Текст книги "Огонь под пеплом"

– Скажу вам откровенно, – понимающе кивнул князь де Понтекорво, – я буду хорошим соседом вашим. Благо народа не в том, чтобы иметь больше земли. Главное – навести порядок внутри страны и тем усилить позиции на море и на суше. Безопасность – раз, торговля – два.

Он придвинулся ближе к гостю и понизил голос.

– Я не ослеплен неожиданной удачей и предвижу все опасности, какие меня ожидают, – доверительным тоном шепнул он Чернышеву. – Притом я француз, люблю мое отечество и многим обязан императору.

Последние слова были произнесены снова громко; Саша не мог не подумать про лакея, подслушивающего у дверей. Он повторил пожелания всевозможных успехов на новом поприще и хотел откланяться.

– Постойте, мне хочется что-нибудь подарить вам на память. – Бернадот рылся в ящиках письменного стола. – Вот, примите в знак моей дружбы: это мой отчет консулам Французской Республики за всё время моего управления Военным ведомством. Последний экземпляр!

Саша принял и благодарил.

– Приезжайте ко мне запросто, я буду в Париже еще несколько недель. А потом – жду вас в Стокгольме!

* * *

Волны раскачивали лодку, так что невозможно устоять на ногах; Наполеон упал; дно было залито водой, парус хлопал над головой – его, наверное, нужно спустить? Но рядом никого нет, он один. Уцепившись рукою за борт, он приподнялся – и замер от ужаса, увидев надвигающийся вал. Лодку подхватило, подняло, повернуло – Наполеон заметил другую, у руля которой сидел человек. Бернадот! Да, это точно он: его профиль, его волосы. «Бер…на…» – пытался крикнуть Наполеон, но язык не слушался. Ту лодку сносило течением, всё дальше, дальше, вот она уже скрылась в густом тумане. Наполеон почувствовал, как летит вниз с гребня волны… и проснулся.

У постели неярко горел ночник. Бонапарт лежал на спине с колотящимся сердцем, уставившись на зеленый полог. Вчера, вручая Бернадоту грамоту, которая освобождала его от присяги в верности императору французов, Наполеон попросил его твердо пообещать, что он никогда не обратит оружия против Франции. «Ваше величество желает поставить меня выше себя, заставив отказаться от короны?» – спросил гасконец. Он не может дать слово за народ, избравший его. Наполеон не стал возражать и вычеркнул этот пункт.

Никто не посмеет сказать, что он отнесся без уважения к выбору шведского народа. Новый кронпринц получил миллион из экстраординарной кассы на дорогу и на обустройство на новом месте, его адъютантам предоставили отпуск на четыре месяца, чтобы они могли его сопровождать. Император французов сохранил за Бернадотом имения в Вестфалии, пообещал три миллиона за княжество Понтекорво и земли в Польше, сделал его брата бароном Империи… Но черт побери, как было бы славно, если бы шведы избрали другого! Что ж, теперь уже поздно.

25

Турецкий лагерь был выгодно расположен и умело укреплен: доступ к нему закрывали редут и квадратный шанец с закругленными бастионами по углам, откуда прекрасно простреливалась дорога, змеиными изгибами уходящая в Тырново. Турки укрепляли каждую свою позицию, даже если собирались простоять там не больше одной ночи. Собрав подкрепления и не дождавшись нападения, переходили к следующей. Так, от лагеря к лагерю, они постепенно приближались к русской армии, подобно реке, вбирающей в себя малые ручейки. Теперь, встав при Батине, они, верно, ждали Мухтара-Пашу из Шумлы, чтобы, соединив свои силы, подать помощь Боснияк-Аге, осажденному в Рущуке. Недаром храбрый командир рущукского гарнизона каждую ночь устраивал перестрелки, беспокоя русские войска. В ночь на двадцать пятое августа, решив, что помощь на подходе, он предпринял значительную вылазку и атаковал один из редутов на левом крыле армии Каменского, но был отбит. Нельзя дать туркам сомкнуть свои клещи; граф Николай Михайлович предписал брату Сергею выступить со своим корпусом из Силистрии и идти на соединение с ним, а сам, поставив батарею на большом острове между Журжей и Рущуком, откуда можно было обстреливать крепость, и велев флотилии не пропускать к осажденным суда с провиантом, приводил в негодность траншеи, чтобы турки не подобрались по ним к первой параллели. Оставив Ланжерона жечь по ночам бивачные костры, а по утрам совершать ложные атаки для отвода глаз, Каменский 2-й двинулся к Батину.

