Текст книги "Огонь под пеплом"

29

«Je vous trace ces lignes avec un cœur serré… Tout prend une teinte assez noire. Georges vous montrera ma lettre. Il paraît que le sang doit couler encore: du moins ai-je fait tout ce qu’il était humainement possible de faire pour l’éviter…[14]14
  Пишу вам эти строки со сжавшимся сердцем… Всё окрашивается в довольно черный цвет. Георг покажет вам мое письмо. Похоже, снова должна пролиться кровь; по меньшей мере, я сделал всё, что было в человеческих силах, чтобы избежать этого… (франц.).


[Закрыть]» Александр посыпал письмо песком, стряхнул его, сложил вместе несколько листков, накапал сверху красного воска и приложил свою печать. Да, невеселое вышло поздравление с Рождеством Христовым. Хотя, зная Катиш, можно предположить, что она, ненавидящая корсиканца, вздохнет с облегчением: наконец-то! И никакой тайны он ей не раскроет: в свете давно говорят о том, что война с французами неизбежна. Куракин уже пускается в частности, советуя усвоить систему малой войны, применяемую испанцами, избегая генерального сражения и затрудняя подвоз к неприятелю боеприпасов; Нессельроде даже называет время нападения Наполеона на Россию: апрель 1812 года. Эту дату ему сообщил Талейран, рекомендующий «крепить оборону, так как война уже у порога Российского государства», и просящий за свои услуги полтора миллиона франков в год… Чернышев пытается переманить на русскую службу швейцарского генерала Жомини: по его словам, генерал постиг стратегию и тактику Бонапарта чуть ли не лучше самого Наполеона. Остается надеяться, что его услуги обойдутся казне дешевле.

Курьер от Коленкура наверняка уже мчится в Париж, чтобы доставить Наполеону новый Таможенный тариф. Тарифный комитет всю осень разрабатывал этот документ в строжайшей тайне; кроме Сперанского и Мордвинова в план посвятили только трех человек. «Положения о нейтральной торговле в портах Белого, Балтийского, Черного и Азовского морей и по всей западной сухопутной границе» непременно разозлят Бонапарта, хотя и в России будут роптать, как всегда бывает при введении новых строгостей. Все необходимые и общеполезные предметы теперь станут ввозить в Россию беспошлинно, как и вывозить товары российского производства, но такими предметами признаны только тридцать три. В целом же список разрешенных к ввозу товаров сократился почти втрое, из него вымарали все шерстяные, шелковые и льняные ткани, изделия из хлопка и железа, сахар и фрукты, рыбу и хмель. Кофе, какао и табак можно будет провозить только морем – через Архангельск, Петербург, Ригу, Ревель, Либаву, Таганрог или Одессу; портовые таможни сами должны решать, признавать ли суда нейтральными и допускать ли их к разгрузке. Пошлину на бумажное полотно увеличили в шесть раз, на столовые вина – втрое-вчетверо, на сахар – с сорока копеек до семи рублей ассигнациями; французские шелка и вина, ввезенные контрабандой, приказано изымать и сжигать… «Издавая правила сии, – говорилось в Манифесте, – Мы надеемся, что верные Наши подданные, вникнув в их истинный смысл, будут всемерно содействовать попечениям Нашим об их собственном благе отсечением излишних издержек, умеренностью в образе жизни и обращением капиталов не в пищу чужеземной роскоши, но в поощрение собственных наших отечественных фабрик и изделий; в сем предположении Мы ожидаем, что с удовольствием пожертвуют они мгновенными прихотями прочному устройству внутреннего трудолюбия».

Конечно, прихоти эти не мгновенные и давно вошли в привычку, поэтому никто ими с удовольствием не пожертвует, но нельзя же уподобиться стрекозе, живущей одним днём. Англия даже в условиях блокады за два года увеличила свой торговый оборот на целую четверть, а мы не Англия: у нас нет стольких фабрик, инженеров, деловых людей и рабочих рук; купцы разоряются, ассигнации дешевеют, цены растут… и война с турками никак не закончится. Надо будет написать князю Адаму Чарторыйскому. У него еще остались связи среди поляков, в том числе и в Варшавском герцогстве. Если пообещать им восстановить Польшу в границах между Двиной, Березиной и Днепром и даровать Конституцию (при условии, конечно, что Польское королевство навсегда присоединится к России), поляки могут отложиться от Наполеона… Обещания корсиканца забросили их за Пиренеи, заставляя проливать свою кровь, а тут им всего лишь потребуется сидеть по домам и не пускать туда французов.

