Текст книги "Огонь под пеплом"

– К несчастью, я должен признать, что с некоторого времени холодность между нами существует, а всё из-за конвенции о Польше. Вы хотели заставить меня подписать документ, противный моей чести: я не могу объявить себя врагом народа, давшего мне столько доказательств дружбы и преданности. Я могу пообещать не содействовать восстановлению Польши, но я не пророк – как можно предугадать, что случится в будущем? Впрочем, кажется, и у вас больше не придают значения этой конвенции; я этому рад. Говоря откровенно, я жалею о том, что присоединил Галицию к Варшавскому герцогству, но меня принудили обстоятельства.

Чернышев еще раз восхитился тем, как ловко Бонапарт умеет придавать себе искренний вид.

– Если бы в прошлую кампанию вы заняли Галицию силой, я и пальцем бы не шевельнул, но многие тамошние помещики объявили себя моими сторонниками, я вынужден был отдать Галицию полякам, чтобы спасти их… Будь я тогда на вашем месте, я повел бы сто тысяч русских с Дуная в Венгрию и заставил бы Францию и Австрию подписать мир!.. Конечно, я говорю это не в виде упрека. – Снова очаровательная улыбка. – Вы были при мне в той войне с австрийцами и не слыхали от меня ни слова жалобы. Кстати, император Александр мог и вовсе не участвовать в той кампании или даже выступить против меня! Это меня крайне бы затруднило. И что касается выбора Бернадота в наследники Швеции: скажите императору Александру, что я тут совершенно ни при чём. Я сильно удивился, когда узнал, и сначала не хотел соглашаться, но шведский король очень убедительно написал в своем письме, что весь шведский народ единогласно желает Бернадота… Уверьте императора, что если бы князь Куракин официально потребовал от меня не утверждать избрания Бернадота, то я исполнил бы его требование. Может быть, он уехал бы тайно, но для меня совсем не выгодно видеть на шведском престоле французского маршала, который даже не родня мне.

Саша сказал, что непременно всё передаст.

– Вообще все вопросы лучше решать в Париже, чем в Петербурге. – Наполеон вернулся к столу и взял с него запечатанное письмо для Александра. – Париж – центр Европы, сюда все известия доходят скоро, а в Петербург поздно. Пусть император Александр даст все полномочия князю Куракину.

Чернышев протянул руку, чтобы взять письмо, но император медлил.

– Моя политика неизменна, – повторил он. – Только два случая могут рассорить меня с императором Александром: если он заключит сепаратный мир с Англией и если он заберет у турок земли за Дунаем. В этих случаях я объявлю вам войну.

Снова стальной взгляд. Саша заставлял себя дышать ровно, чтобы сохранять видимое спокойствие. Наполеон отдал ему письмо.

– Англичане – сущие дикари, с ними невозможно толковать ни о чём, даже о размене пленных, – продолжал император как ни в чём не бывало. – Я предлагал им выдать трех союзников, то есть англичанина, испанца и португальца, за двух французов, а они твердят: нет, будем разменивать англичан только на французов! У меня в плену восемнадцать тысяч англичан, а у них – пятьдесят шесть тысяч французов, разве я мог согласиться? А существование Турции слишком важно для равновесия Европы, я не потерплю ее раздробления. Граф Румянцев совершил большую ошибку, втайне от меня предложив мир Порте через прусского посланника в Петербурге.

Чернышев сохранял бесстрастное выражение лица, не выказывая удивления и не пытаясь возражать.

– Сама Пруссия и известила меня о сих переговорах, боясь оскорбить меня своим молчанием, – пояснил Наполеон. – Замешав сюда Пруссию, вы заставляете Порту полагать, что между Францией и Россией скоро начнется война, а это побудит турков продолжать борьбу с вами. Гораздо лучше было бы возложить переговоры на меня – лучшего друга и союзника императора Александра.

Наполеон встал у стола и принялся перебирать предметы на нём.

– Жаль, что я не мог жениться на великой княжне, – обронил он, не отрываясь от своего занятия, – хотя, впрочем, теперь мне не о чем тужить. Моя жена мне нравится, вы знаете и видели ее.

