Текст книги "Огонь под пеплом"

23

Получив письмо от Эжена, Гортензия упала в обморок. Ее привели в чувство, она снова схватила листок и принялась перечитывать страшные строки. О Господи, ведь и она могла быть там, в огне и в дыму, отчаянно пытаясь спастись!.. Несчастная Паулина, ей было лет тридцать пять, может, чуть больше… Восемь детей остались без матери! Лишь бы Августа не потеряла ребенка, пережив такой ужас!

Слуга доложил, что лошади готовы. Поддерживаемая горничной, Гортензия поднялась в экипаж и откинулась на подушки. Даже люди на почтовых станциях говорят, что она совсем плоха – краше в гроб кладут. В груди точно камень, а при кашле на платке порой остается кровь. Ничего, в Пломбьере она будет спасена, лишь бы добраться туда поскорее.

Она знала, что голландский климат убьет ее. Похоже, именно за этим Луи и вызвал ее в Амстердам: ее смерть была для него единственным способом от нее избавиться. Королевский дворец находился в бывшей ратуше, он был очень красив снаружи, но мрачен внутри: гостиная королевы Голландии прежде служила залом уголовного суда, фриз под потолком состоял из череды белых и черных мраморных черепов. Окна спальни выходили на церковь, напоминавшую унылым звоном колокола о бренности жизни; проветрить комнаты было нельзя: от каналов разило тухлыми яйцами. Луи пробовал что-то сделать, чтобы очистить воздух Амстердама от зловония: вывел из центра города бойни, расширял площади и улицы, строил фонтаны, разбивал публичные сады, променады и парки, но стоячая вода в каналах продолжала смердеть, а времени и рук на всё не хватало.

Мрачность обстановки усугублялась одиночеством. Сына Гортензия видела редко, большинство фрейлин были новыми, незнакомыми, к тому же голландками, не говорившими по-французски. Утро она проводила за чтением готических романов Анны Радклиф: несчастья Эмилии Сент-Обер и страдания мадам Шерон, терзаемых коварным злодеем Монтони в замке Удольфо, отвлекали ее от собственных неприятностей. Ей сообщали, что король ожидает ее к обеду; она покорно шла в столовую. Обед проходил в полнейшем молчании; после десерта Луи немного бренчал на фортепиано, брал сына на колени, целовал его, выводил на балкон, выходивший на площадь. Народ приветствовал Людовика Доброго и пятилетнего наследника престола. Луи вновь садился за пианино, негромко напевал, декламировал французские стихи. Гортензия молча сидела в кресле. Так проходило несколько часов; потом он звонил в колокольчик, являлась голландская прислуга, приносили игорные столы, за которыми усаживались придворные дамы. Сыграв одну партию, Гортензия в девять вечера говорила мужу: «доброй ночи» и возвращалась к себе.

Ей стало трудно дышать; в комнате постоянно жгли уксус для очищения воздуха. Врач-француз только разводил руками и советовал обратиться к его голландскому коллеге: может быть, ему удастся убедить короля, что ее величеству просто необходимо сменить климат. Гортензия представила себе разговор с мужем об отъезде, и ей стало дурно. Луи внушал ей не только отвращение, но и страх, парализовавший ее волю, он подавлял ее своим презрением к ней, заставляя чувствовать себя ничтожеством. Однако промедление ведет за собой смерть; если не заговорить с Луи сейчас, позже у Гортензии может попросту не хватить на это сил и голоса.

Конечно же, в первый раз он отказал. Настойчивые просьбы, упорные возражения, мольбы, заступничество врача… Луи дал согласие на ее отъезд в замок Лоо, но там было ничуть не лучше Амстердама, к тому же ей с болью в сердце пришлось покинуть сына. Гортензию спасут только горы, где прошла ее светлая недолгая юность: чистый воздух, теплое солнце, мягкий ветер… Муж ответил длинным письмом, из которого она мало что поняла: он толковал о судьбе их детей в Голландии, об их общем долге сохранить для них эту страну. При чем тут это, когда она может умереть, оставив их детей сиротами? Узнав, что Луи ездил в Париж (без нее!), она задохнулась от возмущения и обиды, но вскоре ей сообщили, что юг Голландии перешел под управление Франции – так вот о чём беспокоился король! Но если он не в силах противиться своему брату, чем сможет помочь ему Гортензия?