* * *

Вена, 17 января 1811 года.

Его Величеству Императору Австрии, Королю Богемии и Венгрии.

Сир, если Вашему Величеству не дадут лучшего совета, то поведение, которого нам следует придерживаться, на мой взгляд, состоит в следующем:

1. Ваше Величество будет способствовать поддержанию мира между Францией и Россией, насколько это будет возможно сделать дипломатическим путем.

2. Если, несмотря на усилия Вашего Величества, войны не удастся избежать и если нам посчастливиться дожить до того времени, когда она разразится, не испытывая слишком большого беспокойства со стороны Франции, Вашему Величеству следует воспользоваться первым же благоприятным случаем для начала переговоров об уступке (за вознаграждение) части Галиции, которую еще предстоит определить, принимая во внимание военный вопрос и финансовый вопрос.

3. В качестве компенсации Наполеон предлагает всю нынешнюю Иллирию.

Покорнейший слуга Вашего Величества,

граф Клеменс фон Меттерних.

* * *

Париж, 3 февраля 1811 года.

Военному министру генералу Кларку, герцогу Фельтрскому.

Если у Австрии есть французские ружья, захваченные в предыдущие кампании, они будут мне очень полезны и будет выгодно купить их задешево, чтобы перевезти в Данциг. Австрийские ружья лучше брать в Вене и направлять в Данциг. Если бы я состоял в войне с Россией, думаю, мне понадобились бы 200 000 ружей со штыками для вооружения польских инсургентов. Несомненно, нынешняя дешевизна бумажных денег позволит заключить очень хорошие сделки в Вене. Если я возьму эти 90 000 ружей, о которых вы мне пишете, их надо перевезти в первый же порт на Висле и оттуда – в Варшаву, Торн и Данциг. Узнайте, прибыли ли в Варшаву ружья, которые я посылал туда прежде.

Наполеон

Париж, 25 февраля 1811 года.

Министру иностранных дел г. де Шампаньи, герцогу Кадорскому.

Господин герцог Кадорский, я со вниманием прочел письма из Стокгольма. В голове шведского принца столько бурления и бессвязности, что я не придаю никакого значения его просьбе о помощи в отвоевании Норвегии и Дании в обмен на занятие Финляндии во время будущей войны с Россией. Пусть об этом не говорят ни послу Дании, ни послу Швеции, я требую молчать об этом вплоть до новых распоряжений.

Естественно, поползут слухи о том, что Швеция хочет захватить Норвегию. Мой посол в Дании сделает всё, чтобы успокоить и ободрить Данию, дав ей понять, что я поддержу ее всеми силами моей Империи, но чтобы она не давала опередить себя и, если нужно, воспользовалась моментом и перебросила значительные силы в Норвегию. Напишите послу, чтобы он сообщил вам о силах Дании в этой провинции и добыл через правительство сведения о вооружении шведов. Пусть проявит ловкость и осторожность.

Напишите моему послу в Стокгольме, что я не придаю никакого значения предложению шведского кронпринца; я слишком могуществен, чтобы нуждаться в союзниках; мои отношения с Россией хороши и я не опасаюсь войны с этой державой; мои дела с Австрией тоже хороши, но, поскольку мои финансы в полном порядке, я увеличиваю свои войска на 150 000 человек и рассчитываю на такое же увеличение в будущем году. Однако он должен намекнуть, не давая понять, что это исходит от Парижа, что, пока сохранится союз с Данией, Франция не потерпит посягательств на Норвегию. Пусть добавит, что захват Норвегии был бы безумием со стороны Швеции, что Россия будет этим недовольна, поскольку, овладев Норвегией, Швеция получит больше средств отвоевать Финляндию, а отвоевать Финляндию, пока двор находится в Стокгольме, будет первой мыслью и первой потребностью Швеции; что Дания может вступить в войну со Швецией только из-за Норвегии, а Россия никогда не поглупеет настолько, чтобы позабыть, что Швеция – ее непримиримый враг. Проинструктируйте барона Алькье, чтобы он держался с принцем гордо, никогда не говорил с ним о делах, но всегда обращался к королю и кабинету и давал понять своим поведением, что моя политика никоим образом не основана на Швеции.