Саше некстати вспомнились яркие выражения, в которых Полина отзывалась об императрице, он с трудом удержал смешок. Наполеон вновь смотрел ему в лицо.

– Признаюсь, союз с вами был бы мне приятнее. Австрийцы ненавидят меня. А как иначе? Я отнял у них много земель, нанес большой урон. А Россия и Франция ничего друг у друга не отнимали, нам должно жить в любви и согласии.

Чернышев поклонился, думая, что аудиенция окончена. Но император еще не всё сказал.

– Россия должна заставить Швецию выполнить все ее обязательства насчет торговли. Если Бернадот не сдержит слова и будущей весной шведы не запрут своих гаваней для англичан и не встретят их пушками, я возьму Померанию и приглашу императора Александра в совместный поход против Швеции. Ваш государь – первый и единственный в Европе, кто меня понимает.

«Еще бы, – подумал Саша про себя. – Именно этого ты и боишься».

– Какую только напраслину на меня не возводят! – вернулся Бонапарт к началу разговора. – Говорят, будто я держу в Варшавском герцогстве шестьдесят тысяч французов, чтобы возвести Мюрата на польский престол! Там нет ни одного француза, ни единого! Не понимаю, что могло дать повод к таким вздорным вестям.

– Быть может, движение корпуса Даву к Ганноверу и Гамбургу? – не выдержал Чернышев. – Умножение войск в Северной Германии весьма похоже на приготовления к войне против России.

– Корпус Даву состоит из шестидесяти батальонов! – перебил его Наполеон. – С такими силами Россию не напугать! Даву приказано встать между Везером и Эльбой и стращать Пруссию. А Россия, между прочим, тоже подала повод к слухам о войне, укрепляя Ригу.

– Мы укрепляем Ригу против англичан!

– А вот и нет! У вас укрепляют левый берег Двины.

Чернышев осекся. Решение о сооружении крепостей в Бобруйске и Динабурге было принято только в августе, и там еще не успели развернуть обширных работ, зато у Дриссы строили лагерь, куда каждый день сгоняли больше двух тысяч крестьян – копать рвы, насыпать валы, рубить лес для рогаток; в Борисове навели мост через Березину… Разумеется, Наполеон знает обо всём этом от своих лазутчиков, скрыть такое просто невозможно.

– Конечно, я ничего не могу против этого возразить, всякое государство вольно укреплять свои границы. – Император сделал снисходительный жест рукой. – Поляки, вон, тоже укрепляют Прагу.

– Вот это и есть главная причина слухов!

Наполеон посмотрел на Чернышева с прищуром, слегка склонив голову набок, и Саша мысленно обругал себя за несдержанность.

– Будьте покойны, я не полезу ни в польскую грязь, ни в украинские степи, – сказал ему Бонапарт. – На такое мог бы решиться Александр Македонский, а не я. Пусть император Александр заканчивает войну с турками, ничего не опасаясь. И не набирайте рекрутов: у меня в этом году тоже не будет рекрутского набора. Отвезите это письмо и возвращайтесь поскорее в Париж: мне приятно иметь вас рядом с собой.

Чернышев поклонился, пятясь отступил к дверям и вышел.

26

Кирпичная церковь Св. Олафа с обломанным шпилем возвышалась над кукольными домиками Эльсинора, точно огромный военный корабль, побывавший в сражениях, над рыбацкими лодчонками. Под стрельчатыми сводами штормовыми волнами перекатывались звуки органа. Когда они смолкли, Бернадот преклонил колени, архиепископы Уппсалы и Лунда в белых казулах и митрах задали ему положенные вопросы и выслушали ответы, звонким эхом отдававшиеся под потолком. На этом обряд конфирмации был бы завершен, но кронпринцу этого показалось мало. Чувствуя за своей спиной затаенное дыхание сотен людей, он произнес целую речь: вспомнил свое детство в По, среди кальвинистов, преподавших ему основы протестантского учения, своих предков-гугенотов по линии матери, лютеранских пасторов, встреченных в Германии во время военных походов, которые дали ему в руки Аугсбургское исповедание, читанное им с тех пор не один раз… Священники слушали молча, с непроницаемыми лицами, но Бернадот говорил с такою искренностью, что верил сам себе. Он, пожалуй, удивился бы сейчас, если бы ему напомнили, что его мать была убежденной католичкой, немецкого языка он не знает, а предсказание гадалки значит для него куда больше, чем все проповеди на свете.