Гористый правый берег Дуная был изрезан ущельями; солдатам приходилось пробираться сквозь лес и продираться сквозь кусты, однако сотню верст, отделявших Силистрию от Рущука, преодолели за три дня и затем у Тырнова соединились с авангардом Кульнева и Уварова. Немного отдохнув, устроили разведку боем.

С фронта турецкий лагерь выглядел неприступным; граф Сергей Михайлович повел свои силы в обход, намереваясь ударить неприятелю во фланг и в тыл. Тогда-то и выяснилось, что лагерей целых два. Каменский 1-й остановился, не решаясь далеко отрываться от центра и растягивать линию, но генерал Иловайский выправил положение, заняв высокий холм с виноградниками на берегу Дуная: в то время как артиллерия вела оттуда огонь, нанося туркам жестокий урон, казаки Иловайского рассыпались во все стороны, а пехота Кульнева наступала, построившись в каре.

Турецкие пушки дали несколько убийственных залпов, после чего из обоих лагерей с гиканьем вылетела конница. Турки окружали русские каре густой толпой, размахивая своими саблями, падали с седел под ружейными выстрелами, разворачивали коней, уносились обратно, преследуемые казаками, у самого лагеря поворачивали назад и нападали на своих преследователей, возвращались к самым каре – и всё повторялось сначала без остановки, без отдыха, до самого вечера… С наступлением темноты Каменский 1-й велел трубить отступление, не решившись на штурм: захваченные пленные уверяли, что в Батин идет сераскир Куманц-Али, уже переправившийся через Янтру, и с ним сорок тысяч сабель. Кульнев отошел назад в полном порядке; все свои силы турки бросили на Иловайского, но тот удержал высоты за собой. Взрыв двух зарядных ящиков в лагере положил конец атакам турок; ночному маршу никто не помешал, к полудню следующего дня корпус благополучно возвратился в Тырново, потеряв три сотни человек убитыми и захватив два турецких знамени. Вскоре туда же привел свои три колонны Каменский 2-й.

Братья с детства не ладили друг с другом. Мать благоволила старшему, отец-фельдмаршал отличал младшего, но порол обоих; характеры у них были не из легких, однако заносчивого Николая, не терпевшего от офицеров слова «невозможно», боготворили солдаты, называя «отцом родным», а Сергей унаследовал тираническую жестокость от собственного отца, которого год назад зарубил топором его же дворовый. Но и Николай посадил на кол трех турецких пленных, когда нашел таким же образом казненных русских… Впрочем, не нрав их определил выбор государя, поставившего младшего брата командиром над старшим, – Финляндия! Именно Каменский 2-й сумел одержать решающую победу в войне со шведами, и здесь, в степях Молдавии и горах Болгарии, его встречали как будущего победителя, что было совершенно несправедливо и отвратительно, ведь и Каменский 1-й был в свои тридцать восемь лет генералом от инфантерии и георгиевским кавалером. К тому же все офицеры знали о неровном характере командующего, способного как на безрассудную храбрость, так и на полную растерянность от неудачи.

Еще сутки ушли на снятие планов лагерей и окрестностей, чем занимались офицеры Генерального штаба: достать проводников было невозможно, ибо местные крестьяне либо взяты были в турецкую армию, либо рыскали по лесам и грабили проезжающих. Утром седьмого сентября три пушечных выстрела возвестили о начале штурма. Ну, с Богом!

