Текст книги "Огонь под пеплом"

33

Выехав из Толедо в восемь часов утра, Лежён рассчитывал к вечеру быть в Мадриде, до которого оставалось не больше восемнадцати лье. К полудню он добрался до Кабаньяса, где французский комендант усилил его конвой из двадцати пяти драгун, которыми командовал бельгиец Де Аммель, полуротой баденской пехоты. Комендант пояснил, что в округе рыщет банда дона Хуана Падалеа по прозвищу «Эль-Медико» (этот негодяй был раньше врачом), насчитывающая от шестисот до восьмисот человек; разбойники ушли отсюда накануне вечером.

Было пятое апреля, середина весны – в Испании это чудесная пора. Терракотовые холмы гармонировали с чистой лазурью безоблачного неба; разбросанные там и сям серебристые островки оливковых рощ и убегающие вдаль виноградники внушали умиротворенность. Посреди дивной природы, пробуждающейся к жизни, как-то не верилось в людскую свирепость, однако, подъезжая к Ильескасу, баденский офицер указал Лежёну сожженную часовню на холме: несколько дней назад там перебили конвой в восемьдесят гренадер, который сопротивлялся бандитам двое суток.

У часовни два монаха размахивали платками. Что случилось? Пришпорив коня, Лежён поскакал галопом вверх по холму. Жесты монахов стали еще отчаяннее, и это насторожило полковника: похоже, они подают сигналы не ему! И тот крестьянин неподалеку бросил пахать свое поле и обрезает упряжь волов, чтобы увести их поскорее. Лежён заговорил с ним по-испански, парень не ответил, но его испуганный взгляд был яснее слов. Нужно возвращаться к своим! Лежён поворотил коня, не сводя глаз с монахов.

– Сударь! Сударь! Мы пропали!

Слуга Вильямс бежал к нему со всех ног. Луи оглянулся на конвой и замер: со всех сторон, словно из-под земли, появились всадники; их было несколько сотен, одетых кто во что горазд, с широкими красными поясами на стройной талии и с широкополыми шляпами на обвязанными платками головах. Окружив конвой, они принялись стрелять; пехота побежала к оливковой роще, надеясь укрыться там; Де Аммель строил своих драгун, готовясь драться.

– Сударь, что мне делать? – кричал перепуганный слуга.

– Встань за мной, достань саблю из ножен и делай, как я, – ответил ему Лежён.

Пуля настигла Вильямса прежде, чем он успел спрятаться за конём; бедняга рухнул, как подкошенный, не издав ни звука. Соединившись с драгунами, полковник отчаянно рубился, пытаясь пробиться вместе с ними к своим; баденцы уже построились в боевой порядок, но не решались стрелять в сторону французов, боясь задеть их ненароком.

Сабля Де Аммеля застряла в теле разбойника и сломалась, его пистолеты были уже разряжены. Пули летели теперь со всех сторон; конь Лежёна упал; едва барон выпростал из-под него свою ногу и поднялся, как его окружили испанские всадники; удар пикой выбил саблю из его руки. На него тотчас набросились, срывая одежду; в мгновение ока он остался в чём мать родила. Семь или восемь мушкетов наставлены прямо ему в грудь; Лежён неотрывно смотрел на горящие фитили; вспышка, другая, третья – осечка! Последним, что он увидел, был занесенный приклад; удара Луи почти не почувствовал, мигом провалившись в темноту.

…Он пришел в себя от холода. Уже спустился вечер, стало довольно свежо, а Луи по-прежнему был наг, как прародитель Адам. Голова раскалывалась, хотелось пить. Рядом полулежал такой же голый человек, но только весь в крови – Де Аммель. Лежён хотел заговорить с ним, но вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд – не уловил краем глаза, а именно ощутил своей кожей. С трудом повернув голову, барон увидел перед собой невысокого коренастого человека в синем испанском мундире с красными выпушками и офицерскими эполетами. Карие, почти черные глаза из-под насупленных бровей смотрели пристально, изучающе; Лежён понял, что это и есть Эль-Медико. Увидев, что он очнулся, главарь спросил, как его имя и в каком он звании. Лежён не стал скрывать, что он полковник, однако назвался чужим именем. Его мучила мысль о том, что его вещи и, самое главное, бумаги: рапорты, планы, карты – оказались в руках у бандитов, но он не стал расспрашивать о них: если повезет, неграмотные мужики пустят бумаги на растопку или пыжи, и собранные им ценные сведения о французской армии не попадут в руки английских генералов.