Белые облака с серым подбрюшьем распластались над свинцовыми водами Зунда; на горизонте угадывалась кромка противоположного берега. Швеция всего в одном лье отсюда! Покинув Францию в первых числах октября, Бернадот галопом проскакал через Германию, остановившись только в Касселе у Жерома Бонапарта, позавчера вечером въехал в Копенгаген при свете факелов, и вот сегодня он ступит на землю своего нового отечества, оставив позади свое прошлое и даже свое имя. Теперь его зовут не Жан-Батист, а Карл-Юхан! У него при себе большие надежды и тугой кошелек.

От Гельсингборга кронпринца сопровождали братья Лёвенгельмы. Старший, Густав, воевал с русскими в Финляндии, был ранен в горло, попал в плен, освободился и теперь командовал гвардейской кавалерией. У него высокий лоб с глубокой морщиной меж бровей, печальные глаза большой умной собаки и маленький, плотно сжатый рот. Младший, Карл, воевал и в Померании с французами, и на Аландских островах с Багратионом; говорят, что его настоящий отец – нынешний король Карл XIII. Интересно, похожи ли они? Надо будет присмотреться к королю при встрече. Шведы – мудрый народ! Нельзя смешивать любовь, семью и политику. Бонапарт женился, чтобы основать династию, и думает, что тем самым упрочит положение дел, – как бы не так! Ни кровь, ни имя не помогут удержаться на троне, расшатанном ненавистью или презрением народным. Людовик XVI надел корону по праву рождения – и потерял ее вместе с головой. А шведский король Густав III, брат Карла XIII? Он был не в состоянии зачать наследника и воспользовался «помощью» шталмейстера Мунка – лишь бы не передать трон племяннику! Его застрелили на бале-маскараде, за его сыном Густавом Адольфом до сих пор волочится шлейф скандального происхождения, а Карл, имеющий внебрачных сыновей, считается бездетным и вынужден усыновлять иностранцев…

Юнгбю, Вернамо, Вагеррюд, Йёнчёпинг, Хускварна, Эдесхёг, Линчёпинг… Во всех городах на пути следования кронпринца возвели триумфальные арки, народ толпился по обеим сторонам дорог и улиц, приветствуя наследника престола. Бернадот махал в ответ своей шляпой, расточал улыбки и теплые слова, хотя почти никто здесь не понимал французской речи. В то же время поднятая пыль не застила ему глаза: он видел и заброшенные поля, и мызы с провалившимися крышами, и нищих на улицах, и грязных, оборванных детей – ему достанется отнюдь не процветающая страна. Для этих людей он – последняя надежда. Им сейчас не до величия, фанфар и фейерверков, их главная забота – снискать насущный хлеб и не бояться смотреть в будущее. Норрчёпинг, Стрёмфорс, Хага, Сёдертелье, Масмо, Дротнингхольм… Огромный дворец на острове посреди озера – некогда красивый и изящный, а теперь пришедший в запустение.

Король ждал Бернадота в своем кабинете. Лысый старик с ввалившимися щеками и выпирающей вперед нижней челюстью, с тонкими ногами в теплых сапогах и скрюченными пальцами рук. Когда они обменялись приветствиями и комплиментами, Карл позвонил и велел позвать к нему королеву.

По дороге сюда Бернадот многое узнал о королеве Шарлотте и заранее проникся уважением к этой женщине: он ценил в людях храбрость и цельность натуры. После гибели кронпринца Карла Августа ее объявили душою заговора отравителей, требовали выдать ее фаворитку Софию Пипер, родную сестру растерзанного графа Ферзена. Королева с фрейлинами жила в Хаге без всякой защиты: охрана сбежала; ей советовали не выходить из дворца и ждать спасительных лодок. Вместо этого она чуть не отправилась в город одна, чтобы бросить вызов черни и умереть, как Мария-Антуанетта; фрейлины насилу уговорили ее остаться во дворце. Зато она добилась полного оправдания своей дорогой Софии. Во время выборов в Эребро ее заперли в Стрёмсхольмском дворце, опасаясь, что она пойдет против течения и поддержит юного Густава или Петра Ольденбургского. Надо постараться произвести на нее хорошее впечатление.