Главнокомандующий сам возглавил кавалерийскую атаку, которая захлебнулась от сильного огня с турецких батарей. (Пушкарями командовали французские офицеры, захваченные корсарами; великий визирь легко уговорил их поступить к себе на службу, заставив присутствовать при казни двух упрямцев, с которых живьем содрали кожу.) Каменский 2-й увел эскадроны в безопасное место, предоставив казакам фланкировать перед фронтом и левым крылом неприятельского лагеря, постепенно заходя ему в тыл. Этот маневр предупредила конница турков; во время жаркой перестрелки в бой вступила пехота. Кульнев прикрыл свои каре цепью стрелков и полевой артиллерией; турецкая кавалерия, метавшаяся в лощине, оказалась удобной мишенью для пуль и картечи. В это время Каменский 1-й заходил справа, неумолимо поднимаясь по склону холма, пока не бросил пехоту на вражеские окопы. Казаки ринулись на помощь, турки валились как снопы, устилая окопы своими телами. Генерал Уваров встал впереди своей колонны и повёл ее по берегу Дуная, штыками оттесняя от него неприятеля, Кульнев же захватил редут и начал обстреливать дальний турецкий лагерь, но тут генерал Иловайский, решив ударить с фронта, взбежал на бруствер и рухнул навзничь, изрешеченный пулями; одновременно толпа остервеневших турок опрокинула колонну Кульнева, выбив ее из занятых укреплений.

Каменский 2-й получил донесение от Каменского 1-го: хвастаясь успехами, брат просил подкреплений, чтобы заново овладеть редутом и шанцем. Адъютант командующего Арсений Закревский добавил от себя, что генерал во время боя держался от неприятеля на благородной дистанции, не отпуская от себя резервы, и Николай отправил к Сергею другого адъютанта, Волконского, с мстительным приказом: употребить всё войско, находящееся в распоряжении графа, для занятия редута, «за исключением двух батальонов для прикрытия своей особы».

Высокая фигура Кульнева несколько раз появлялась у самой подошвы редута, увлекая за собой пехоту, но стоило рассеяться сизому облаку дыма, как становилось видно, что русские вновь отбиты. Не выдержав, главнокомандующий поехал туда сам.

– Что у вас тут такое, генерал? – спросил он Кульнева, спрыгнув с седла. – Почему прекращены атаки?

Яков Петрович еще больше ссутулился, чтобы не так возвышаться над начальником; его обычно красный нос почернел от пороха, потное лицо было в грязных потеках.

– Бесполезно теряем людей, ваше сиятельство, – ответил он густым басом. – Уже две роты избиты, преимущество неприятельской артиллерии столь очевидно…

– Вздор! Чепуха! Приказываю возобновить!

– Я доложил вашему сиятельству, почему атаки не удаются…

– Не удаются, потому что начальники не подают примера, а много умничают и рассуждают!

Кульнев побледнел даже под грязью и загаром.

– Граф, вы слишком скоро забыли Куортане и Оравайс!

– Закревский! – взвизгнул Каменский. – Арестуйте генерала Кульнева!

Он повторил приказание раза три, сердито топая ногой, точно разгоряченный конь. Кульнев спокойными движениями расстегнул портупею и бросил саблю к ногам генерала:

– Вы можете ее у меня отнять, но от вас я ее больше не приму.

Солнце зависло над горизонтом, любопытствуя узнать, чем закончится день, и выглядывало сквозь набежавшие облака, освещая косыми лучами суматоху в турецком лагере. Конница вновь собиралась в лощине; рядом пылала деревня, занятая русскими егерями. От этой деревни генерал Сабанеев и повел в половине шестого отряд Кульнева на каменистую кручу, занятую турками; Уваров поддержал его своей артиллерией. Треск ружейной пальбы сливался с грохотом пушечных выстрелов, холм окутало сизым дымом, из которого вдруг вырвалась конная лава, неудержимым потоком сметя казаков и растекаясь ручьями по долине. Впереди скакал сам Муктар-Паша, позади бежала толпой албанская пехота. Просочившись меж русскими каре, они устремились на Тырновскую дорогу, преследуемые картечью; Александрийские гусары и Лифляндские драгуны бросились следом, истребляя пеших и успев даже настигнуть конных, однако ночь накинула на бегущих спасительное покрывало тьмы.