Эль-Медико отошел в сторону и отдал несколько кратких распоряжений. Пленных грубо подняли на ноги, погнали по дороге, толкая в спину прикладами. От всего конвоя уцелели четыре офицера, включая самого Лежёна.

Шли горными тропами, сторонясь больших дорог, спускались в долины и вновь поднимались по склонам. Царапина от пики на руке Лежёна была пустяковой, зато босые ноги он быстро поранил об острые камни и стискивал зубы, превозмогая боль. Обнаженное тело покрывалось гусиной кожей от резкого ветра; в полдень прохлада сменилась зноем, и к вечеру плечи, грудь, спина, обожженные солнцем, покраснели и тоже болели. Сразу после заката стало холодно; пленникам раздали плащи, чтобы не окочурились; лежать, завернувшись в грубую ткань, было пыткой. Израненному Де Аммелю, впрочем, приходилось еще хуже. На рассвете он не мог подняться на ноги; его избили до бесчувствия, пиная сапогами, и сбросили с кручи вниз… У трех остальных отобрали плащи и погнали их дальше.

Хуже всего пленникам приходилось в поселках, где на них набрасывались разъяренные фурии, осыпая бранью, побоями и плевками. Несколько раз французов вырывали из рук конвоиров, чтобы расправиться с ними; Лежёну уже накинули на шею петлю, но в последний момент имя Эль-Медико остановило его мучителей. Дон Хуан оказался слишком суеверным для врача: чудо, сохранившее жизнь французскому полковнику, превращало его в избранного Богом, на него нельзя поднимать руки.

Кожа облезала клочьями, всё тело чесалось, свежие кровоподтеки саднили. Отросшие волосы прилипали к потному лбу, многодневная щетина превратилась в бороду. Неделя, другая, третья…

Лежён начал узнавать места, по которым его вели: это дорога на Бадахос, к португальской границе! Маршал Сульт отбил его у испанцев, но был вынужден вернуться в Севилью, оставив в крепости небольшой гарнизон; теперь ее осаждали англичане.

К Бадахосу стекались отряды рекрутов, набранных в испанских поселках; кроме того, Лежён насчитал не меньше пятнадцати тысяч вооруженных крестьян. Сколько французов в крепости? Тысячи четыре… Нелегко им придется.

Один из конвоиров принес откуда-то охапку одежды, шляпу и башмаки и со злостью бросил под ноги Лежёну, велев поторопиться. Напялив на себя костюм с чужого плеча, барон последовал за ним в лагерь осаждавших. Испанцы передавали его друг другу, пока он не оказался возле богатой палатки в самом центре – судя по всему, ее занимал командующий.

Белый мундир с черным пластроном, грубо вылепленное смуглое лицо, точно из мятой оберточной бумаги, седые волосы зачесаны набок и на виски, прикрывая плешь, – генерал Кастаньос! В глубоко посаженных карих глазах светилось торжество.

– Добро пожаловать, полковник Лежён!

Как он узнал адъютанта Бертье в лохматом оборванце, загорелом и бородатом? Неужели бумаги всё-таки у него?

За последние два года Кастаньос не одержал ни одной победы, но Байлен заставлял хунту прощать ему все неудачи. Еще бы: тогда в плен к испанцам попала целая французская дивизия, гнившая теперь в плавучих тюрьмах Кадиса… Лежёну Кастаньос дал понять, что его ожидает иная участь: полковника и его товарищей по несчастью обменяют на испанских офицеров. Луи мысленно вздохнул с облегчением.

