Текст книги "Огонь под пеплом"

27

С хоров часовни Святой Троицы струилась ангельская музыка скрипок и женских голосов. Орган не мог их поддержать: когда революционный народ разграбил ризницу, отправив подсвечники и дароносицы на переплавку, он зачем-то еще и выломал все трубы из органа. Королевскую часовню приспособили под склад, но к приезду в Фонтенбло Пия VII ее кое-как восстановили, вернув статуи Карла Великого (с лицом Генриха IV) и Людовика Святого (в образе Людовика XIII) в ниши меж мраморных колонн по обе стороны от алтаря. За шесть последующих лет часовня понемногу обрела былое великолепие, так что церемонии четвертого ноября 1810 года прошли с необходимой торжественностью и блеском: кардинал Феск совершил таинство крещения над двадцатью четырьмя детьми князей и сановников Империи. Восприемниками стали император с императрицей; среди детей был сын Бертье, получивший имя Наполеон Александр Луи Жозеф, и младший сын Гортензии – Шарль Луи Наполеон. Первому не исполнилось и двух месяцев, зато второму было уже два с половиной года, мать и дядя-крестный прежде называли его между собой «месье Да-Да»: именно так малыш отвечал на все вопросы. Выйдя из часовни, Наполеон довольно потер руки и, не утерпев, сказал с лукавой улыбкой: «В скором времени, господа, я надеюсь, мы будем крестить еще одного ребенка». Мария-Луиза стыдливо потупила глаза, а все присутствующие наперебой принялись выражать свою радость.

На обратном пути во дворец Гортензия поравнялась с Бонапартом, чтобы просить об аудиенции на следующее утро.

– Взгляните на ее живот, – шепнул ей Наполеон, указав глазами на жену. – Если это девочка, она станет женушкой для вашего сына Наполеона, потому что она не должна покидать ни семью, ни Францию.

Вот как. Он уже всё за всех решил.

Приехав из Савойи, Гортензия пыталась заговорить с Бонапартом о просьбе матери вернуться в Мальмезон, но он всячески избегал этой темы. Она догадывалась, что он был бы рад, если бы Жозефина уехала в Италию к Эжену, избавив его от хлопот. Один раз Наполеон проговорился.

– Я должен думать о счастье моей жены, – сказал он Гортензии, когда они остались наедине в его кабинете. – Всё устроилось не так, как я надеялся. Ей неприятно, что ее сравнивают с вашей матерью, я это точно знаю. Недавно хотел показать ей Мальмезон – она расплакалась, пришлось поехать другой дорогой.

Наполеон вздохнул.

– Я никогда не забуду о жертве, принесенной Жозефиной. Если она захочет поселиться в Риме, я назначу ее правительницей. В Брюсселе она тоже сможет иметь великолепный двор и даже принести пользу этой стране.

Гортензия стала его уверять, что ее мать не ищет славы и желает только умереть в своем отечестве, среди друзей. С большим трудом ей удалось вырвать у него разрешение для Жозефины вернуться в Мальмезон, и вот теперь она собиралась известить Бонапарта, что мама скоро приедет.

Лицо Наполеона осталось бесстрастно: он прекрасно владел собой. К тому же его ныне больше занимала новая жена, а не старая.

– Приходите к ней утром, – просил он Гортензию, – порисуйте с нею. Помузицируйте. Ей будет приятно. Она не осмелится просить вас об этом сама.

Интересно, как он это себе представляет? Существует этикет, Гортензия не может прийти к императрице просто так, без приглашения. Набиваться ей в подруги? Чтобы сестры Бонапарта возненавидели ее еще больше? Нет уж, увольте. Во время семейных вечеров в гостиной Мария-Луиза, казалось, действительно отличала Гортензию и говорила с ней… довольно тепло, но все уже знали, что если в ее сердце и было место для искренней дружбы, то оно уже занято герцогиней де Монтебелло. Они почти не расставались; комнаты в покоях императрицы расположены так, что она могла сразу пройти к своей статс-даме, минуя залу, где скучали дежурные фрейлины, и это вызывало пересуды и кривотолки.