Спасая жизнь, турки бросили все свои запасы и палатки; в одной из них оказалась казна. Случайно заглянувший туда рядовой зазывал к себе товарищей: каждому подходившему он совал в руки горсть монет, зачерпывая не глядя в одном из множества мешков, пока ротный командир не остановил порыв его щедрости, приказав взять пару мешков себе и убираться.

На бастионах больше не реяли турецкие знамена, но главный лагерь, на самой вершине холма, еще не был взят. Утро вечера мудренее; Каменский 2-й отложил штурм до завтра, полагая завершить разгром неприятеля одной артиллерией.

Не успели войска расположиться на отдых, как от турок прибыл парламентер: Ахмет-Паша согласен сдать русским лагерь, если ему будет позволено уйти из него со всем отрядом и с оружием. Каков наглец! Турки сражались весь день, сераскир Куманц-Али тяжело ранен, а в лагере нет ни капли воды – об этом Каменский доподлинно знал от пленных. Нет уж, пусть выбирают: плен или смерть. Эти условия должен был объявить туркам действительный статский советник Родофиникин из министерства иностранных дел; Серж Волконский поехал его сопровождать вместе со взводом казаков для охраны.

В огромном шатре было не повернуться: вокруг Ахмет-Паши сидели все его офицеры, а рядом толпилось войско. Нижние края палатки подняли, чтобы воины видели и слышали, как себя ведут и о чём говорят их командиры. Русским парламентерам подали кофе, варенья и трубки, после чего начались переговоры. Родофиникин объявил через переводчика, что единственные условия таковы: всё войско должно сдаться в плен, сложив оружие и выдав свои запасы. В лагере тотчас поднялся гвалт: пленные – рабы, мы не хотим быть рабами у неверных! Взять этих гяуров в заложники, пусть русские выпустят нас отсюда, если им дорога их жизнь! Родофиникин побледнел: он понимал по-турецки. Военнопленный не есть раб, уверял он, Россия – изобильный край, и там не вечная зима, пленные будут снабжены всем необходимым и получат поденную плату, равную своему жалованью в турецком войске, а по заключении мира их возвратят на родину. Переводчик, сам перепуганный до смерти, вкладывал в свои слова всю силу убеждения и чудом сумел утихомирить башибузуков. Не понимавший разговоров Волконский так и не узнал, какой беды он избежал.

Два русских офицера принимали оружие: один – холодное, другой – огнестрельное. При каждом из них стоял турецкий офицер для поддержания порядка и счета пленных. Турки шли гуськом, бросали оружие в кучу возле костра и отходили к конвою.

Отобранное у пленных оружие предполагалось отправить в Сербию, чтобы вооружить население, свергнувшее басурманское иго. Солдаты, прочесавшие лагерь, приносили оттуда ятаганы, богатые сабли, кинжалы… Волконский считал трофеи для сдачи перевозчикам. Как часто ему хотелось взять что-нибудь себе! Такое отличное оружие! Однако он гнал от себя эту мысль и суровым голосом отказывал приятелям, просившим о том же по дружбе. Один генерал оказался особенно настойчив: он присмотрел себе саблю, стоившую не меньше трехсот червонцев. В конце концов Серж уступил:

– Генерал, у вас на боку висит турецкая сабля. Эту, так и быть, возьмите себе, а свою бросьте в кучу – и счет будет верен.