Генерал оставил пленного обедать, чтобы поговорить с ним. Поначалу Лежён проявлял большую осторожность, тщательно обдумывая свои ответы на вопросы Кастаньоса, чтобы не попасть впросак и не сболтнуть лишнего, но понемногу кастильское бахвальство раззадорило и его. Луи смолчал, когда Кастаньос подробно рассказывал о сражении при Байлене, разбирая ошибки генерала Дюпона, и когда он сказал, что благодаря столь продолжительной войне испанцы в конце концов сделаются такими же хорошими солдатами, как французы. Даже когда он выразил свою радость по поводу затянувшейся осады Кадиса (пусть французы сидят и любуются на эту крепость, ему это только на руку), Луи остался бесстрастен. Но когда генерал принялся разглагольствовать о грядущей войне между Россией и Францией, которая отвлечет Наполеона и заставит его вывести войска из Испании, барон не выдержал и возразил ему, что силы императора огромны, ведь в его армию входят и войска Рейнской Конфедерации, и поляки, и шведы! Прибавьте к этому дружбу Австрии, бедственное положение России и интересы Турции!.. Не вдаваясь в дальнейшие расспросы, Кастаньос ласково простился со своим гостем-пленником, отдав его под покровительство генерала Карлоса д’Эспаня – сына французского эмигранта.

С этим тоже надлежало держать ухо востро: он явно старался втереться к доверие к Лежёну, чтобы выведать у него что-нибудь важное. Для начала барона отвели к полковому цирюльнику, который избавил его от бороды и колтуна на голове. Затем д’Эспань вызвал его в свою палатку. Придав себе печальный вид, он начал жаловаться на бесконечную войну: она не завершится, пока император не вернет испанцам Фердинанда VII. Полковник ответил, что испанцам уже не нужен Фердинанд: взяв в руки оружие, народ отныне сражается за свою независимость. Маркиз согласился с ним в том, что англичане под видом помощи только стараются завладеть Кадисом и другими портами, добавив, что анархия и разбойники страшнее французов. Даже в осажденном Кадисе большинство склоняется к тому, чтобы предпочесть галльского петуха «Джону Буллу».

В разладе между англичанами и испанцами Лежён убедился, когда его снова пригласили к столу Кастаньоса. Там он впервые увидел генерала Бересфорда. Мясистое лицо, ничем не прикрытая лысина, толстые пальцы, поросшие черным волосом, – и нескрываемое презрение к союзникам, которые платили ему недоверием. За обедом Бересфорд больше молчал, предоставив говорить испанцам. Зато Кастаньос проявил поразительную осведомленность в отношении французской армии, непринужденно сообщив Лежёну, что генералу Себастьяни предоставили отпуск, его заменит генерал Лаваль. Барон понял, что у испанцев есть агенты в штабе маршала Сульта, а может быть, и в правительстве Жозефа – «короля Хосе», иначе откуда Кастаньос мог об этом узнать? Вечером д’Эспань вновь вздыхал о том, что войне не видно ни конца, ни края; если бы он мог поговорить с императором французов, то убедил бы его заключить мир, пока ненависть между двумя братскими народами не пережгла окончательно связующую нить, соединившую их два века назад… Лежён догадался, что его хотят освободить не просто так: он должен стать проводником некой идеи, которую испанцы хотят донести до императора…

Ночью его разбудили, бесцеремонно растолкав. Поскольку Лежён и его спутники спали одетыми, сборы не заняли много времени. Связав пленным руки за спиной, их посадили в армейскую фуру. Несколько раз повозка останавливалась, Луи слышал окрики часовых, пароль и отзыв… В его сердце закралась тревога: если их хотят обменять на испанцев, то почему ночью, впопыхах? Он поделился своими соображениями с товарищами; холщовый полог со стороны козел тотчас откинула чья-то рука, сердитый голос крикнул: «Shut up!»[16]16
  Молчать! (англ.)


[Закрыть] Это англичане!

Теперь дорога шла уже не по горам, а по зеленым равнинам с бугорками рощиц и садов; правда, пленникам не позволяли долго любоваться видами, лишь изредка выпуская из фургона по нужде. Кормили их дважды в день: утром и поздно вечером. Помимо английской, снаружи иногда доносилась португальская речь, которой Лежён не понимал. Так прошло девять дней. Судя по частым теперь крикам чаек, они приближались к побережью.

Дорога вновь превратилась в крутой спуск; затем колеса застучали по деревянному мосту, под которым шумела вода, повозка проехала под гулкой аркой ворот, копыта лошадей зацокали по каменному двору… Не дав как следует оглядеться, пленных повели в большую серую башню в готическом стиле.