Я хочу, чтобы он ладил с российским послом, продолжал отвергать всякую мысль о враждебности к России; пусть порицает любое вооружение Швеции, всегда советует заниматься восстановлением финансов и всё. Успокаивать, а не возбуждать, разоружать, а не вооружать. Рекомендуйте барону Алькье внимательно следить за малейшими движениями Швеции и предупреждать о них шифрованными письмами моего посла в Дании через офицеров из армии князя Экмюльского, так будет быстрее.

Наполеон

Париж, 25 февраля 1811 года.

Министру иностранных дел г. де Шампаньи, герцогу Кадорскому.

Господин герцог Кадорский, я желаю, чтобы мой посланник в Вене прощупал г. фон Меттерниха насчет возможных обстоятельств грядущей кампании между Россией и Турцией, чтобы узнать, что Австрия хочет и может сделать. В Тильзитском договоре Франция оговорила возвращение Молдавии и Валахии Порте. Затем, в Эрфурте, российский император добился, чтобы Франция отказалась от этого пункта и больше не вмешивалась в этот вопрос; Франция поступила так из ненависти к Австрии, которая тогда вооружалась, а ничто не могло более навредить интересам австрийской монархии, чем занятие этих провинций Россией. Сегодня Франции больно смотреть на столь большое приращение Российской империи, тем более что последний указ запрещает привозить французские шелка и товары в Молдавию и Валахию. Но можно ли надеяться, что Порта и в будущем году сможет оборонять две эти провинции от России? Нет ли причин опасаться, что, помимо этих провинций, будет потеряна еще и Сербия или, если Россия восстановит там господаря, эта страна вернется под русское влияние? Франция не может высказаться против владения русскими Валахией и Молдавией, не подтолкнув тем самым Россию к миру с Англией – миру, результатом которого неизбежно станет война между двумя державами. К тому же Россия слишком продвинулась вперед, чтобы хладнокровно отказаться сегодня от этих двух провинций. Наконец, для Франции Молдавия и Валахия представляют всего лишь второстепенный интерес, тогда как для Австрии – первостепенный, и важно знать, как далеко Австрия намерена зайти и что она в состоянии сделать, чтобы помешать их присоединению. Всё это следует высказать в ходе беседы, неясно, но так, чтобы прощупать почву и составить представление. Союз двух стран, счастливое обстоятельство родов императрицы, еще более укрепляющих наши связи, – вот из чего следует исходить, пытаясь выяснить намерения правительства.

Наполеон

Париж, 28 февраля 1811 года.

Российскому императору Александру I, в Санкт-Петербург.