Главнокомандующий сидел в своей палатке, составляя реляцию государю. Победа блестящая! Захвачено больше пяти тысяч пленных, сорок орудий (все австрийского литья и на австрийских лафетах), сто семьдесят восемь знамен, потоплено не меньше двух лодок неприятельских и еще пять со всем грузом сделались нашей добычей. Потери наши убитыми и ранеными: четыре генерала, семьдесят восемь офицеров и тысячи полторы нижних чинов, что впятеро меньше, чем у неприятеля…

Возле пустого лагеря шел торг: победители продавали друг другу одежду и прочие вещи, взятые у турок. Офицеры отбирали себе лошадей и верблюдов – их можно будет с выгодою продать в Бухаресте; четыре казака бережно погрузили в лодку беспамятного Иловайского без кровинки в лице… Никакого смотра по случаю победы не намечалось: назад, в Рущук! Нечего тратить время и силы на пустяки.

* * *

Как они идут, как идут! Кто так тянет носок! Впору самому сойти к ним и отбивать счет: раз-два, раз-два! Распустились в армии! Аракчеева на них нет! Впрочем, у Алексея Андреевича сейчас дела поважнее: он должен проследить за обустройством первого военного поселения в Могилевской губернии. Кому как не ему этим заниматься! У него в Грузине во всём система, есть даже отдельные книги для женихов и невест с указанием возраста, достатка и нравственных качеств: помещик женит своих крепостных сам, не пуская ничего на самотёк.

Всё население одной из волостей, переданной в ведение Военного министерства (кажется, четыре тысячи душ), вывезли в Новороссию: генерал-губернатору де Ришелье нужны люди для заселения степей, а в опустевшие дома водворили Елецкий пехотный полк. Из женатых и семейных образовали батальон, выписав к ним жен и семьи, прочие же станут у них батраками, получая от хозяев полное содержание. Если верить Сервану, должно получиться.

Правда, граф Аракчеев, ознакомившись с этой книгой, никакого восторга не выразил, заметив, что в самой Франции сей системы не придерживаются. Столько нужно времени и труда, чтобы превратить мужика в солдата, а теперь что же – превращать солдата обратно в мужика? Так в том-то и штука, дражайший Алексей Андреевич, что мужик останется солдатом, государство же получит боеспособную армию, которая содержит сама себя! Посмотрим, чем закончится опыт, а там…

Развод завершился. Государь выразил свое неудовольствие в самых сдержанных выражениях, но отражения досады на его лице оказалось довольно, чтобы повергнуть дежурного генерала в трепет. Георг Ольденбургский уже знал, к чему это приведет, однако все его пространные рассуждения о пагубности телесных наказаний оставляли шурина безучастным.

В Белую столовую Александр вошел об руку с матерью, за ними – Георг с Екатериной, которая уже совсем оправилась от родов и сияла очаровательной улыбкой. Она сама предложила, чтобы их первенца крестил пастор Фальбург по лютеранскому обряду; мальчика нарекли Фридрихом Павлом Александром, восприемницей стала бабушка – Мария Федоровна. Катиш намерена пробыть в Павловске до холодов, ей здесь очень уютно. В самом деле, это особенное место – столько воспоминаний… За завтраком Екатерина весело щебетала о разных пустяках, пока ее мать не упомянула о своем намерении купить в казну дачу Багратиона – князю она уже ни к чему, раз он вышел в отставку и ездит по заграницам. Тень, пробежавшая по лицу Катиш, не укрылась от Александра, который быстро перевел разговор на другую тему.

Так значит, она всё еще любит его. И наверняка знает о том, что в Вене другая Екатерина Павловна, княгиня Багратион, родила в исходе сентября девочку, которую назвали Марией-Клементиной. Князь Петр был у жены этим летом и говорил с нею; он даст ребенку свою фамилию, хотя само имя кричит о том, кто настоящий отец. Александр настоятельно просил князя поступить так, чтобы избежать публичного скандала, хотя девочку уже отдали графине фон Меттерних (она умная женщина). Багратиону не в чем упрекнуть Александра: в прошлом году его жене пожаловали орден Святой Екатерины, испрошенный им для нее, хотя она и не исполняет никакой службы при дворе. Путь лучше остается в Вене, ее служба – там, рядом с Меттернихом… Кому еще удалось так близко подобраться к самому важному лицу в иностранной державе? Разве что Чернышеву, но он, к счастью, не рискует забеременеть.