Это был Сетубал – форт на реке Саду, к югу от Лиссабона. Французов поместили в башню Утан, разлучив друг с другом. Лежёну досталась довольно просторная камера; в зарешеченное окошко под потолком лился яркий свет; стены и пол были сухи, вместо кучи гнилой соломы – настоящая кровать, а еще сосновый стол, табурет… Не успел он освоиться на новом месте, как услышал звук ключа, поворачивавшегося в замке, и скрип дверных петель. В изогнутую аркой дверь, пригнувшись, вошли два человека и спустились по ступенькам.

Один был англичанин, другой – американский купец. Первый назвался комиссаром Робертом Бойером. Поздравив Лежёна со счастливым прибытием, он осведомился, какие будут его пожелания. Второй уверял, что и он, Дэвид Мейер, будет рад услужить французскому офицеру. Из озорства Луи начал перечислять: ему нужны бумага, перо, чернила… Бойер согласно кивал, тогда он продолжил: краски, хотя бы акварельные, – гуммигут, охра, кармин, киноварь, берлинская лазурь, ультрамарин, сепия, и еще беличьи кисти, бристольский картон… Англичанин наморщил лоб, запоминая. На следующий день, в тот же час, он вернулся и принес полный набор акварельных красок, аккуратно снабженных ярлычками, бумагу, кисти, перья, чернила и тушь. Забыв, что он пленный, а перед ним его тюремщик, Лежён благодарил его в самых искренних и теплых выражениях. Сразу же после ухода Бойера он принялся за работу: набросал пером сцену боя у разрушенной часовни, изобразил себя возле убитого коня и нацеливших на него мушкеты разбойников, Эль-Медико, обнаженного Де Аммеля, драгуна, отбивающегося от испанцев ружьем, точно дубиной… Поглощенный рисунком, он забыл о времени; его душу объял покой.

Дэвид Мейер тоже вернулся: принес белье, приличную одежду, новые башмаки и заставил Лежёна всё это принять, хотя тот и возражал, что ему нечем заплатить. Спросив, не нужно ли барону чего-нибудь еще, американец заговорил о том, что португальцы стонут под игом англичан, отнявших у них независимость, и сожалеют об утраченной дружбе с Францией. Конечно, темный народ по-прежнему ненавидит французов, но и у него скоро откроются глаза. Англичане силком загоняют португальцев под ружье, хватая на улице молодых здоровых мужчин и приводя их связанными в Лиссабон; они уже сколотили таким образом несколько полков под командованием английских офицеров. А что португальцы получают взамен? Ничего! Это американцы доставили в Лиссабон зерно, предотвратив угрозу голода.

Лежён слушал его с недоверием – зачем он всё это рассказывает? Но коммерсант наконец-то подобрался к сути. Со дня на день может начаться война между США и Англией. Американцы не позабыли прошлую войну, в которой они отстояли свою независимость. Тогда к ним пришла на помощь Франция: генерал Лафайет, генерал Рошамбо, адмирал д’Эстен! Но в этот раз французам не придется плыть за океан, наоборот: если начнется война, американцы предоставят Франции множество отличных моряков, как швейцарцы снабжают ее отменной пехотой, и вместе они одолеют англичан! Господин барон вхож к императору французов; пусть великий Наполеон узнает о чувствах американцев. Полковника должны скоро отправить в Англию по приказу генерала Бересфорда. Плимут – не плавучие тюрьмы в Кадисе, оттуда можно сбежать.

34

Сдерживая рвущееся наружу ликование, Михал Клеофас Огинский спустился по Салтыковской лестнице, вышел в Адмиралтейский переулок и впорхнул в дожидавшуюся его карету. Настроение у него было превосходное, и всю дорогу до дома он мурлыкал себе под нос мажорный мотив.

В те два часа, что продолжался обед у государя, говорил больше Огинский – горячо, увлекательно, убедительно, а царь слушал его со вниманием и сочувствием. Он одобрил предложение князя о создании Великого княжества Литовского, попросив лишь поразмыслить о том, не слишком ли трудно будет управлять столь большой областью, и пожелают ли жители Волыни, Подолии и Киевщины именоваться литвинами. Александр пожелал иметь письменный прожект, который входил бы во все подробности. Конечно, Михал Клеофас его напишет!