Господин Брат мой, слабое здоровье герцога Виченцы вынуждает меня отозвать его. Я искал рядом с собой человека, который мог бы быть наиболее приятен Вашему Императорскому Величеству и наиболее способен поддерживать мир и союз между нами. Мой выбор пал на генерала графа де Лористона. Мне не терпится узнать, справедлив ли он. Поручаю графу Чернышеву рассказать Вашему Величеству о моих чувствах к Вам. Эти чувства не изменятся, хотя я не могу не видеть, что Ваше Величество больше не питает дружбы ко мне. Вы заявляете мне протест и чините затруднения всякого рода из-за герцогства Ольденбургского, тогда как я не отказываюсь предоставить компенсацию, а положение этой страны, всегда бывшей центром контрабанды с Англией, обязывает меня, в интересах моей Империи и ради успеха начатой мною борьбы, соединить Ольденбург с моими владениями. Я предлагал герцогу Эрфурт, он отказался. Последний указ Вашего Величества по содержанию, а также по форме особо направлен против Франции. В другие времена, прежде чем принять такие меры против моей торговли, Ваше Величество сообщили бы о них мне, и я, возможно, подсказал бы Вам средства, которые, достигнув главной цели, помешали бы при этом сделать так, чтобы Франции это показалось изменением системы. Вся Европа так считает; наш союз более не существует по мнению Англии и Европы; даже если бы он сохранялся в сердце Вашего Величества, как в моем, всеобщее мнение не стало бы от этого меньшим злом. Позвольте сказать Вам откровенно: Ваше Величество позабыли о благе, извлеченном из союза. По Тильзитскому договору, Вы должны были вернуть Турции Молдавию и Валахию; однако вместо возвращения этих провинций Ваше Величество присоединили их к своей империи. Валахия и Молдавия составляют треть европейской Турции, это огромное приобретение, которое лишает Турцию всей ее силы, даже, можно сказать, уничтожает эту империю – моего самого давнего союзника. Швеции я вернул земли, отвоеванные мною у этой державы, но согласился с тем, чтобы Ваше Величество сохранили Финляндию, которая составляет треть Швеции, и можно сказать, что после ее присоединения Швеции больше нет. А ведь Швеция, несмотря на неверную политику своего короля, тоже была давним другом Франции. Ловкие люди, подстрекаемые Англией, нашептывают в уши Вашего Величества клеветнические слова. Они говорят, что я хочу восстановить Польшу. Я мог это сделать в Тильзите: через двенадцать дней после битвы при Фридланде я мог занять Вильну. Если бы я хотел восстановить Польшу, я дал бы компенсации Австрии: она просила сохранить свои старые провинции и выход к морю, готовая пожертвовать своими владениями в Польше. Я мог это сделать в 1810 году, когда все русские войска были брошены против Порты. Я мог бы сделать это сейчас, не дожидаясь, пока Ваше Величество заключите с Портой соглашение, которое, вероятно, будет готово этим летом. Но раз я ничего не изменил в положении Польши, я имею право потребовать, чтобы никто не вмешивался в мои дела по сю сторону Эльбы. Укрепления, кои Ваше Величество велели возвести в двадцати местах на Двине, протесты по поводу Ольденбурга, заявленные князем Куракиным, и указ о Таможенном тарифе доказывают, что вы отошли от союза. Я остался тем же, но я поражен очевидностью этих фактов и мыслью о том, что Ваше Величество расположены, как только позволят обстоятельства, договориться с Англией, – это равнозначно разжиганию войны между двумя империями. Такое состояние недоверия и неуверенности пагубно как для империи Вашего Величества, так и для моей. Обеим сторонам придется натягивать пружины, чтобы оставаться наравне. Всё это крайне досадно. Если Ваше Величество не планируете примиряться с Англией, развейте все эти тучи. Вы небезопасны, поскольку Вы сказали герцогу Виченцы, что будете «вести войну на своих границах», а безопасность – первейшее благо двух великих государств.

Прошу Ваше Величество видеть в этом письме лишь желание изгнать всякое недоверие и вернуть обе нации в тесный союз, который был так счастлив уже почти четыре года.

Наполеон

30

Солнце отчаянно сражалось в одиночку против сонмища серых туч, то набегавших на него, грозя сердитыми дождями, то отступавших, обнажая небо. Тени скользили по песчаному берегу, переходя на поросшие камышом болота, пучки приземистых мясистых растений, усеявших собой солончаки, прозрачные сосновые рощи, похожие на древние храмы… Вот и тот самый холм: сломанные и обгоревшие дубы, взрытая ядрами земля и сладковатый трупный запах… Прошло два дня после сражения, но еще не все тела успели убрать. Лежён ехал шагом, зажимая нос платком. Некоторые противники лежали, намертво сцепившись друг с другом; было похоже, что англичане, не слишком надеясь на штыки, отбросили ружья и дрались кулаками…

За две недели Лежён проехал через всю Испанию с севера на юг, осматривая позиции французских войск, беседуя с генералами и офицерами и отправляя подробные рапорты в Париж. «Сделайте так, чтобы я словно увидел армию своими глазами, поговорив с вами», – такое наставление он получил от императора, перед тем как отправиться в путь пятнадцатого февраля. Донесения от командующих разными армиями были редки, сбивчивы и неясны; Наполеон нервничал, не видя полной картины и не зная в точности, как обстоят дела.

Домчавшись из Парижа в Байонну на почтовых, Лежён поехал дальше верхом, примкнув к офицерам, возвращавшимся в свои полки из отпусков. Поначалу путешествие проходило спокойно, но затем выстрелы с придорожных холмов сделались чаще, ночевать приходилось, забаррикадировав дверь и положив рядом заряженные пистолеты, и от Мадрида до Севильи, где был штаб маршала Сульта, полковник следовал по этапам с довольно большим конвоем. Конечно, это замедляло передвижение, зато можно было собрать еще больше информации.