Чернышев – самый лучший агент Экспедиции тайных дел. В Париже он один стоит троих агентов в Вене – генерала Шувалова, княгини Багратион и полковника Тейля ван Сераскеркена, недавно приданного им в усиление. (Голландец уже прислал свой первый рапорт – весьма дельный.) Разве что майор Прендель может с ним потягаться: знает восемь языков, объездил всю Европу и Англию, память имеет превосходную, легко сходится с людьми, ловок – за четыре месяца в Варшаве сумел хитростью вывести оттуда в Россию полторы тысячи пленных! На днях он отправился в Дрезден, адъютантом посланника, имея притом секретное поручение: приобрести точные статистические и физические познания о состоянии Саксонского королевства и Варшавского герцогства, обращая особое внимание на военные вопросы, а также достоинства и свойства польских генералов. Флигель-адъютантам Чернышеву и Пренделю положено ездить курьерами в Петербург – чаще всего кружным путем. Скряга Румянцев сетует на лишние расходы (по дукату за каждую милю), но ему вовсе не обязательно знать, что офицеры собирают доро́гой важные сведения о всякого рода военных работах, передвижениях войск и тому подобном. Поручик Граббе – тоже отличный офицер и должен принести много пользы в Мюнхене; полковник Ренни в Берлине скупает все карты, какие только может найти, но он всё жалуется на здоровье (ах! бедная королева Луиза! умереть в тридцать четыре года!) – надо будет послать к нему поручика Григория Орлова в помощники и ученики. И в Мадрид тоже не мешало бы кого-нибудь направить… Молодого офицера потолковее.

* * *

Лица танцующих были сосредоточены из-за боязни перепутать шаги и фигуры. Императрица, королевы и герцогини брали уроки у Шарля-Этьена Депрео – знаменитого танцовщика, ставившего королевские балеты для Людовика XV и Людовика XVI и не утратившего ловкости и требовательности, когда ему перевалило за шестьдесят. Кадриль позволяла блеснуть отточенным изяществом движений, но и малейшая ошибка сразу бросалась в глаза.

Наполеон увлек Чернышева к окну, выходившему на Парадный двор. Здесь, в глубокой нише, их могли увидеть только стоявшие напротив, а слова заглушала музыка. Чернышев, впрочем, успел улыбнуться Полине, которая танцевала в паре с Дюроком; она обещала ему мазурку.

В Фонтенбло его направил Шампаньи, сказав, что император хочет переговорить с ним о важном деле. Говорить о важных делах на балу – вполне в духе Наполеона; сам он не танцует никогда.

– Я хочу передать с вами письмо к императору Александру, но в письме нельзя развить всех моих мыслей, поэтому я прошу вас передать его величеству мои слова. Зная вас, я уверен, что вы повторите их в точности.

Чернышев поклонился.

– Есть ли у вас верные известия о Турецкой войне?

Этот вопрос застал Сашу врасплох.

– Думаю, что теперь вы уже взяли Рущук: после Батинского сражения он непременно должен был сдаться, – продолжал Наполеон. – Полагаю, что месяца через три вы заключите мир. Турки останутся довольны тем, что так долго вам сопротивлялись, и будут вынуждены уступить вам Молдавию и Валахию, потеряв надежду на помощь других держав.

За окном прошел сменившийся караул, разводящий держал в руке факел.

– Ваша вина, если в этой войне турки выказали больше твердости. – Бонапарт говорил теперь не как император, а как генерал. – Зачем вы перешли через Дунай? Не понимаю. Если хотели взять Константинополь, так это было бы страшно трудно: не только турки, но и другие державы старались бы вам помешать. Взять Константинополь! Для этого надо быть великим полководцем. Ваш граф Каменский – хороший генерал, но слабый политик. Одобряю все его действия, кроме штурма Рущука. Неудача могла иметь гибельные последствия. К счастью, Батинское сражение всё исправило. Турки и мои лазутчики, кажется, преувеличили ваши потери под Рущуком, – я полагаю, тысячи две-три?