План прекрасный: объединить Виленскую, Гродненскую, Минскую, Витебскую, Могилевскую, Киевскую, Волынскую и Подольскую губернии с Белостокской областью и Тарнопольским округом в Великое княжество со столицей в Вильне, доверив управлять ею наместнику императора. Для воодушевления шляхты – подтвердить Статут Великого княжества Литовского, ратифицированный в 1588 году Сигизмундом III и сеймом Речи Посполитой, и перевести его на русский язык. Назначать на главные должности в администрации только местных уроженцев, сформировать войско Литовское… Доказать делом, что только Александр вернет Литве державность, а надежды на Наполеона пусты и тщетны!

В седьмом году Наполеон, увидев на груди Огинского орден Белого орла, весьма удивился и спросил: неужели царь позволяет носить награды Речи Посполитой? Михал ответил ему на это, что император Александр признает отвагу и заслуги поляков и литвинов. Бонапарту как будто не понравился этот ответ. Именно тогда Огинский и понял, в чём главная ошибка поляков, доверившихся императору французов: Наполеон заставляет их доказывать, что они достойны иметь собственное государство, но этими словами он прикрывает свою главную цель – выкачивать из бывшей Польши людские и материальные ресурсы для своей армии, заставить поляков служить своему честолюбию! В то время как Александру им ничего доказывать не надо, но ему неприятна мысль о возрождении Польши, поскольку он справедливо опасается обрести в своем ближайшем соседе непримиримого врага. Развеять опасения Александра – вот единственный путь к возрождению Речи Посполитой! А для этого полякам всего лишь нужно быть благодарными.

После восшествия на престол царь простил многих участников восстания Костюшко. Огинский, много лет бесприютно скитавшийся за границей, получил назад и свои имения, и владения покойного дяди Михаила Казимира и смог поселиться в любимом Залесье, на полпути из Минска в Вильно; все его долги были уплачены из казны. И такие милости коснулись не его одного. Слепая вера в Наполеона в Литве поколеблена; если до Тильзита в Новогрудке, Борисове, Минске новорожденных детей часто нарекали Наполеонами, то после им стали давать двойное имя Наполеон-Александр. Капитан Ян Смольский из Вильны, ранее служивший в войске Польском, специально отложил крестины своего сына более чем на восемь месяцев, чтобы мальчик стал Наполеоном-Александром 3 мая, в годовщину польской Конституции 1791 года. Князь Огинский знал об этом, потому что неоднократно посещал Вильну как российский сенатор, встречался с литовской шляхтой, выслушивал их жалобы и просьбы, чтобы затем в особой записке доложить о них императору Александру.

В десятом году он явился в Фонтенбло уже с орденами Св. Владимира и Александра Невского; Наполеону его представил князь Куракин. Супруги Огинские получили приглашение на бал у австрийского посланника и чудом выбрались оттуда живыми и невредимыми. Даже без карт госпожи Ленорман в этом можно было усмотреть самые ясные предзнаменования. Император больше не скрывал своей холодности и раздражения. Гофмаршал Дюрок, с которым Огинский встретился в доме Марии Валевской, пожурил князя за то, что он принял от царя государственную должность и чин тайного советника, подорвав к себе доверие в Париже. На это Михал возразил, что польские эмигранты, славословящие императора, в конце концов прозреют: Варшавское герцогство – всего лишь карикатура на независимую Польшу, поляки не настолько наивны, их нельзя водить за нос вечно! Дюрок усмехнулся: независимая Польша? Иллюзия, химера!

Выехав в конце января в Петербург, князь видел близ Бреслау французские войска, нескончаемым потоком двигавшиеся в сторону Варшавы: Наполеон готовился к войне. Поляки-эмигранты были этому только рады; Гуго Коллонтай, живший теперь в Дрездене, искренне верил, что грядущая война приблизит возрождение Польши. Огинский мучился от невозможности сорвать с их глаз пелену, мешавшую разглядеть то, что принесет им война: боль утрат, разорение, упадок, руины вместо сияющих дворцов! Хотелось, как пятнадцать лет назад, созвать народ на площадь громом труб и барабанов и прокричать ему: люди, опомнитесь! Вас обманывают! Но времена изменились, на площадях, рынках, возле гостиниц вертелись подозрительные личности, которые вполне могли быть французскими шпионами, следовало соблюдать осторожность.