Ее величеству было слегка за пятьдесят. Лицо обрюзгло, двойной подбородок было не спрятать, нос казался великоват, кожа на руках и в вырезе платья стала дряблой, но глаза всё еще смотрели живо и молодо, а осанка была истинно королевской. Шарлотта неплохо говорила по-французски, хотя и слегка шепелявила.

– Мадам, я прекрасно понимаю, какие чувства внушает вам мой приезд, но вспомните, прошу вас, что самый первый король был солдатом, не упустившим своей удачи! – с жаром воскликнул Бернадот.

Королева взглянула на него с интересом.

– Не будем сейчас об этом говорить. Вы заслужили свой успех, а это ценнее, чем получить его по праву рождения.

Карл-Юхан попросил как о милости права пользоваться ее советами в государственных делах. На это королева ответила, что никогда не стремилась к власти, и привела слова генерала Адлерспарре, сыгравшего немалую роль в недавнем перевороте: «Быть монархом – участь незавидная».

Сюрмен подивился уверенной походке Бернадота, когда тот прошел мимо него, даже не заметив, и направился в покои королевы с теперь уже официальным визитом. Вслед за ним в гостиную вышел король, шаркая ногами. Его голова слегка тряслась, но лицо было радостным.

– Я сделал крупную ставку и, похоже, выиграл! – сообщил он громким шепотом.

Генерал принес ему свои поздравления.

Торжественный въезд кронпринца в Стокгольм прошел как нельзя лучше. Бернадот словно поставил себе целью очаровать всех поголовно: двор, город, народ – и преуспел в этом. Принося присягу королю в присутствии депутатов Риксдага, он разразился длинной французской речью, которую выслушали благосклонно и с умилением, ничего в ней не поняв. Во время парада во внутреннем дворе королевского дворца принц подозвал к себе командира охраны и громко отчитал его за то, что драгуны сдерживают толпу с обнаженными саблями в руках, – что за неуважение к шведскому народу? Это и его праздник тоже! В итоге в шеренги солдат случайно затесались зеваки, которые сами не знали, как оттуда выбраться, зато эффект был достигнут: в городе наверняка станут об этом говорить.

Сюрмен украдкой разглядывал кронпринца, пытаясь понять, что он за человек. Посадку маршала в седле он находил немного театральной, зато другие французские эмигранты разглядели в орлином профиле гасконца поразительное сходство с Великим Конде. Высокий, стройный, красивый, непринужденный, учтивый, галантный, с подлинно королевскими манерами! И эти черные кудри, и смуглое лицо! Дамы были в восторге. Каждый вечер, сидя между королем и королевой возле большого круглого стола, за которым собирались придворные дамы (кавалеры стояли за их стульями), Бернадот полностью завладевал разговором, направляя его по своему усмотрению. Если речь заходила об истории, он углублялся в такие дебри, что никто не решался и слова вставить, молча слушая его разглагольствования об Одине, ярле Биргере, Карле Великом и дворцовых переворотах в Византии, и потому принц казался умнее самых образованных людей. Война? О! Его рассказы были неистощимы, хотя он всячески стремился затушевать свои блестящие подвиги. Управление государством? Он ведь руководил военным ведомством при Директории. Чтобы не вести монолог, Бернадот время от времени обращался к слушателям за подтверждением или уточнением, и генерал де Сюрмен, испытав большую неловкость, пару раз был вынужден поправить кронпринца, который помнил царствование Людовика XVI гораздо хуже, чем деяния первых Каролингов.

Настал тот день, когда Карл-Юхан пригласил королевского фаворита в свой кабинет для беседы наедине. После довольно долгого рассказа о своей прежней жизни он перешел к той роли, которую призван сыграть в Швеции.

– Я обязан своим избранием своему мечу, как во времена римских императоров, но успех не вскружил мне голову: я всё еще француз – добрый француз в сердце своем, и для вас, господин де Сюрмен, я хочу быть соотечественником и другом, радеющим о вашем состоянии. Здесь всё выглядит жалким, а мои генералы должны блистать, слуги государства – получать достойное вознаграждение и наслаждаться жизнью. Хотите пятьдесят тысяч франков?