Боевые офицеры не таились от Лежёна и говорили с ним начистоту: снабжение армии отвратительное, потому что обозы часто перехватывают летучие отряды герильерос. В газетах пишут, что это банды, насчитывающие не больше ста человек, – чушь! Они огромны. Ядро их состоит из воров и дезертиров, а остальные три четверти – из сбежавших военнопленных, захваченных французами. Доставить их во Францию – непростая задача, почти все сбегают доро́гой с помощью местного населения. Среди герильерос есть такие, которых брали в плен раз семь-восемь. Появление пленных в Байонне вызывает ужас вместо радости от побед. Так не лучше ли не гнать их во Францию, а обменивать сразу после сражений? Вернувшись в свои полки, они нанесли бы меньше вреда, чем пополнив собою неуловимые банды. Чаще всего мятежниками командуют кюре, становящиеся капитанами и полковниками: хунта выдает им офицерские патенты, чтобы орды разбойников походили на боевые отряды и внушали к себе доверие. Крестьян заставляют помогать герильерос не только силой, но и внушением. Если за ними погнаться, они мгновенно рассыпаются, а потом соединяются вновь для нанесения удара. Нападают всегда с численным перевесом, восемь-десять против одного, а когда атакованные французы, отбиваясь, смыкают ряды, герильерос стреляют по ним, не целясь: всё равно попадут, тогда как попасть в разбойников, не держащих строя, отнюдь не легко. За одной такой «бандой» посылали целую бригаду во главе с маршалом и двумя генералами. Дошло до того, что в Каталонии французы сами стали формировать мобильные отряды из соматенов (набатного ополчения) и микелетов (наемников), вот те – действительно отъявленные негодяи. «Универсальный вестник» назвал это переходом населения на сторону законной власти – обман, самообольщение. Регулярным войскам не хватает провианта, боеприпасов (пушки могут делать не больше двух выстрелов в день), не говоря уж про обмундирование; раненые получают самый примитивный уход и часто умирают, к тому же их нельзя доверить заботам местных жителей, не подвергнув их еще большей опасности. Маршал Массена не удержится в Португалии и уйдет оттуда вслед за Сультом: ему не так страшен генерал Уэлсли, как помогающий англичанам голод.

Конечно, князь Эсслингский храбрый человек, но зачем он повсюду таскает за собой свою любовницу? Честное слово, просто совестно за него. Всякое бывает: седина в бороду, бес в ребро, но всему же есть предел… Она вдвое его моложе и вертит им как хочет. Добро бы еще красавица или, знаете, этакая амазонка, так ничего подобного! При звуке выстрелов она кричит и чуть не падает в обморок, то и дело устраивает истерики. Однажды целой дивизии пришлось дожидаться, когда штаб наконец-то выступит в поход, а потом еще пришлось остановиться и отправить назад караульный эскадрон, потому что Эжени забыла своего попугайчика! В походе она наряжалась драгуном; маршал ехал верхом рядом с ней. Если ей нужно было остановиться для отправления естественных надобностей, останавливали всю армию, а Массена ревниво стоял возле нее на часах, никого не подпуская, зато приказ о привале не отдавали до тех пор, пока мадам не утомится: никакое расстояние, покрытое пехотой, в счет не шло. Мало того, что князь сам себя выставил на посмешище, как и своего сына Проспера, вынужденного терпеть присутствие отцовской любовницы, так он еще и рассорился с Неем, Жюно и Монбрёном, заставляя их воздавать этой потаскушке почести, словно она его законная жена! Пусть бы она ублажала его по ночам, а днём была ниже травы, тише воды, но она отвлекает его от службы! Маршал уже давно не устраивал смотров войскам; отличившиеся офицеры и солдаты не получают ни наград, ни продвижения по службе, ни даже простого упоминания в приказе! Впрочем, всем, сражающимся в Испании, похоже, придется об этом забыть, ведь император расточает свои щедроты лишь тем, кто дерется под его началом, а кого он не видит, тех будто и нет…