Сестрам Бонапарта вдова маршала Ланна казалась спесивой недотрогой – верно, потому, что не заискивала перед ними и не добивалась их расположения. Но именно эта черта ее характера и привлекла к ней юную императрицу. Марию-Луизу с детства окружали льстецы и подхалимы, стремившиеся изучить ее вкусы, предупредить ее желания. Она привыкла, что люди почитают за счастье находиться рядом с ней и угождать ей, и вдруг оказалось, что ее статс-дама тяготится своим положением, а не дорожит им! Герцогиня де Монтебелло мечтала воспитывать своих детей, жить на свободе в собственном доме и не скрывала, что скучает при дворе. Более того, она никогда не называла Марию-Луизу красавицей! Естественно, императрице захотелось удержать редкую птицу при себе. Так кокетки обращают внимание лишь на тех кавалеров, которые к ним равнодушны. Но это желание взять верх преобразилось в нежное чувство; Мария-Луиза уже не могла обойтись без своей статс-дамы. Когда герцогиня уходила ненадолго, императрица писала ей записочки. Она знала всё о ее друзьях и ее детях, хотя ни разу их не видела. Между прочим, император терпел присутствие герцогини только ради жены, прекрасно зная, что вдова Ланна его не любит. Еще за полгода до смерти, измученный осадой Сарагосы, маршал писал домой из Испании, что устал, изнемог и намерен подать в отставку. Если бы Бонапарт отпустил его тогда, Жан был бы сейчас жив, его дети не остались бы сиротами! Но нет – он погиб под Веной… И с этой роковой минуты время для его вдовы остановилось. Когда императрице представляли незнакомых дам, Мария-Луиза довольно часто справлялась об их мужьях, не зная, что те недавно сложили головы в бою. Конечно, молодая иностранка и не могла этого знать, подсказать ей нужные слова было обязанностью статс-дамы, но, потеряв своего Ланна, Луиза де Геэнёк больше не интересовалась тем, что происходит в свете…

Да и сама императрица, можно сказать, жила затворницей, покидая свои покои только для присутствия на праздниках, которые устраивал для нее Наполеон. В остальное время она вышивала, рисовала, играла на арфе, клавесине и пианино, а Фердинандо Паэр давал ей уроки пения. Всем этим, кроме вышивания, увлекалась и Гортензия, которая с недавних пор сама сочиняла романсы в стиле трубадуров и пела, аккомпанируя себе на арфе или гитаре. Главным ценителем ее творчества был Эжен, которому она посылала ноты, украсив их собственными рисунками, однако «Красавец Дюнуа» на слова Александра де Лаборда имел настолько неожиданный успех, что выбрался за стены дворца: этот романс играли шарманщики на улицах!

 
В поход пускаясь дальний,
Красавец Дюнуа
Молился утром ранним
В часовне Сент-Круа.
«Небесная царица!
Мне лавры приготовь!
Мне в Сирии манится
И слава, и любовь!»
 

«Месье Да-Да» всякий раз замирал, слыша эту мелодию, а потом радостно хлопал в ладоши… Но вряд ли у Гортензии сложится дуэт с Марией-Луизой.

Нельзя сказать, что у них совершенно разные вкусы. Императрица с увлечением прочла «Аталу» Шатобриана и взялась на «Рене». Обе эти книги имелись в библиотеке Гортензии, а вот Бонапарта «Любовь двух дикарей в пустыне» оставила равнодушным. Правда, он вычеркнул автора из списка эмигрантов, но лишь по просьбе Элизы; заинтересовался же он Шатобрианом, когда тот напечатал «Гений христианства». Второе издание этой книги посвящено Первому консулу Бонапарту. Люсьен познакомил их на празднике в своем особняке; Наполеон назначил Шатобриана секретарем посольства в Риме, но там он наломал дров, и кардинал Феск через полгода отослал его обратно. Шатобриан же разочаровался в Бонапарте после похищения и расстрела герцога Энгьенского и уподобил его Нерону… С тех пор Париж был для него закрыт. Наполеон предпочел бы, чтобы его жена читала нравоучительные романы госпожи де Жанлис, пользовавшейся его щедрым покровительством. И он следил за тем, чтобы ей не давали книг госпожи де Сталь, которую он терпеть не мог.

Эта неприязнь была взаимной и возникла больше десяти лет назад, когда Бонапарт, тогда еще просто генерал, с победой вернувшийся из Италии, ответил создательнице «Дельфины» на вопрос о том, кого он считает первой из женщин: «Ту, которая рожает больше всего детей, мадам». Став Первым консулом и желая привлечь на свою сторону как можно больше влиятельных людей, Бонапарт отправил к госпоже де Сталь брата Жозефа, чтобы узнать, чего она хочет. «Дело не в том, чего я хочу, а в том, что я думаю, – резко ответила она. – Ваш брат глубоко презирает все интеллектуальные богатства человеческой природы: добродетель, достоинство возраста, религию, вдохновение; он хотел бы обречь человека на силу и хитрость, а всё остальное назвать глупостью или безумием». Наполеон выслал ее из Парижа. Весь тираж ее книги «О Германии», вышедшей в этом году, он приказал бросить в огонь, запретив своим подданным навещать писательницу в Коппе. Не заподозрил ли он в чём-то Жозефину, решившую купить себе замок неподалеку?