Первого июня она уехала во Францию. На первой же таможне ее сердце забилось чаще при звуках французской речи, а когда на горизонте проступила голубая неровная линия Вогезов, из ее глаз брызнули слезы.

Продолжая свой путь, Гортензия понемногу оживала. Однако дурные вести мчались быстрее почтовых лошадей, нагоняя ее на каждой станции. Вслед за письмом Эжена курьер доставил ей официальное извещение об отречении голландского короля Людовика Наполеона и о ее назначении регентшей при юном сыне, взошедшем на трон согласно Конституции.

Луи отрекся?! Его заставили. Сам он никогда бы не пошел на это, он слишком привязался к Голландии и своим подданным. В январе прошлого года, когда ужасное наводнение затопило несколько поселков, сады Бетюве скрылись под водой, а не меньше двухсот человек погибло, король собственноручно укреплял дамбы мешками с песком, руководил спасательными работами, ездил по дальним деревням и ободрял их жителей. Теперь, когда муж из бездушного тирана превратился в несчастного изгнанника, он неожиданно стал дорог Гортензии, тревожившейся о его судьбе. Куда он уехал? Неужели в Америку, как Люсьен? Путь через океан долог и опасен, и что он будет делать в чужой земле, один, без помощи и утешения? А ее сын? О Господи! Бонапарт всегда так ласкал его, играл с ним, даже ел с ним с одной тарелки – готовил себе в преемники. Однажды, во время такого обеда, малыш, сидевший на коленях у дядюшки, схватил его чашку с кофе, отпил и скривился: Бонапарт всегда пил кофе без сахара. «Твое воспитание еще не закончено: ты не умеешь притворяться», – сказал ему тогда Наполеон. О, уж сам-то он притворяться умеет! В марте прошлого года он сделал Наполеона-Луи великим герцогом Бергским вместо Мюрата, а регентом при нём стал сам, не доверив этот пост ни отцу, ни матери, – наверное, Луи уже тогда насторожился, предчувствуя дальнейшие шаги своего брата. Бергское герцогство зажато между Францией, Голландией, Вестфалией и четырьмя княжествами, входящими в Рейнскую Конфедерацию; самовластие Бонапарта пожирало Европу, поднимаясь с юга на север, точно гангрена по ноге от занозы в пятке. Неужели Гортензии придется возвращаться в Амстердам?! Только не это! В Пломбьере врач сказал, что местные воды ей не подходят: укротить ее болезнь способны только горячие серные источники. Мать звала ее к себе в Экс, что в Савойе; путь туда лежит через Швейцарию, а Гортензии всегда хотелось побывать в этой тихой счастливой стране, где царят простые нравы, взращенные величественной красотой природы, и которую со всех сторон окружают горы, встающие преградой на пути несчастий…

Королева Голландии написала императору, моля его не гневаться на ее мужа и спрашивая, что́ ей делать. Расположившись ждать ответа в Везуле, Гортензия вскоре получила несколько писем сразу. Бонапарт объявил ей о своих планах присоединить Голландию к Франции. Юному королю уже успели присягнуть все сословия, но это не беда: в Амстердам выехал Лебрен, назначенный генеральным наместником, а за племянником император послал своего адъютанта Лористона, чтобы тот привез его в Сен-Клу. Гортензии совершенно не о чем беспокоиться, пусть лучше позаботится о своем здоровье. В отдельном письме Бонапарт подробно расписал, что́ ей следует говорить разным чиновникам, но разрешения покинуть Францию не дал.

Записка от Луи сняла последний камень с ее души: муж под строжайшим секретом сообщал ей, что выехал из Харлема в Теплице через Оснабрюк и Дрезден; с ним генерал Травер. Гортензия знала генерала Травера: он когда-то служил в драгунском полку, которым командовал Луи, и был обязан ему своим состоянием; что ж, за мужа и сына она теперь спокойна, можно подумать и о себе.

