банкротства, у нее почти не осталось армии, и император Франц не утвердил торговый договор, слишком выгодный для Франции. Но будем считать, что это всего лишь черная полоса, за которой последует белая, если… если Австрия останется над схваткой, а затем заберет себе то, что выпадет из ослабевших рук. Пока же нужно всем кивать и улыбаться, чтобы ни французы, ни русские, ни пруссаки не догадались о том, что у графа на уме.

21

Стокгольм, 21 июня 1810 г.

Дорогая Шарлотта!

Пишу второпях, чтобы отправить письмо с оказией, заранее прошу прощения, если оно окажется сбивчивым и путаным, но я просто обязан рассказать Вам о том, чему стал свидетелем, чтобы у Вас не сложилось неверного представления из-за лживых слухов, неизбежно порождаемых подобными происшествиями.

Вчера утром я исполнял печальный долг, сопровождая гроб с телом кронпринца из церкви Салем в Риддархольмен. Судьбе было угодно, чтобы трагическое происшествие, лишившее нас его королевского высочества, тоже произошло на моих глазах, ведь я был в Квидинге во время роковых учений. Я стоял тогда во второй линии, но прекрасно всё видел: во время атаки, когда один эскадрон поскакал на другой, кронпринц случайно оказался у них на пути; его конь поднялся на дыбы, всадник держался, но, когда конь пустился галопом, Е.К.В. вылетел из седла. Мы бросились к нему на помощь, он был без сознания; послали за доктором; кронпринца перенесли в палатку; через час нам объявили, что он скончался… Мы все были потрясены до глубины души. Е.К.В. провел в Швеции всего пять месяцев, однако успел снискать всеобщую любовь. Я видел его вблизи, у него было простое и доброе лицо; тех, кто к нему обращался, он выслушивал со вниманием… Оба врача – и королевский лейб-медик, и наш полковой хирург – были согласны в том, что Е.К.В. скончался от удара, вызванного испугом от неожиданной опасности, а кроме того, расшибся о землю. В любом случае слухи об отравлении, которые после начали распускать в Стокгольме, совершенно неосновательны. Вероятно, нас, Мёрнерских гусар, невольных виновников гибели кронпринца, нарочно отрядили в конвой для траурного кортежа, чтобы мы могли засвидетельствовать… К сожалению, нам не удалось помешать тому, что случилось.

В Лильехольмене мы остановились, поджидая важных особ. Первым прибыл генерал Сильверспарре с адъютантами, за ним – рейхсмаршал в королевской карете; он был в белом костюме ордена Серафимов, с голубой лентой через плечо и при всех орденах. Лицо его было печально, хотя вряд ли он скорбел по кронпринцу. Всем известно, что граф Ферзен много лет облачался в траур 20 июня, ведь в этот день он расстался с несчастной королевой Марией-Антуанеттой, подготовив побег, окончившийся так неудачно. Увы, он не мог предвидеть, что в этот же день их души соединятся на небесах… Но попытаюсь всё же рассказывать по порядку.

Ровно в полдень зазвонили колокола в церквях Св. Екатерины и Марии-Магдалины, кортеж выступил в путь. Генерал ехал впереди вместе с эскадроном конной лейб-гвардии, за ним следовали судейские чиновники, далее – карета рейхсмаршала, запряженная шестью белыми лошадьми, за ней – катафалк, влекомый восьмеркой вороных, рядом с которым скакали четыре генерал-адъютанта, снова лейб-гвардия и мы, за нами – придворные. На улицах было полно людей, но, вместо того чтобы выражать свою скорбь и молиться за упокой души Карла Августа, они выкрикивали ругательства. Едва мы въехали в Сёдермальм, как кто-то бросил камень в карету рейхсмаршала, и то же продолжалось вдоль всей улицы Хорнсгатан, а за мостом, когда мы свернули на Корнхамнсторг, в карету градом полетели булыжники; чернь выкрикивала: «Убийца!» Еще никогда Стора Нюгатан не казалась мне такой длинной; мы, гусары, плелись в хвосте кортежа и не могли оказать никакой помощи рейхсмаршалу, но почему бездействовали лейб-гвардейцы?! Возле Дворянского собрания, когда до церкви Риддархольмен было уже рукой подать, графа Ферзена выволокли из кареты; генерал Сильверспарре и подоспевший генерал Фегезак пытались его защитить, но толпа набросилась на них диким зверем. Граф кинулся искать спасения во Дворце правосудия; караульные гвардейцы выставили вперед штыки, отгоняя толпу, однако их командир приказал им взять на плечо! Прямо на глазах у гвардейцев (чьи ружья, как потом выяснилось, были не заряжены) рейхсмаршала били тростями, топтали ногами, сорвали с него одежду, вырвали серьги из ушей, раздавили грудь… Даже когда генерал Адлеркрейц привел солдат и пушки, жаждавшая крови толпа отказалась расходиться; булыжники летели отовсюду, нам тоже досталось. Генерал Адлеркрейц приказал своим солдатам стрелять по толпе, а нам, кавалерии, – очистить улицы. Не знаю точно, сколько людей было убито, но говорят, что не меньше сотни.