Если до сих пор чары Бернадота как будто начинали действовать и на Сюрмена, это торгашеское предложение мгновенно отрезвило генерала, в котором заговорила дворянская честь. Ему предлагают взятку? Чтобы сделать его шпионом, доносчиком, соглядатаем? Или заставить влиять на престарелого монарха, который, увы, уже не в себе?

– Монсеньор, когда король удостоит меня награды за мои услуги, я приму его щедроты с благодарностью, но никогда не попрошу о них сам, – с достоинством ответил он.

Упоминание о короле должно было намекнуть кронпринцу, что он пока еще не главный человек в стране.

– Вы очень привязаны к королю и к Швеции, я желаю, чтобы вы привязались и ко мне, – попытался Бернадот спасти положение, но было уже поздно.

Между ними пробежала черная кошка – неслышно ступая на мягких лапках, мелькнула быстрой тенью и скрылась, но и этого оказалось достаточно: притвориться, будто ее не было, уже нельзя.

* * *

Погода и в Санкт-Петербурге была отвратительной, а в Або испортилась совершенно: ледяной дождь сменился мокрым снегом, ветер задувал со всех сторон, то и дело меняя направление и пробирая холодом до костей. Ботнический залив еще не сковало льдом; до Вардо Чернышев добрался водою, но там его настигла страшная буря. Каким-то чудом ему удалось перебраться на Хаммарланд, а оттуда на Эккерё, неоднократно перебегая пешком по тонкому льду, но когда до шведского берега оставалось не больше сорока верст, лодку чуть не потопило ураганом. Парус пришлось спустить, финн-лодочник и курьер, сопровождавший Чернышева, сидели на веслах и гребли из последних сил, второй финн правил рулем поперек вздыбившихся валов в два человеческих роста, с которых ветер сдувал летучую пену, а новопроизведенный полковник со своим денщиком вычерпывали воду со дна. Сашины руки онемели от холода, спину ломило, мокрая одежда липла к телу. Вокруг ничего нельзя было разглядеть: седые гребни один за другим появлялись из тумана, ветер обжигал лицо, вода перекатывалась через борта… Степан бормотал про себя молитву, но Чернышеву почему-то не было страшно умереть. Совершая механические движения, он думал о том, что портфель с документами может и не утонуть, его вынесет на берег, кто-нибудь найдет его и доставит по назначению… Финн, сидевший у руля, что-то громко крикнул второму; тот быстро вынул оба весла из уключин, бросил на дно лодки и упал сверху, толкнув в спину своего соседа; Саша с денщиком невольно последовали их примеру, закрыв голову руками; лодку подняло, завертело, понесло… Новый крик; днище чиркнуло о берег; финны спрыгнули в воду и толкали лодку вперед, чтобы не дать волне уволочь ее обратно в море. Волны с шумом разбивались о валуны, усеявшие собой прибрежную линию; водяная пыль забивала нос и уши, стекала за шиворот… Кашляя, отплевываясь, полуживые от усталости люди ползли к припорошенной снегом траве, обдирая колени о гальку.

Кое-как объяснившись с лодочниками, Чернышев понял, что их занесло на Сигнильскер, то есть они сейчас на полпути к Швеции, но всё же ближе к Аландским островам. Радоваться своему спасению не было сил, тем более что зубы выбивали неуемную дробь, а пальцев на ногах не чувствовалось. Велев русским следовать за собой, финны повели их к лесу, где можно было укрыться от ветра.

Вдали, на безлесой вершине холма, стояла круглая башня из серого камня, саженей пятнадцати в высоту, с обломанной верхушкой. Немного подумав, Саша понял, что́ это такое: оптический телеграф. Русские, побывавшие здесь в марте девятого года, сломали его, чтобы шведы не могли подать сигнал о помощи, а как бы он пригодился сейчас! Хотя что толку? Саша не умеет пользоваться телеграфом, не зная кода, а ни одной живой души на острове не осталось: всё население вывезли на Эккерё.