Отправив свои экипажи через Женеву, оккупированную французскими войсками, Гортензия поехала инкогнито через Безансон, Понтарлье и Лозанну, взяв с собой только половину слуг. Она была еще так слаба, что по горным дорогам ее несли в носилках, и всё же при виде гордой гряды Альп и седой головы Монблана ее охватила детская радость. Ее путь лежал дальше на юг; покинув последнюю почтовую станцию перед Эксом, она увидела двух всадников, скакавших ее встречать, – их послала Жозефина. Погода неожиданно испортилась: с гор спустились тучи, заволокшие небо, озеро Бурже посерело и покрылось зыбью. Вечером Гортензия обнимала свою мать, которая рассказала ей со смехом, что чуть не утонула, отправившись на обычную прогулку: ветер поднял такие волны, что даже рыбаки не чаяли добраться до берега. У Гортензии задрожали ноги – она могла остаться сиротой! Жозефина корила себя за легкомыслие, хлопоча вокруг рыдающей дочери, но утро следующего дня заставило обеих позабыть обо всех тревогах: сердце замирало от красоты Кошачьего Зуба, порозовевшего от поцелуя зари, и от невероятной синевы озера, подобного ангельскому оку.

Несколько недель Гортензия купалась в счастье, пока не получила письмо от императора: он требовал, чтобы она вернулась в Париж к своим детям.

– Бонапарт мне совсем не пишет, – ревниво сказала Жозефина, когда побледневшая Гортензия в третий раз перечитывала короткое послание. – Как ты думаешь, он нарочно держит меня здесь? А что если он запретит мне въезд во Францию? Это было бы ужасно, я так скучаю по Мальмезону!

Гортензия подняла на нее непонимающий взгляд: как можно скучать по золотой клетке, живя на свободе?

– Забыла тебе сказать: я собираюсь купить замок Преньи-ла-Тур на берегу Женевского озера, оттуда открывается чудный вид на Монблан! – продолжала мать со свойственной ей непоследовательностью. – Или ты считаешь, что мне лучше уехать в Италию к Эжену? Поговори об этом с Бонапартом! Я хочу знать его мнение. Ах, он хочет избавиться от меня! Я теперь ему мешаю!

Отставная императрица расплакалась; в последнее время она всегда держала слезы наготове. Гортензия принялась ее утешать: она уверена, что Бонапарт не питает к ней ни злобы, ни ненависти – ему сейчас вообще не до неё…

* * *

Пятнадцатого августа, в день Успения Богородицы, во Франции отмечали день Святого Наполеона – мученика, погибшего полторы тысячи лет назад за святую веру. Правда, святого Неаполиса, в самом деле отыскавшегося в Римском мартирологе, полагалось праздновать второго мая, однако Наполеон Бонапарт появился на свет именно пятнадцатого августа, и в тот же день он подписал в 1801 году Конкордат, восстановив во Франции католическую религию. Поэтому праздник учредили особым декретом от февраля 1806 года, предписав устраивать в этот день крестный ход, читать проповедь и служить молебен. Эту программу дополнили утренним вручением наград, военным парадом и собранием иностранных послов (с неизбежным пением хвалы императору); столичные театры накануне вечером давали бесплатные спектакли, а в самый день праздника на берегах Сены ставили балаганы, карусели, торговые палатки, вечером устраивали танцы и фейерверк.