Дорогая Шарлотта! Больше всего меня сейчас тревожит угроза гражданской войны. Наш король дряхл и немощен, года и недуги притупили остроту его ума и не позволяют самому вести государственные дела; принц Густав, которого хотел видеть на троне покойный рейхсмаршал, еще мальчик, он не сможет обойтись без регента, и за это место неизбежно начнется соперничество с его интригами, способными лишь ослабить наше отечество. Весьма возможно, что у нас появится новый кронпринц из иностранцев, но я не настолько искушен в политике, чтобы делать предположения о том, кто бы это мог быть. Ходят слухи, что такое предложение будет сделано Фредерику-Кристиану Августенбургскому, старшему брату покойного Карла Августа; другие говорят о датском короле; дерзкие молодые офицеры, влюбленные в Наполеона Бонапарта, хотели бы отдать корону кому-нибудь из его маршалов (чего я совсем не одобряю). В любом случае, дражайшая сестра, Швецию ждет время потрясений, и сколько оно продлится, известно одному лишь Господу. Партии пойдут войной друг на друга, а наш народ настолько темен и легковерен, что любая чушь, зачитанная ученым человеком с печатного листа, кажется ему истиной. Я воин и привык рисковать своей жизнью; в силу сложившихся обстоятельств я распростился со всякой мыслью о том, чтобы обзавестись семьей, но Вы, Шарлотта! Вам совершенно незачем подвергать себя опасности и отправляться в неизвестность. Говорят, что среди подстрекателей толпы, растерзавшей графа Ферзена, были финны; не дай бог, если справедливое негодование против убийц обратится и против их невинных соотечественников! Вот мое мнение: не покидайте Финляндию, где покоится прах наших родителей. Уезжая, я оставил нотариусу на сохранение бумагу, в которой я отказываюсь от прав на наше родовое имение в Вашу пользу, чтобы Вы смогли сохранить его для Ваших будущих детей. Примите предложение господина Рютберга, если он Вам не слишком противен. Впрочем, если в Борго узнают о том, что владелица имения теперь Вы, к Вам может посвататься и другой человек, который больше придется Вам по сердцу. Попросите совета у Бога, прислушайтесь к голосу Его в вашем сердце.

Неизменно любящий Вас брат

Густав А.

* * *

Французские клумбы, расчерченные по лекалам, нагоняли скуку, к тому же солнце начинало припекать, да и садовники, подстригавшие кусты, могли подслушать их разговор, поэтому Бернадоты, оставив за́мок за спиной, углубились в тенистую аллею; Оскар бегал по ней вприпрыжку, гоняясь за бабочками. Говорила Дезире: рассказав ей о визите шведского лейтенанта и поделившись своими сомнениями, Жан-Батист предоставил ей перечислять причины, по которым принять предложение совершенно невозможно, заранее зная, что примет его. Ее аргументы пригодятся, потому что их непременно выдвинет кто-нибудь еще, а тогда он будет уже во всеоружии и с легкостью отразит все удары.

Этот лейтенант, Карл Отто Мёрнер (не сын ли он полковника Мёрнерских гусар? Ах, племянник!), начал с выражения признательности за дело трехлетней давности: во время боев в Померании его дядюшка угодил в плен, и господин маршал любезно предоставил ему кров в собственном доме и услуги хирурга. Шведские солдаты, плененные после капитуляции Любека, до сих пор вспоминают доброту князя де Понтекорво со слезами благодарности! Полноте, какие пустяки… Отнюдь! Безупречная жизнь, талант полководца и мудрость правителя – крайне редкое сочетание, вот почему Мёрнер и барон Анкарсвард позволили себе нарушить уединение его светлости, дабы спросить его: не соизволит ли он принять титул кронпринца, если такое предложение поступит ему от Риксдага?

Бернадот чуть не расхохотался. Кронпринц? Наследник шведской короны? Он, младший сын нищего адвоката из Беарна, начавший службу простым солдатом? Но все эти мысли мгновенно улетучились, как только из памяти всплыла картина: госпожа Ленорман в тюрбане на голове вглядывается в свои карты и объявляет, что однажды Бернадот воссядет на троне, как Бонапарт, но только не во Франции, а где-то за морем… Почему бы нет? Его свояк Жозеф Бонапарт – король Испании, земляк Мюрат – король Неаполя; ходят слухи, что маршалу Сульту предлагали корону Португалии, а Даву – стать польским королем. Швеция! Она еще не под пятой Бонапарта; если Бернадот получит корону, то не из рук Наполеона – ради одного этого стоит попытаться!