Жозефину не успели позабыть ни при дворе, ни в свете; Марию-Луизу постоянно сравнивали с ее предшественницей. В глазах Наполеона новая жена, похоже, выигрывала от сравнения, а вот его сестры и мать, как обычно, брюзжали: теперь они, презиравшие «старуху», вспоминали о том, что Жозефина всегда была с ними любезна и предусмотрительна, никогда не пряталась от них, принимала по-дружески, через нее можно было передать любую просьбу, если страшно заговорить с императором самой. А эта? Только церемонные визиты, никакой близости, теплоты… И всё же ненависть оказалась настолько живуча, что возвращение Гортензии ко двору было воспринято с ревнивой тревогой: неужели Богарне снова входят в силу? Ведь это в них корень всех бед! Не зная, чем досадить Гортензии, Полина Боргезе однажды вечером при всех упрекнула ее в опале своего брата: это она виновата в том, что Луи лишился голландской короны, это она обрекла мужа на скитания, а своих детей – на прозябание! Из глаз у Гортензии брызнули слезы; Полина сама не ожидала, что ее слова кто-то воспримет всерьез, и осталась довольна произведенным эффектом… А Мария-Луиза ничего не поняла.

* * *

Скромный дом на улице Ла-Уссэ роскошно обставили в стиле «ампир» – об этом позаботился Дюрок. Некогда тихий особнячок наполнился шумом разговоров, топотом ног, детским плачем – Мария Валевская приехала не одна, а с обоими сыновьями и двумя племянницами, захватив с собой двух кормилиц, трех горничных, двух поваров и несколько лакеев. «Мадам, – говорилось в письме, которое она получила в сентябре, – если ваше здоровье уже восстановилось, я желал бы, чтобы вы приехали в конце осени в Париж, я безумно хочу вас видеть. Не сомневайтесь в моем интересе к вам и в известных вам чувствах».

Большая карета перегородила узкую улочку. Мария поднялась в нее и бережно приняла из рук кормилицы полугодовалого младенца. Александр с любопытством крутил головой и таращился в окошко… Император находился в свадебном путешествии, когда ему сообщили о рождении сына; он прислал ему кружев из Брюсселя и двадцать тысяч франков золотом… Ах, как он будет счастлив, когда увидит его! Конечно, ребенок еще очень мал, но уже сейчас сходство чрезвычайное… Выбравшись из лабиринта переулков на набережную, карета покатила в Тюильри.

28

В Гельсингборге Чернышев повстречал Дезире Клари, которая вместе с сыном (ровесником обездоленного принца Густава) ехала к мужу в Стокгольм; ее высочество попросила Сашу немного обождать, пока она напишет письмо к Жюли (испанская королева предпочитала Париж Мадриду). Переправа через Бельт, на виду у английской эскадры, добавила остроты и без того нескучной поездке. Не задержавшись в Копенгагене, Саша отправился прямиком в Париж и примчался туда за два дня до Рождества. Едва успев привести себя в порядок после ночи в пути и доложить о своем прибытии, он поспешил в Тюильри.

Наполеон был на совете, Саше пришлось прождать в приемной с двух до половины шестого, но как только заседание окончилось, его провели в кабинет.

После обычных вопросов о здоровье императора Наполеон принял у Чернышева собственноручное письмо Александра и начал расспрашивать его о Швеции и кронпринце. Помня о наставлениях Бернадота, Саша в самых черных красках описал ему положение шведов и в подтверждение своих слов вручил письмо Карла-Юхана вместе с депешей от Алькье.

– Я предсказывал ему неприятности, если он не уничтожит конституцию, – сказал Бонапарт, бросив письмо на стол. – Зачем корона на голове, если руки связаны? У шведов умы вечно находятся в брожении, они сами не знают, чего хотят, а уж свобода книгопечатания совершенно противна монархии. Скоро ли умрет нынешний король? Надеется ли наследный принц управлять умнее его?

Чернышев пересказал ему по памяти то, что услышал от барона Алькье по поводу политического положения в Швеции и состояния ее торговли.

– Все теперь страдают, и Швеция должна терпеть, – отозвался на это Наполеон.

Он снова перевел разговор на стокгольмский двор: каков там дворец? Какие люди окружают Бернадота? Умеет ли он вести себя по-королевски? Много ли король тратит денег? Удовлетворив, по мере возможности, его любопытство, Саша повторил, что император Александр будет твердо соблюдать континентальную систему, желая еще теснее соединиться с Францией. Наполеон посмотрел на него холодно.