Через пару недель после возвращения в Петербург Огинский с ужасом узнал, что князь Доминик Радзивилл тайком уехал с семьей в Варшаву. В последние годы наследник величайшего магнатского рода потратил безумные деньги на развод с первой женой, влез в долги, не смог с ними вовремя рассчитаться, но когда минский губернатор взял его имения в казенное управление по приказу императора Александра, молодой князь еще больше усугубил свое положение. Подумать только: он экипировал за свой счет уланский полк, купив для него сотню лошадей, и поступил полковником в армию Варшавского герцогства – он, в жизни не бывавший на военной службе! Полк обошелся ему в сто восемьдесят тысяч злотых, тогда как его долг составлял триста восемьдесят пять тысяч. Что он наделал! Доверие – хрупкая вещь, стоит одному человеку совершить опрометчивый поступок, как все его соплеменники окажутся под подозрением!

Отправляясь в Зимний дворец, Огинский мысленно молился Пресвятой Деве, чтобы государь просто согласился его выслушать. И в очередной раз убедился в мудрости Александра: судьба Литвы и России важнее заблуждений князя Доминика. План прекрасен; государь непременно его одобрит и сделает Огинского наместником в Великом княжестве Литовском – кто лучше него подойдет на эту должность? Парижские поляки убедятся, что он не только хороший музыкант, но и солидный политик; князь Чарторыйский начнет наконец воспринимать его всерьез.

* * *

Борго, 21 апреля 1811 года.

Дражайший брат, я решилась! Господин Мольтке нашел поверенного, который занимается продажей имения; как только я получу задаток, я немедленно начну хлопотать о паспорте, чтобы уехать в Швецию.

Мне больно покидать места, которые стали нам родными, могилы нашей дорогой матери и бедного отца, но находиться здесь еще невыносимей.

Милый Густав, одна лишь надежда на скорую встречу с Вами дает мне силы жить и не позволяет сойти с ума. Здесь, в Финляндии, у меня не осталось никого, с кем я могла бы говорить откровенно, в ком нашла бы сочувствие и родственную душу. Конечно, я и раньше не обольщалась насчет натуры человеческой, однако то, что мне открылось в последнее время, внушает отвращение ко всему роду людскому. Я еще могла бы понять покорность слабых из страха перед смертью, пред нищетой, несчастием детей – покорность вынужденную, внешнее смирение, внушенное безысходностью, – но раболепство из корысти, извращающее все представления о совести и чести, я ни понять, ни принять не могу. Вы, верно, уже знаете, что Карл Мёллерсверд уволился со шведской службы, но этого мало: он перешел на русскую службу. Он присягнул государю, с войсками которого сражался еще год назад! Ульрика, чьей девичьей честью родители так бесстыдно торговали, пожалована во фрейлины российской императрицы, и г. Мёллерсверд велел установить деревянный памятник с императорской короной в аллее парка, по которому изволил прогуливаться царь, начертав на нём: «Личная благодарность хорошо известному благотворителю». Разумеется, я не видала его своими глазами, мне рассказала о нём Агнета – та самая А.Р., которая рыдала у меня на груди и грозила лишить себя жизни, если родители принудят ее выйти замуж за русского, навеки разлучив тем самым с Вами! О, как Вы были правы, Густав, что не связали свою судьбу с этой пустой, недалекой и завистливой женщиной! Теперь она кичится своим мужем, с презрением отзывается о «чухонцах» и говорит только о будущей поездке в Петербург, о нарядах, которые ей закажет муж, чтобы она могла на каком-нибудь балу очаровать его начальника или другого сановника и добиться для него повышения по службе! О Боже, Густав, мне стыдно от того, что я когда-то считала ее своим другом! Двери моего дома отныне для нее закрыты, чем она, конечно же, ничуть не огорчена.

Вы пишете о дороговизне, волнениях, беспокойной жизни, но где сейчас найдешь покой, довольство и изобилие? Здесь говорят о скорой новой войне. Даже если сражения будут происходить далеко отсюда, военные тяготы придется нести всем. Вы пишете, что и в Швеции ходят подобные разговоры, – пусть! Я предпочту разделить участь моего народа, претерпевающего за правое дело, чем стать разменной монетой в чужой игре. Прощайте, милый Густав. Надеюсь в скором времени увидеть Вас и прижать к моему сердцу. Ваша любящая сестра

Шарлотта.