В этом году, однако, к важному дню припасли еще одно незаурядное событие: на Вандомской площади торжественно открыли огромную колонну, скопированную с Траянской (Наполеон весьма сожалел о том, что перевезти ее с Римского форума в Париж оказалось действительно невозможно). Установленная на основании из розового гранита, добытого в карьерах Альгайолы на Корсике, она была обвита бронзовой лентой из четырехсот двадцати пяти барельефов, подробно повествующих о кампании 1805 года (от снятия лагеря в Булони до возвращения армии в Париж). Лента заканчивалась у ног императора Наполеона, изображенного Цезарем – в римской хламиде и плаще, застегнутом на плече, в лавровом венке, с мечом в левой руке и с земным шаром в правой. Крылатую Нику на шаре вряд ли можно было разглядеть с земли, латинская надпись на постаменте с орлами по углам тоже оказалась не всем понятна:

NEAPOLIO IMP AVG

MONVMENTVM BELLI GERMANICI

ANNO MDCCCV

TRIMESTRI SPATIO DVCTV SVO PROFLIGATI

EX AERE CAPTO

GLORIAE EXERCITVS MAXIMI DICAVIT

– «Император Август Неаполион посвятил этот памятник Германской войны 1805 года, которую он завершил за три месяца, изготовленный из захваченной бронзы, славе Великой Армии».

Наполеон на открытие не явился: на бронзу для барельефов переплавили русские и австрийские пушки, захваченные при Аустерлице; император не хотел ранить самолюбие своей супруги болезненными воспоминаниями. Разумеется, в Сен-Жерменском предместье его отсутствие истолковали иначе, припомнив строчку из горациевой «Оды Фортуне»: «Тиран, облачившийся в пурпур, трепещет, что ты, гневно топнув ногою, его опрокинешь колонну».

24

Стокгольм, 14 августа 1810 года.

Любезная сестра!

Ваше письмо меня растрогало. Вы поступили благородно, предупредив человека, намеренного вверить Вам свою честь, об опасностях, грозящих неопытному сердцу. Если он любит Вас – не с пылкой страстью юноши, рассуждающего как завоеватель, а с нежностью зрелого мужа, находящего в любви утешение и поддержку, – он поймет Вас и поможет Вам полюбить его самого.

Я тоже прекрасно понимаю Вас, дорогая Шарлотта. Мы все жаждем оказаться в плену любви, о которой поется в песнях и говорится в романах; это желание порой ослепляет нас, заставляя принять пламя вожделения за священный огонь и расписать едва намеченный портрет самыми яркими красками, хотя он и утратит от этого всякое сходство с оригиналом. Упоение от любви подобно опьянению от вина: мир кажется нам лучше и ярче, когда мы полны ею, но, увы, после наступает похмелье. Что было бы, если бы А.Р. и я поддались взаимному влечению, забыв обо всём? Мы, безусловно, познали бы счастье, но весьма скоротечное. Что смог бы я предложить своей возлюбленной, если бы она последовала за мной наперекор воле родителей, обрекая себя на скитания, бедность, беспокойную жизнь, заботы, труды, ненадежность положения? Один необдуманный поступок зачастую влечет за собой цепочку других; я знаю офицеров, которых вечные упреки и сознание собственной вины перед доверившимися им созданиями подвигли на еще худшие проступки: растрату казенных средств, шулерство, мародерство… Вы знаете, что я на это неспособен, но если предположить, что отчаяние побудило бы меня переступить через принципы – любила ли бы она меня по-прежнему, увидев, каким я стал ради неё? И смог ли бы я сохранить в неприкосновенности чувство, предмет которого утратил бы былую привлекательность? Блаженны те, кто обрел в супружестве довольство и покой, вкушая хмельной напиток умеренными глотками, чтобы не оглушать им себя, а наслаждаться его благотворным воздействием, но ведь со временем вино способно превратиться в уксус. Вы рассудительная девушка, Шарлотта, и гораздо лучше меня знаете господина Рютберга. У вас достаточно воображения, чтобы представить себе повседневную жизнь рядом с ним, и взвесить на весах своего сердца, каких черт в нём более – привлекательных или отталкивающих. Не мне решать за Вас, но если Вы полагаете, что без колебаний оставите его, устремившись за миражом, стоит лишь ему появиться на горизонте, вернитесь к нашему первому плану: продайте имение и приезжайте в Швецию. Невинность, угодившую в силки опытного обольстителя, легко извинить, но мать семейства, вдруг уподобившуюся неосторожной бабочке возле свечи, неизменно ждет всеобщее осуждение.