– Судя по депешам от моего посла в Петербурге и из сообщений князя Куракина герцогу Кадорскому, император Александр смотрит на это дело неодинаково со мной. Я писал ему о единственном средстве уничтожить Англию, но так как он, похоже, считает это средство вредным для России, я более не настаиваю. Мир с турками скорее исправит ваши финансы, чем мир с Англией. Я же искренне желаю сохранить мир с Россией и ручаюсь за него, если вы сами его не нарушите. Вероятно, русским более хочется войти в Париж, нежели мне в Петербург.

То ли усталость после дурно проведенной ночи дала о себе знать, то ли у Саши просто кончились силы сдерживаться, но слова полились сами собой: в Копенгагене он узнал о том, что Франция присоединила к себе Гамбург, Бремен и Любек, в стране объявлен рекрутский набор – как это понимать? Ведь при его отъезде его величество прямо сказал, что рекрутского набора не будет! Наполеон стал уверять, что в самом деле не хотел набирать рекрутов, но его генералы в Испании потеряли много людей, нужно было пополнить убыль… Ах, если бы император Александр согласился тогда в Тильзите поделить мир между ними обоими, война бы давно уже кончилась! Кстати, английский король тяжко болен – говорят, даже при смерти. Он всегда питал к Франции непримиримую ненависть, мешавшую миру; возможно, после его кончины с англичанами удастся сблизиться… Чернышев краем уха слышал о том, что одряхлевший и почти ослепший Георг III, которому перевалило за семьдесят, вновь впал в безумие, потеряв недавно любимую дочь – она умерла ровно в полночь, в день рождения своего брата Эдварда, второго ноября. Теперь король то плакал, повторяя: «О Эмили, зачем ты не спасла своего отца? Я ненавижу врачей», то, напротив, уверял всех, что принцесса Амелия здорова и живет в Ганновере со своей семьей, она никогда не состарится и всегда будет весела… Ходят слухи о том, что принц Уэльский станет регентом при своем отце, однако премьер-министру Персевалю это не по душе; стоит докторам сообщить о малейшем улучшении в состоянии здоровья короля, как заседание парламента по вопросу о регентстве отменяется. Английский король – тоже раб конституции; любит он Бонапарта или ненавидит, не так уж важно, главное – как к нему настроено высшее общество. Чернышев видел в Петербурге английские карикатуры на «Бони», довольно грубо высмеивающие его неудачи в Испании и в постели с Марией-Луизой. Последнее, как он уже знал, было совершенно неверно, но общественному мнению факты не нужны: предубеждение подминает под себя действительность, а не наоборот.

Наполеон тем временем перешел к войне с турками: теперь он очень хвалил графа Каменского и лестно отзывался о генерал-адъютанте Уварове. Решив, что задобрил этим Чернышева, он пустился в расспросы о Коленкуре: как его принимают в Петербурге, за кем он волочится, великолепны ли его балы? Саша в самом деле не знал, что ему ответить: он слишком мало пробыл в столице, и любовные дела французского посланника занимали его меньше всего. Бонапарт поздравил его с чином полковника, наговорил кучу комплиментов и отпустил.

В Париже Рождество не праздновали так, как в Петербурге и Москве, – с народными гуляньями и уж тем более катанием с ледяных гор. На улицах не пахло хвоей, навстречу не попадались радостные румяные лица – всё больше осунувшиеся, вытянутые, озабоченные. В первое воскресенье декабря во Франции отмечали годовщину коронации императора и победы при Аустерлице, первого января – обменивались новогодними подарками, и сейчас мысли генералов, министров, чиновников, с которыми беседовал Чернышев, были заняты лишь одним: какой «подарок» приготовит им Наполеон? «Когда же всё это кончится?» – слышал Саша не раз и не два. Испания – просто бездонная бочка: войска и золото там исчезают без следа, приходится выкручиваться, чтобы не прогневить императора, да и самим ведь надо как-то жить, а деньги скоро закончатся… Чернышев совсем не разбирался в финансах, но один банкир, с которым он разговорился в гостиной у Куракина, объяснил ему на пальцах, почему Францию ждет скорый крах, если ничего не предпринять.