О маршале Сульте высказывались только те, кто надеялся с ним больше не встретиться; служившие в его корпусе, напротив, отмалчивались. Похоже, что он злопамятный. Солдаты прозвали его «Железной рукой». Молчаливый, скрытный, бесстрастный, лицо – точно защелкнутый замо́к. Именно эти черты и привлекли в свое время партию порядка в Португалии, где с начала войны царила анархия. Сульт назначал гражданских чиновников, создал португальский легион в пять тысяч человек и получал петиции из Порту, Браги и других завоеванных провинций, подписанные делегатами всех трех сословий, которые предлагали ему стать королем. Но тут в Португалию явился генерал Артур Уэлсли, начавший сильно теснить французов и получивший титул виконта Веллингтона за победу при Талавере. Сульт отступил в Галисию, потом захватил Андалусию. Вернее, захваченными можно было считать только Севилью и долину Гвадалквивира. Исла-Леон был надежно защищен солёными болотами; в осажденном, но неприступном Кадисе заседали Кортесы, считавшие единственной законной властью в стране себя, а королем – не старшего брата Наполеона, а его пленника Фердинанда VII.

Лежён не застал Сульта в Севилье: маршал уехал на осаду Бадахоса. Зато он осмотрел Севильский Алькасар – древний дворец, словно вышедший из «Тысячи и одной ночи». У Луи дух захватило, когда он увидел десятки, сотни прекрасных картин на религиозные сюжеты. Эррера Старший, Сурбаран, Мурильо! Все эти великолепные полотна были вывезены из окрестных церквей и монастырей. Испанец, согласившийся служить французам, пояснил полковнику, что картин около тысячи, часть отобрали для королевского дворца в Мадриде, полторы сотни (самых лучших) отправятся в Лувр, а Мурильо маршал Сульт приберег для себя. Он питает особую слабость к этому живописцу и не на шутку рассердился, узнав, что капуцины успели переправить свои шедевры в Кадис. Лежён застыл перед «Вознесением Девы Марии» – никогда он не видел ничего подобного! Мурильо изобразил действительно деву – с наивным, простодушным, почти детским личиком, доверчиво протянувшую ладонь навстречу небесному свету. Тициан, Гвидо Рени, даже Рафаэль – всё меркло перед этой живой и теплой картиной.

– Маршалу она обошлась в двух кордельеров, – сказал испанец.

Луи уставился на него, не понимая.

– Двух монахов собирались повесить как заговорщиков, но община предложила выкупить их за это полотно.

Барон продолжил свой путь, желая взглянуть на место неравной схватки между французами и испано-английскими войсками, пытавшимися прорвать осаду Кадиса. И вот он в Чиклана-де-ла Фронтера. На горизонте смутно белеют башни Кадиса; на песчаной косе, протянувшейся вдоль берега, – несколько фортов; Исла-Леон тонет в туманной дымке… Если надеть на шесть тысяч солдат пробковые жилеты (в Эстремадуре растет много пробкового дерева), можно улучить момент, когда неприятель выведет из города часть своих войск, и перебросить туда десант по мосту, наведенному на винных мехах. Они легкие, их можно переносить с собой и таким образом перебираться через болота. Лежён непременно доложит об этом императору.

Вот он – холм, на котором генерал Рюффен отражал штыковые атаки, пока не упал, израненный, посреди сотни храбрецов, сражавшихся рядом с ним. Лежён прекрасно помнил генерала Рюффена – высокий, широкоплечий, любитель хорошо и плотно поесть… Англичане захватили его в плен, но вряд ли он выживет… Лежён бродил по полю сражения, и перед его мысленным взором оживали услышанные в Севилье рассказы. Когда снаряды, выпущенные с английских батарей, выкашивали ряды французской пехоты, бойкая маркитантка Бельроз сновала между ранеными, поднося к жадным губам горлышко бутылки с виноградной водкой: «Пей, заплатишь мне завтра!» Конвой, охранявший пленных, приказал им лечь на землю – это была не только мера предосторожности против побега, но и жест человечности, способный сохранить им жизнь. Один гордый идальго отказался повиноваться, его разорвало ядром… Во время боя в оливковой роще пал знаменосец 8-го пехотного полка; английский сержант выхватил из его рук орла: «Клянусь Богом, ребята, кукушка у меня!» Меньше двух лет назад эти же самые два полка, французский и английский, сражались друг против друга при Талавере; 8-й пехотный заставил британцев отступить и получил золотой лавровый венок для своего орла из рук самого Наполеона… Когда Лежён вернется во Францию, он непременно напишет большую картину об этой битве. А еще – рапорт императору, чтобы об этом подвиге узнали. Французов было всего десять батальонов, они дрались с вдвое, нет, втрое превосходящими силами противника, доказывая, что выучка и дисциплина способны противостоять числу! Пожалуй, в Испании уже не осталось места, не политого французской кровью. Как долго еще будет длиться эта война?