Не стану от Вас скрывать, что вырученных за имение денег вам хватит в обрез на небольшой домик в каком-нибудь маленьком городке; столица с ее дороговизной будет нам не по карману. Возможно, лучше даже приобрести участок земли и сдавать его в аренду: это, по крайней мере, будет приносить постоянный доход, а Вы знакомы с сельской жизнью и умеете вести хозяйство. Подумайте еще раз, сестра: имеет ли смысл менять одну глушь на другую? Единственной выгодой от переезда будет возможность чаще видеться, если, конечно, наш полк не переведут из Стокгольма обратно в Померанию.

В столице сейчас неспокойно, на площадях собираются люди, таверны и кабаки вечно полны и гудят как ульи: все обсуждают выборы в Эребро. Неделю назад объявили, что Риксдаг утвердил кандидатуру принца Августенбургского, за которого стоял генерал Адлерспарре, и многие, включая меня, вздохнули с облегчением: всегда проще идти вперед по выбранной дороге, чем маяться на распутье. Но здесь этим решением остались недовольны: чернь требует князя де Понтекорво, то есть французского маршала Бернадота! Даже генерал Вреде стоит за него, хотя лейтенант Мёрнер, затеявший всю эту авантюру, до сих пор сидит на гауптвахте. Третьего дня в Стокгольм прибыл некий курьер из Парижа, который был принят министром иностранных дел, и с тех пор повсюду только и слышно: Бернадот! Бернадот! Люди, которые в глаза его не видели, рассказывают, что он храбр, умен, красив, к тому же из протестантской семьи, и самое главное – его сына зовут Оскар! «Божье копье!» Он будто нарочно дал своему сыну древнее скандинавское имя, словно Господь еще десять лет назад приоткрыл ему свой замысел! Продажные писаки сочиняют дурные вирши о том, что «Швеция вздохнет в тени его меча, как иссушенная земля под летним ливнем», а другие кладут их на музыку. Вы сами видите, сестра, как легко увлечься мечтой, которая может оказаться пустой химерой. Говорят, что король категорически против того, чтобы сделать своим приемным сыном якобинца. Нам остается только ждать и молиться, чтобы разум возобладал над легкомыслием.

Надеюсь, что это письмо застанет Вас в добром здравии, и остаюсь Ваш любящий брат

Густав А.

* * *

Сильный ветер гнал по серому, почти осеннему небу рваные тучи и гудел в печных трубах замка Эребро, сквозняком проносясь по коридорам. В девять утра генерал-адъютант Шарль де Сюрмен вошел в королевский кабинет. Шторы были опущены, лицо короля, сидевшего в кресле, тонуло в тени.

– Как ваше здоровье, сир?

Голова короля слегка тряслась, голос после недавнего удара звучал невнятно. Он плохо спал. Сюрмен почти обрадовался: от этого замечания легко перейти к сути дела, которое привело его сюда.

– Вполне естественно, что ваше величество мучается в нынешнем положении. Скорей бы закончился кризис, столь пагубный для вашего здоровья; я только этого и желаю.

Карл XIII откинулся на спинку кресла, его левая рука подпрыгивала на подлокотнике, а правая безвольно лежала на колене.

– Час от часу не легче. – Он говорил по-французски, с трудом ворочая языком. – От моего выбора зависят счастье Швеции, мое собственное, моя репутация, а я не знаю, кого выбрать! Чем плох герцог Августенбургский, брат покойного кронпринца? Но вы же сами меня отговорили. А теперь они явились со своим Бернадотом! Мне говорят, что этого хочет император, его посол только воду мутит, Лагербильке не пишет из Парижа ни слова… С ума можно сойти!

– Я понимаю, в каком вы затруднении. Я сделал всё, что мог, пытаясь выудить из господина Дезожье хоть что-нибудь положительное о намерениях императора, но – я сдаюсь. – Сюрмен развел руками.