Мёрнер тем временем продолжал свои объяснения: он находится в Париже, чтобы сообщить императору о внезапной кончине кронпринца Карла Августа. Его величество Карл XIII через пять дней после этого несчастья направил своему кузену письмо, желая узнать, как он отнесется к избранию кронпринцем герцога Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Августенбургского, в пользу которого высказывается большинство депутатов Риксдага. Собственно, Мёрнер и был уполномочен Риксдагом сделать это предложение Фредерику-Кристиану, но он не мог не воспользоваться своим пребыванием в Париже, чтобы дать Швеции еще один шанс. Лейтенант говорит сейчас не только от себя лично, но и от имени шведской молодежи, которой небезразлично будущее отечества. Швеция переживает тяжелые времена, это корабль, потрепанный штормом, с поломанными мачтами, без руля и без ветрил; спасти его может лишь кормчий, побывавший во многих бурях, человек твердый и решительный, способный восстановить внутренний порядок, оградить страну от внешней угрозы и отомстить за поруганную честь, то есть вернуть Финляндию. Прежде чем явиться в Лагранж-ла-Превоте, Мёрнер переговорил со шведским консулом Синьёлем, а также с графом Вреде – чрезвычайным послом, направленным королем к императору французов с поздравлениями по случаю его женитьбы.

– Шведы – лютеране, а не католики, – говорила Дезире. – И наверняка не говорят по-французски, как мы сможем их понимать? И потом, это так далеко, на севере! Там, должно быть, ужасный климат! Мы с тобой оба выросли на юге, мы там зачахнем! И Оскар – ты подумал об Оскаре? Увезти его из Парижа в какую-то глушь, во льды!

– Ты, верно, путаешь Швецию с Лапландией, – возразил на это Жан. – В Париже тоже бывают такие зимы, что Сена замерзает, но ты же на это не жалуешься. А Стокгольм – никакая не глушь, такая же столица, как и прочие, и если этот барон сумел со мной объясниться, значит, при желании мы со шведами поймем друг друга. Они храбры и отважны, дерутся как львы, которые изображены на их гербе. А то, что они лютеране… Бонапарт в Египте был готов сделаться магометанином, лишь бы добиться своей цели.

– Бонапарт ни за что не допустит, чтобы ты стал королем!

– Я поеду к нему в Сен-Клу и поговорю с ним. Ну а ты что скажешь?

Оскар вскинул на отца большие карие глаза. Он был похож на мать: тот же овал лица, пухлая нижняя губа, только без жесткости черт, которую Дезире приобрела к тридцати двум годам, зато гасконский нос и ямочку на подбородке мальчик унаследовал от отца.

– Я считаю, папа, что ты должен составить счастье этого храброго народа, – серьезно сказал он своим тонким детским голосом.

Бернадот рассмеялся и поднял его на руках к небу.

* * *

Приглашение в Сен-Клу прибыло накануне назначенного дня; в нём уточнялось, что двор в трауре. Потоцкая немедленно послала к мадам Жермон за подобающим случаю нарядом, но та объяснила горничной, что император не любит черный цвет, поэтому в траур все носят белое, особенно за городом. Роброн, затейливая прическа – вот и всё, что нужно.

Роброн был готов к полудню, и в половине шестого карета графини уже стояла у решетки, которую болван-часовой почему-то не желал открывать. Дежурный камергер пропустил ее во двор и проводил Анну в гостиную. Там была герцогиня де Монтебелло – прекрасная и холодная, точно мраморная статуя. Не зная, что это ее обычная манера общения, Потоцкая приняла ее холодность на свой счёт и смутилась совершенно: ей и так было неловко в незнакомом месте с незнакомыми людьми, к тому же ее тяготило поручение от родителей мужа – она понятия не имела, как к нему подступиться. Граф Станислав Потоцкий требовал у императора компенсации за огромные траты на содержание его армии в седьмом году, а Юзеф Понятовский, собиравшийся завещать Лович своему крестнику (сыну Анны), с удивлением узнал, что этой гминой завладел маршал Даву. Но как заговорить об этом с Наполеоном?..

Ровно в шесть из своих покоев вышла Мария-Луиза в сопровождении фрейлины. На ней было простое белое платье с черной каймой по подолу – вот и весь траур. (Скорбели, как оказалось, по шведскому кронпринцу Карлу Августу, о трагической гибели которого двор был недавно извещен.) Следом явилась Полина Боргезе, за ней – император и герцог Вюрцбургский, дядя императрицы, последним шел министр внутренних дел Монталиве. Ни свиты, никого – Бонапарты в семейном кругу.