Финны привели их в крепкую рыбачью хижину на каменном фундаменте, с покрытой дерном двускатной крышей и двумя слюдяными окошками с торца. Здесь пришлось провести трое суток, дожидаясь попутного ветра, питаясь сушеной рыбой, развешенной на стенах, и размокшими сухарями, которые Степан догадался захватить с собой. Несколько раз в день Чернышев бегал на берег – смотреть, не переменилась ли погода. Завидев полоску голубого неба среди туч, он со всех ног бросился обратно в хижину и чуть ли не толчками выгнал финнов к лодке. Первого декабря он высадился на берег в Гриссельгаме, оставшиеся сто верст летел на почтовых, уже ночью приехал в Стокгольм и тотчас послал сообщить о своем прибытии министру Энгестрёму.

В полдень посыльный принес записку из канцелярии, но не от министра, а от наследного принца: Бернадот чрезвычайно рад тому, что Чернышев в Стокгольме, желает увидеться с ним, но, к сожалению, этикет не позволяет сделать этого прежде, чем флигель-адъютант императора Александра представится королю.

Представление состоялось на другой день. Король принял Чернышева в своем кабинете, сидя у камина. Он с полчаса повторял одно и то же – что искренне желает еще более сблизиться с Россией, чтобы жить как добрые соседи. Откланявшись, Саша прошел прямиком к Бернадоту.

– Mon cher ami!

Устремившись к нему навстречу, гасконец обнял Сашу и расцеловал в обе щеки, точно и вправду соскучился о нём. Чернышев передал ему письмо от государя, сказав при этом, как было велено в инструкции графа Румянцева, что после Фридрихсгамского мира и присоединения Финляндии к России причины вековых раздоров исчезли, порядок вещей изменился, отныне обе северные державы должны жить в мире и согласии. Император Александр торжественно обещает не вмешиваться во внутренние дела своего соседа и просит наследного принца ничего от него не скрывать. Бернадот приложил правую руку к сердцу.

– Доложите его величеству, что я клянусь ему своей честью хранить наши отношения в строжайшей тайне и не сделаю ничего неугодного ему. Пусть русские войска идут куда пожелают: в Константинополь, в Варшаву, в Вену, – размахивал он теперь рукой, – Швеция и с места не тронется. Если вам мало моего честного слова, я готов дать вам в том подписку.

Чернышев заверил кронпринца, что честного слова достаточно.

– Что касается Финляндии, то шведы, конечно, скорбят о ней, но лично я уверен, что даже если бы я смог отвоевать ее обратно, то для моего сына она стала бы источником несчастий, а не радости, – продолжал Бернадот. – Повод для войны тогда бы сохранился, а как может Швеция бороться с Россией – два с половиной миллиона человек против сорока миллионов? Здравый смысл этого не допускает! Нет, пусть граница остается там, где она сейчас, это навек прекращает наши споры.

Саша стал расспрашивать его о том, как ему показалось на новом месте, упомянув коротенько и о своих приключениях. Бернадот ужаснулся, но быстро перевел разговор на свой путь сюда, пространно описал придворное общество, рассказав несколько анекдотов и намекнув на то, что у короля не все дома, однако старик еще крепкий и, должно быть, протянет еще лет десять. Чернышев согласился с тем, что общественное мнение всегда пристрастно, и в обтекаемых выражениях дал понять, что в Петербурге избрание французского маршала наследником шведского престола восприняли с негодованием, усмотрев в нём очередную интригу Бонапарта, зато император Александр видит в нём одну только выгоду для России. Бернадот сделал жест, выражавший одновременно отчаяние и смирение.

– Я отрекся от Франции! – воскликнул он. – Интересы Швеции – вот что мне дорого отныне. Передайте императору Александру, что если ему нужно будет вывести из Финляндии войска для войны… с кем бы то ни было, он может сделать это безо всяких опасений.

Этот разговор одновременно обрадовал и озадачил Чернышева: неужели Бернадот настолько неосторожен, что уже не скрывает своей застарелой ненависти к Бонапарту? Не может быть, чтобы он вел себя так, не чувствуя крепкой поддержки за своей спиной. Визит к французскому посланнику, барону Алькье, всё разъяснил: пока Саша боролся с коварной стихией, Наполеон прислал в Стокгольм ультиматум: пальба из пушек по английским кораблям у шведских берегов и конфискация их грузов – или война с Францией, дав на размышление пять дней.