С самого открытия Риксдага Сюрмен сохранял подчеркнутый нейтралитет, не высказываясь ни в пользу принца Кристиана (к которому, однако, склонялся больше всех), ни в пользу датского короля, первым написавшего Карлу XIII письмо с обещанием сохранить шведские вольности и законы, если его изберут наследником престола, ни, тем более, в пользу герцога Петра Ольденбургского или юного принца Густава. Больше всего шведов удивляло, что генерал-француз равнодушен к своему соотечественнику, которого он знал лично и мог рассчитывать на выгоды от его благодарности. Но Сюрмен, в юности служивший в одном полку с Бонапартом, во время Революции избрал совсем иной путь, забросивший его в Швецию еще в 1794 году. В Париже он побывал только после прошлогоднего переворота – сообщил императору французов о свержении Густава Адольфа и вел с ним переговоры о мире, заботясь об интересах своего приемного отечества.

– Вы знаете о прибытии Фурнье? – спросил король.

– Да, сир.

– Знакомы вы с ним?

– Нет, хотя я жил в его доме в девяносто пятом году. Но он тогда находился в отъезде.

– Он был отъявленный якобинец. Мне унизительно думать, что человек такого рода влияет на судьбы Швеции.

Жан Антуан Фурнье, явившийся в Стокгольм, как deus ex machina[12]12
  Бог из машины (лат.) – неожиданная развязка пьесы.


[Закрыть], некоторое время занимался коммерцией в Гётеборге, в четвертом году разорился, спешно покинул Швецию, а теперь вернулся с дипломатическим паспортом, заполненным собственноручно министром Шампаньи. Сын лесничего из Гренобля, Фурнье сумел во время Революции оседлать колесо Фортуны и с тех пор балансировал на нём. Бегло говоря по-шведски, он за два дня успел втереться в доверие ко всем влиятельным людям в Эребро. Курьер из Парижа зачитывал всем подряд послание от князя де Понтекорво и письмо шведского консула Синьёля, в котором тот уверял, что князь потратит часть собственных денег на уплату шведского государственного долга, а торговые отношения с Англией не пострадают. Министрам Фурнье заявил, что император французов хочет избрания Бернадота. Вождям крестьян – что Наполеон, извещенный своими шпионами о планах русского царя в скором времени напасть на Швецию, решил опередить его и прислал шведам своего лучшего маршала. Мещанам напоминал, что Бернадот происходит из их сословия, он друг свободы и покровитель торговли, он нарушит монополию на чины и орденские ленты, присвоенную себе дворянством. Дворянам же, напуганным убийством Ферзена, он говорил, что князь де Понтекорво, конечно, дитя Революции, однако он ценит дворянство, особенно дворянство шпаги, понимает его необходимость для окружения монарха и сумеет отблагодарить за поддержку. Наконец, священникам он наплел, что уроженец Беарна с молоком матери впитал религию гугенотов и будет покровительствовать протестантским пасторам. Короче говоря, всякий услышал то, что хотел услышать.

– Так он привез важные депеши? – осведомился Сюрмен.

– Ничуть: паспорт, портрет – и вскружил им головы. Энгестрём наговорил мне кучу нелепостей.

Министр иностранных дел Ларс Энгестрём счел паспорт, заполненный рукой самого герцога Кадорского, равнозначным верительным грамотам. И вообще он был известный франкофил.

– Черт побери! – продолжал король. – Если император хочет, чтобы я усыновил французского маршала, пусть скажет прямо, не заставляя меня догадываться. Вы же сами говорили мне, что он не любит Бернадота?

– Да, сир, это всем известно, – подтвердил генерал. – Когда я прошлой зимой был в Париже, мне советовали видеться с ним как можно реже.

– Что вы о нём думаете? Густав Мёрнер превозносит его до небес.

Обер-камергер граф Мёрнер вторил генералу Вреде; вдвоем они сумели настроить депутатов от своей родной Остроготии в пользу французского маршала.

– Мне трудно судить о качествах человека, с которым я встречался только в свете, – пожал плечами Сюрмен. – Он красив, учтив, с повадками вельможи, изъясняется с большой легкостью.

– А от Революции в нём что-нибудь осталось?

– Я не заметил. Во Франции у него хорошая репутация, его не причисляют к грабителям.

Карл недовольно поерзал в кресле.