Чернышев сделал движение глазами и головой, показывавшее: да, где-то в этих пределах. (Сам он понятия не имел.)

– По-моему, вам следовало держать четыре дивизии на левом берегу Дуная, чтобы отгонять турков всякий раз, как они вздумали бы перейти на вашу сторону, но вступать в Болгарию было незачем, – продолжал рассуждать Наполеон. – При таком образе войны турки, видя бесполезность всех своих попыток вернуть Молдавию и Валахию, поневоле заключили бы мир на ваших условиях. Вы не пробудили бы в них гордость и желание сражаться и потеряли бы меньше людей и денег. А вы вместо этого удалялись от ваших магазинов, несли потери, подвергались опасностям… Ведь и толпы могут побеждать! Примеры вы видите в Испании. Разбойничьи шайки часто мешают моим маневрам и расстраивают мои планы, хотя в регулярном сражении… Ваши действия за Дунаем много тревожили Австрию, – вновь заговорил он как политик. – Она объяснялась со мной о том и спрашивала, в чём заключались тайные статьи Эрфуртского договора. Я успокаивал Вену, отвечая, что вы желаете только Молдавии и Валахии, я больше ничего вам не обещал.

– Истинно так, – подтвердил Чернышев. – Усиливая действия против турков, император Александр всего лишь хочет принудить их поскорее к миру. Мне кажется, что и ваше величество поступает так же, когда желает достигнуть цели. И всегда успешно, – быстро добавил он.

– Вы правы. – Отвернувшись от окна, Наполеон смотрел куда-то мимо Чернышева, в мельтешение танцующих фигур. – Я делал всё, что мог, склоняя турков к миру. Напрасно меня обвиняют в неискренности. Граф Румянцев верит, будто я ободряю турков, желая продолжать эту войну, ба! – Он взмахнул рукой. – Я слишком силен, чтобы прибегать к интригам. Такая политика свойственна слабым государствам. Пруссии, например. Если бы я не захотел, чтобы Россия присоединила к себе Финляндию, Молдавию и Валахию, то объявил бы свою волю во всеуслышание и поддержал бы ее всеми силами. Русские храбры и хорошо дерутся, но это не помешало бы мне начать с вами новую войну.

Шелковые полотнища, прикрывавшие облупившиеся фрески на стенах древнего бального зала, слегка трепетали от сквозняка; казалось, будто орлы расправляют крылья, готовясь взлететь со своими молниями.

– Взяв Молдавию и Валахию, вы поселите в Австрии недоверие к вам, но это ваше дело, мне нужды нет. – Наполеон улыбнулся, посмотрев Чернышеву в глаза. – Если император Александр продолжит свою политику, его царствование будет самым славным и блистательным! Он осуществит призвание России! И мы с ним установим общий мир – если решимся на твердые меры для истребления контрабанды и торговых обманов. Я уже принял строгие меры во Франции, Голландии, Италии и Рейнской Конфедерации, теперь император Александр должен запретить английским кораблям в Балтийском море заходить в русские порты. Если и Пруссия будет соблюдать континентальную систему, Англия скоро покорится: в последние четыре месяца там громко требовали продолжения войны, а теперь все желают мира.

Чернышев молча выдержал его взгляд. Бонапарт продолжал уже без улыбки:

– По своему географическому положению Россия – друг Франции. Пока мы дружны, вы можете расширять свои границы. Но если вы измените свою политику, война со мной будет неизбежна, однако эта война будет вредна нам обоим, кто бы ни победил. Курс рубля падает, но война с англичанами здесь ни при чём: всему виной дурное управление вашими финансами и огромное количество бумажных денег. Войны с Портой и Швецией вам дорого обходятся; вот увидите: как только вы помиритесь с турками, курс повысится. Император Александр правильно делает, что сокращает число ассигнаций, а австрийцы потонут в своих бумажках.

Музыка смолкла; кавалеры провожали запыхавшихся дам к их стульям.