Получив тревожную депешу от Лагербильке, король слег в постель, вокруг него суетились врачи, поэтому официальную ноту Алькье вручил Бернадоту. Королевский совет был охвачен паникой, оказавшись меж двух огней: закрыть порты для англичан – лишить страну последних средств к существованию, вступить в войну с Францией – немыслимо! «Не обращайте на меня внимания, – сказал министрам Карл-Юхан, – я готов исполнить любые решения, какие вы сочтете нужным принять».

Он написал подробное письмо Наполеону: если Швеция объявит Англии войну, все ее торговые суда в Америке будут захвачены, а вся страна останется без соли, поскольку до сих пор ее поставляли только англичане; экстраординарные расходы на армию составят не меньше семи-восьми миллионов, не считая средств на укрепление Карлскруны и флота, а казна пуста, в магазинах и арсеналах – шаром покати. «Но поскольку все эти соображения, сир, меркнут перед желанием угодить Вашему Величеству, Король и Его совет остались глухи к воплям нищего народа и было принято решение о войне с Англией – единственно из почтения к Вашему Величеству и чтобы убедить клеветников в том, что Швеция, обладая мудрым и умеренным правительством, стремится только к миру на море». Война была объявлена восемнадцатого ноября.

– В Лондоне смеются, а в Стокгольме посмеиваются, – с горечью сказал Алькье.

И растолковал удивленному Чернышеву: кто же воюет на море зимой, в сезон штормов? Саша чуть не стукнул себя по лбу: мог бы и сам сообразить! Да и торговые суда вряд ли отважатся выйти в море в такую погоду, какую он испытал на самом себе.

На следующий день Чернышев был приглашен к кронпринцу обедать (Бернадот выпросил у короля разрешение нарушить конституцию, запрещавшую наследнику престола обедать наедине с иностранцем). Разговор, как и следовало ожидать, зашел о войне и континентальной системе. Карл-Юхан кипел, бурлил, негодовал: он тридцать лет служил Франции с оружием в руках, проливал свою кровь на полях сражений и намеревался принести пользу своему отечеству в Стокгольме, поддерживая мир и приязнь между нациями, но не в ущерб же шведам, доверившим ему свое будущее! Вы знаете, что ответил Бонапарт на письмо о финансовых затруднениях Швеции? Предложил набрать офицеров и матросов для французского флота, стоящего в Бресте, и платить шведскому пехотному полку жалованье из французской казны! Бернадот написал, что это противно шведским законам, и что же сделал Наполеон? Приказал французским и датским корсарам захватывать шведские суда в Балтийском море, наложил эмбарго на «купцов», ждавших погрузки в портах Германии, а их команды велел силком отправлять в Брест, в Тулон, в Антверпен! Короля завалили жалобами, а протесты шведского правительства в Париже и слушать не хотят!

– Я лучше погибну с оружием в руках, нежели унижу нацию, которая избрала меня, чтобы управлять ею! – с чувством воскликнул Бернадот. – Шведы – гордый народ, Наполеон найдет здесь вторую Испанию! Да и что он сможет нам сделать, если мы безопасны со стороны России?

Чернышев повторил ему уверения Александра в дружбе и союзе.

Пора было отправляться в Париж. Во время отпускной аудиенции Бернадот передал Саше письма к Наполеону и Полине. Вернувшись к себе на квартиру, Чернышев заперся изнутри, нагрел над свечой тонкий и острый стилет, аккуратно отделил сургучные печати и скопировал оба письма, чтобы отправить списки государю. Послание Наполеону состояло из смеси упреков и заверений в преданности, Полине Бернадот горько жаловался на ее брата и на свою судьбу. С помощью того же стилета Саша запечатал письма снова. Депешу от Алькье он из осторожности вскрывать не стал. Посланник и так рассказал ему довольно: Швеция начала вооружаться – но против Англии ли? У него большие сомнения на этот счет…

За пять дней в Стокгольме Чернышев успел переговорить со всеми министрами и большинством дипломатов, его донесение государю заняло шестнадцать листов. Курьер с пакетом помчался в Петербург, а Саша покатил по почтовому тракту в Гельсингборг.