– Да будь он самым распрекрасным на свете, не выставлю ли я себя на посмешище, сделав своим наследником французского капрала?

– Сир, я согласен с вами, и мне это тоже гадко, но подумайте об опасности, если вас принудят это сделать. Похоже, что в Стокгольме у Бернадота много сторонников.

Король пожевал губами, потом всё же кивнул:

– В донесениях Скьёльдебранда только об этом и говорится. Он не ручается за спокойствие в городе, если не выберут Бернадота.

Генерал Скьёльдебранд стал генерал-губернатором Стокгольма после убийства графа Ферзена, сменив на этом посту престарелого маршала Клингспора, который не слишком удачно воевал против русских в недавнюю войну. Король вздохнул:

– Мещане потешат свое тщеславие.

– Не сомневаюсь. Хотя, возможно, их ввело в заблуждение почтенное чувство. Многие думают, что прославленный военачальник вернёт шведской нации былую славу.

– Ба! До войны ли нам сейчас! Мы с вами оба угодим в могилу, прежде чем Швеция окажется на что-то способна. Нам нужен прежде всего покой. Видали вы сегодня Адлеркрейца?

– Только что.

– И что он вам сказал?

– У нас был долгий разговор.

Сюрмен вспомнил, как звякали кресты на шее генерала, когда он, расхаживая в утренних сумерках по комнате, внезапно останавливался и поворачивался кругом. Финн Адлеркрейц до последней возможности оборонял свое отечество, а когда его отозвали в Швецию, возглавил переворот и лично арестовал Густава Адольфа. Карл XIII назначил его государственным канцлером. Отнюдь не обольщаясь насчет Бернадота, но зная о настроении умов, генерал предпочитал почетную капитуляцию полному разгрому, однако боялся, что не сможет донести эту мысль до короля так, чтобы того не хватил новый удар.

– Он думает (и, если позволите, сир, я тоже склоняюсь к его мнению), что нужно срочно принять решение, – продолжал Сюрмен. – Прибытие господина Фурнье произвело большой эффект. Все убеждены, что он послан императором, а император хочет Бернадота. Бегают к графу Вреде взглянуть на портрет юного Оскара. Я и не предполагал, что северный народ способен так увлекаться, радоваться и восхищаться.

Пресловутый портрет был одной из миниатюр на футляре для зубочисток (на второй была изображена Дезире Клари). Мальчик в ярко-красном костюме, препоясанный офицерским шарфом, стоял возле деревянной лошадки, барабана и лежащего на нём знамени, держа в руке игрушечный пистолет, но при этом опирался на настоящую саблю, преподнесенную его отцу Директорией (он был немногим выше этой сабли). Оскар! У сына Бернадота было три имени: Жозеф Франсуа Оскар. Первое он получил от дяди-крестного, нынешнего короля Испании, а третье – от Наполеона Бонапарта, который в день его рождения еще находился в Египте. Бонапарт зачитывался «Поэмами Оссиана» Джеймса Макферсона и предложил наречь мальчика именем воина из кельтского эпоса – «героя грядущих битв». Его сестра Полина назвала единственного сына Дермидом – в честь другого сына, Оссиана. Дермид Луи Наполеон Леклерк. Отец этого мальчика умер на Сан-Доминго от желтой лихорадки, а то бы и его пристроили на какой-нибудь трон.

Голова короля затряслась еще сильнее.

– Принять решение, – промычал он. – Вы хотите, чтобы я предложил Бернадота?

– Сир, я хочу лишь вывести вас из затруднения. Вашему величеству известно, что лично я предпочел бы такой вариант, который позволил бы увенчать одну голову шведской и датской коронами, но сейчас речь идет не об абстрактно лучшем выборе, а о единственно возможном в силу обстоятельств. Представьте, например, что вашему величеству придется уступить под нажимом, после долгого сопротивления, если воодушевление из-за Бернадота охватит все сословия. Борьба будет тяжелой, поражение – еще более тягостным. Ваше величество до конца жизни будет находиться в непростых и неприятных отношениях со своим преемником. Отсюда интриги, разлад, отравляющий существование, – вот чего нужно избежать. Лучше пойти навстречу всеобщим пожеланиям, чем покориться им.