– Много ли ваши генералы грабят в Турции? – спросил Наполеон, когда мимо них прошел Мюрат.

– Такие злоупотребления неизвестны в нашей армии, особенно применительно к генералам и офицерам, – с достоинством ответил Чернышев. – Финляндский поход и Молдавская кампания могут служить примером дисциплины и порядка в войске.

Наполеон весело рассмеялся.

– Нехорошо, нехорошо, что вы со мною неискренни! – Он слегка погрозил Саше пальцем. – Знаю, вы не такие грабители, как мы, но за ваших казачьих полковников и авангардных командиров я бы не поручился.

По обе стороны от огромного камина с бронзовыми Сатирами, словно стоявшими на часах, выстроились ломберные столы. Заметив, что Мария-Луиза закончила игру, Наполеон тотчас простился с Чернышевым, наговорив ему комплиментов и пожелав видеть снова послезавтра утром, в своем кабинете. Оркестр заиграл мазурку; Саша поискал взглядом Полину…

На следующий день двор развлекался охотой – излюбленной забавой французских королей. Сначала коляски остановились за прудом, где уже дожидались люди с обручами, на которых сидели ястребы в колпачках. Надев толстую кожаную перчатку, Мария-Луиза выбирала ястреба, сажала себе на руку, егерь выпускал дичь, она подбрасывала крылатого охотника, который уносился стрелой, камнем падал сверху на утку, вальдшнепа, голубя, отчаянно пытавшихся спастись, и приносил хозяйке. Императрица очень забавлялась этой охотой, и Наполеон не торопил ее. Час спустя все вновь сели в коляски, пустив лошадей галопом. Над головами сомкнулся лес, радовавший глаз осенней пестротой и ронявший под колеса нарядные цветные листья. На поляне выстроились крестьяне, вооруженные жердями, охраняя загон, где копошились кролики. Тут же стояла подставка с заряженными ружьями. Наполеон взял себе одно, занял позицию и махнул рукой. Крестьяне принялись лупить палками по кустам, кролики в панике бросились бежать, император выстрелил… «Ну же, господа! – с досадой воскликнул он, глядя на скачущую мимо добычу, – берите ружья, развлекайтесь!» Адъютанты оказались куда более меткими стрелками, маршалы вступили с ними в соревнование – ружья едва успевали заряжать. Через четверть часа вся поляна была усыпана ушастыми тушками, некоторые еще дергали лапками. Приказав собрать их, император распорядился выдать по кролику каждому крестьянину, по четыре – лесничим, а остальных раздать «ворчунам» из Старой гвардии.

…Чернышеву уже приходилось бывать в малых апартаментах. Бронза, красное дерево, бархат, шелк, неизменная буква N в лавровом венке… Все ткани – из Лиона, фарфор – из Севра, ковры – из-под Парижа: континентальная система в действии. Из приемной Сашу провели через гостиную в топографический кабинет, где три стола были сдвинуты вплотную, чтобы Наполеон мог разворачивать на них карты, а оттуда – в рабочий кабинет с личной библиотекой императора: в застекленных шкафах, помеченных пятнадцатью литерами, стояли книги особого формата (узкие поля, никаких пустых листов), которые Наполеон брал с собой в походы, – труды по истории, географии, праву, философии, романы, сборники поэзии, Библия, Коран… Император встал с кресла с подлокотниками в виде львиных голов и обошел вокруг стола, чтобы пожать руку Чернышеву.

– Уверьте императора Александра, что моя привязанность к нему и мои чувства к России неизменны, несмотря на все слухи о нашем разрыве, – сказал он. – Чего только не выдумают люди! То император Франц приехал в Фонтенбло, то я решил посадить на испанский престол эрцгерцога Карла… Хорош бы я был – отдать Испанию австрийцам после трех лет кровавой войны! У немцев удивительно бойкое воображение. Я уже устал печатать опровержения в «Вестнике», самое лучшее – не обращать внимания.

Саша понимающе улыбнулся. Наполеон оставил шутливый тон.