* * *

«Болезнь ваша крайне Меня обеспокоила. Предписываю вам, сдав армию, отправиться, коль скоро вам будет возможно, в Житомир. Между тем надеюсь, что переезд ваш в благорастворенный климат Волыни послужит к совершенному укреплению здоровья вашего. При сем случае приятно Мне изъявить вам, сколь Моя доверенность и любовь к вам приумножились после знаменитых заслуг, оказанных вами в командование ваше Молдавскою армиею. Пребываю вам благосклонный Александр».

Сдав армию… какую армию? Турецкой, стоявшей в Ловче, больше нет, Сен-При уже в Сельви… Свою армию? Ланжерон в Бухаресте… Житомир… Почему Житомир? Они ведь едут в Одессу?

Закревский терпеливо объяснил: да, они едут в Одессу, к герцогу де Ришелье; там есть хорошие доктора, они поставят графа на ноги. Письмо государя несколько запоздало, оно было отправлено в тот самый день, когда Каменский 2-й уже сдал командование графу Ланжерону. Турки разбиты; генерал Сен-При занимает со своей дивизией Никополь, Плевну и Ловчу, готовый перейти через Балканы… Самовар готов, ваше сиятельство, извольте выпить чаю: вам нужно больше пить горячего. Николай Михайлович прислонился спиной к стене и закрыл глаза, чувствуя огромную слабость во всём теле. Сидеть бы так, чтобы его не трогали… Никуда не ехать… Ни о чём не думать…

В середине января великий визирь изъявил желание начать мирные переговоры. Нужно было ускорить дело решающей победой, как в Финляндии; Каменский стал готовиться к походу на Шумлу, но получил высочайшее повеление отделить от Молдавской армии пять дивизий и направить их к западной границе, оставив на Дунае лишь четыре. Турки неминуемо прознали бы от этом и, забыв о мире, возобновили бы по весне свое наступление, потому-то Каменский и двинулся к Плевне, чтобы они озаботились обороной Балкан. Однако в начале февраля ему стало настолько худо, что он приостановил наступление. Его отвезли из Никополя в Бухарест; лихорадка его не отпускала. Генерал отправил отношение в Петербург, прося уволить его от командования…

С хмурого неба сыпался холодный мелкий дождь; казаки в бурках ехали впереди и позади кареты Каменского, то и дело увязавшей в грязи. Тогда нужно было помогать, подталкивая руками колеса, пока кучер нахлестывал лошадей. Карета раскачивалась во все стороны, съежившийся от озноба больной порой соскальзывал с сиденья на пол, не имея сил вскарабкаться обратно. На хуторах, где останавливались отдохнуть, денщик приносил ему похлебку или кашу – Каменский отворачивался: самый вид еды был ему противен. Зато он жадно набрасывался на питье и никак не мог утолить свою жажду. Ноги отекали, голова разламывалась, по ночам он дурно спал, а чаще просто лежал без сна. В ушах шумело, обращенных к нему слов граф не слышал. Один раз, очнувшись от забытья, он явственно увидел перед собой отца – седого, в домашнем халате. Отец стоял у стола, опершись о него обеими руками. Повернул голову, прищурился хитро, спросил: «Ну что, отдал свое счастье?» Николай вытаращился на него, не понимая, потом вспомнил: платок! В Москве, незадолго до отъезда в армию, он посватался к Анне Орловой-Чесменской – богатой невесте-сироте, которую ему подыскала матушка. Невеста отказала, Каменский выехал из Нескучного, пылая от досады; у самой решетки парка ему встретился босой дурачок, или блаженный, или юродивый – видно, забрел сюда от Донского монастыря. «На, возьми на счастье!» Дурачок подал ему измятый платок. Глаза у него были чистые, ясные, добрые… Каменский улыбнулся, взял платок и отдал Закревскому…

– Платок! Где платок? – накинулся он на адъютанта, как только тот пришел доложить, что можно ехать дальше.

Арсений никак не мог взять в толк, чего от него хотят. Ничего не добившись, Каменский заплакал; его отвели в карету. «Видно, помешался, – с ужасом думал про себя Закревский. – И батюшка его был полоумный… Вот ведь еще комиссия!»