Король слушал внимательно и печально.

– Вы думаете, что меня могут принудить?

– Сир, подумайте о несчастном состоянии королевства и о ваших летах! Какое бы решение вы ни приняли, я буду отстаивать ваши интересы и права. Но я всего лишь человек, к тому же чужой здесь.

– Для меня – нет, и уже давно. – Карл протянул левую руку, Сюрмен почтительно ее пожал. – Боюсь, что мне придется испить чашу сию и предложить Бернадота. Одному Богу известно, чем это обернется.

В гостиной с серыми стенами, расписанными причудливыми цветами, ждали генерал Адлеркрейц и молодой барон Веттерстедт, недавно назначенный статс-секретарем и канцлером казначейства. Оба изнывали от нетерпения, расхаживая по толстому ковру перед камином. Им приказали созвать Совет, который собрался за полчаса и, к удивлению короля, в один голос заявил о необходимости избрать Бернадота. Пожелание правительства сообщили избирательной Комиссии из двенадцати членов, десять из них отдали свои голоса Бернадоту.

Двадцать первого августа, через три дня после официального выдвижения кандидатуры князя де Понтекорво, в старой готической церкви Св. Николая собрался Риксдаг. Король сидел в кресле; розовая плешь просвечивала сквозь редкие седые волосы, голова тряслась, бумага, поднесенная к глазам, мелко дрожала в левой руке… Веттерстедт прочитал за него:

– Его Величество решил вверить судьбу Швеции князю де Понтекорво, полагая, что уже обретенная им воинская слава обеспечит, с одной стороны, независимость королевства, а с другой – заставит его считать новые войны ненужными для собственной репутации. По этим причинам Его Величество предлагает Риксдагу избрать Его Светлейшее Высочество Жан-Батиста Бернадота, князя де Понтекорво, кронпринцем и преемником Его Величества на шведском троне…

Фурнье покинул Эребро первым; вечером за ним следом отправились Густав Мёрнер и капитан королевских драбантов Роберт Розен: они должны были сообщить князю де Понтекорво о волеизъявлении шведского народа и получить разрешение императора французов на выезд нового кронпринца из его природного отечества.

* * *

Прочитав в «Универсальном вестнике» депешу об избрании Бернадота шведским кронпринцем, Чернышев вскочил, как ужаленный. Не поверил своим глазам, перечитал еще раз – нет, всё верно. Дьявольщина! Конечно, Бонапарту нужен свой человек на шведском троне, надежный союзник, который в случае войны с Россией нападет на Финляндию и будет угрожать Петербургу, но Бернадот? Правда, в последнее время он вёл себя с венценосным родственником кротко и почтительно. Играл роль? Кто кого дурачит? Саша не находил себе места, не зная, что ему предпринять. А впрочем, раз известие опубликовано официально, он имеет полное право отправиться к его светлости и принести ему самые искренние поздравления. Степан! Одеваться!

Его светлость был у себя и тотчас принял son cher ami Alexandre[13]13
  Своего дорогого друга Александра (франц.).


[Закрыть] – выговорить фамилию Чернышева Бернадот даже не пытался. На поздравления расхохотался – он вообще был в превосходном настроении.

– Ах, друг мой, я сам удивлен больше вас – никак не ожидал, как снег на голову! Даже отказаться хотел сначала, но потом, – Бернадот многозначительно поднял вверх указательный палец, – я рассудил иначе. Если шведы полагают во мне достаточно дарований и твердости, чтобы управлять ими, я не могу разочаровать их малодушным поступком. Шведы – храбрый народ. Немного беспокойный, это верно, но я прошел всю французскую революцию и сумею предохранить их от заблуждений. Желаете чего-нибудь выпить?

Бернадот позвонил в колокольчик, тотчас вошел лакей, неся на подносе графин и бокалы. Выпили за успех. Чернышев согласился с тем, что шведы – народ довольно беспокойный.