Наполеон привык к войне: армии дерутся, победитель отбирает добро у побежденного и везет домой – всё просто. Император верит только в золото, не доверяет бумажкам, у кого больше монет – тот и великая держава. Но во Франции нет своего золота! Оно всё привозное! Раньше золотые слитки поступали из испанских колоний в Америке, теперь, когда в Испании и Португалии идет война, золотые караваны туда больше не ходят, зато вывоз золота из Франции увеличивается каждый год на тридцать миллионов: армии же нужно платить. Войска, стоящие за рубежом, тратят жалованье в других странах, а не во Франции, где из-за этого возникает дефицит наличных. Разумеется, Наполеон уверен, что виноваты во всём англичане. (Ироничная улыбка, печальный взгляд.) Этим летом, когда в Англии чуть не начался голод из-за недорода, он продал англичанам хлеб – пусть они обеднеют, отдав нам свои денежки! Можно подумать, что англичанам нечего продать, чтобы получить свои деньги обратно! Сидя на куче злата, можно умереть с голоду. Во Франции правительство первым делом справляется о ценах на хлеб, ведь революция началась именно из-за дороговизны хлеба. Так вот, за последний год цены на пшеницу выросли на треть, ведь и у нас урожай оставлял желать лучшего. И то ли еще будет! А как вздорожали колониальные товары! Железо! Хлопок! Захватив Голландию, Наполеон положил конец торговле с Англией, и главные торговые дома в Амстердаме тотчас обанкротились, потянув за собой и французские банки. Промышленникам негде взять денег на сырье, ведь готовую продукцию некому продать; они вынуждены закрывать свои фабрики, оставляя рабочих без средств к существованию; не имея лишних денег, простой народ тратит их только на еду: замирает не только внешняя, но и внутренняя торговля; сбереженное на черный день люди кладут в чулок, а не в банк: так надежнее, а банки не могут выдавать кредиты. Во что превратится Франция, если так пойдет и дальше? А ведь императору предлагали снять все таможенные барьеры внутри Империи, чтобы возместить убытки от утраты английских рынков, но нет: он облагает французские товары двойной таможенной пошлиной, чтобы продолжать выкачивать деньги из своих союзников и вассалов! Когда-нибудь они взбунтуются, и тогда… И он еще называет финансистов проказой на теле нации!

Зачем банкир рассказывал всё это русскому полковнику – иностранцу, пусть и союзнику? Цеплялся за последнюю соломинку: может, хоть этот человек выслушает его участливо; он вхож к императору, вдруг Наполеон воспримет через него то, что упорно отказывается понимать! Сам же он не отваживался изложить свои взгляды своему государю: все знают, что Уврар сидит в Венсенском замке, а Рекамье выслан из Парижа…

«Речи Наполеона миролюбивы, поступки его враждебны нам, – писал Чернышев в донесении государю. – Тиранство Наполеона, лишая всех доверенности к нему, исполняет убеждением, что он действует только из личных выгод своих и непомерного честолюбия. Негодование повсеместно и гласно, но оно не может переменить положения дел, потому что внушаемый Наполеоном страх и грубая сила прикрывают его поступки и дают ему средство действовать самоуправно».

Но что, если и России грозит та же ловушка, какую описал ему банкир? Саша слышал о том, что финансы в расстроенном состоянии… Кто тогда сумеет противостоять Наполеону? Он всех утянет за собой в пучину вечных войн, голода и нищеты. «В России видит Европа единственное самобытное государство, не подпавшее общему рабству, и единственную преграду разрушительным замыслам Наполеона, – продолжал он писать. – Россия может оправдать возлагаемые на нее надежды и успешно выйти из нечаянных обстоятельств только тогда, когда не будет занято другою войною». Скорее закончить войну с турками, поглощающую силы и ресурсы, – это такая же трясина, как Испания для Наполеона! Заключить мир на любых условиях! Залечить раны, накопить силы, и тогда…

«При разрыве с Францией Ваше Величество получите возможность предупредить Наполеона и нанести ему сильный удар, вторгнувшись внезапно в Варшавское герцогство, объявив себя королем Польским и обратив заготовляемые там средства против самого Наполеона. – Перо само скользило по бумаге, Чернышев едва успевал макать его в чернильницу. – Для полного успеха в таком предприятии нужно только условиться с Австриею и Швециею, обещая первой из них Галицию, второй – давно желаемую ею Норвегию. Поляки стонут под тяжким игом Наполеона и переносят деспотизм его только в надежде возвратить свою независимость. Если Ваше Величество решитесь осуществить надежды их, то, без сомнения, поляки обратятся к Вам, зная по опыту, что Наполеон не уважает ни законы, ни собственность, между тем как Ваше Величество, свято соблюдая права Ваших подданных, будете для Польши ручательством ее благосостояния. Взоры всей Европы обращены на Ваше Величество».