Текст книги "Огонь под пеплом"

Среди завсегдатаев гостиной князя де Линя появилось новое лицо – граф Луи де Нарбонн, которому Наполеон поручил сопровождать, вернее, предварять свою новую супругу на пути в Париж, чтобы проследить за соблюдением этикета и не отступить ни на йоту от ритуала времен Марии-Антуанетты. Графу было за пятьдесят, его русые волосы поредели, веки набрякли, подбородок отяжелел, однако высокий лоб, тонкий нос с изящно вылепленными ноздрями и чувственный рот в сочетании с королевской осанкой, подчеркнутой генеральским мундиром, убеждали в том, что в молодости он был грозой женских сердец. Говорили, что он поразительно похож на Людовика XV, который был его настоящим отцом, и Нарбонн не опровергал этих слухов, наоборот: он сам рассказывал, что во время войны за австрийское наследство пуля, выпущенная из пистолета, лишила его отца возможности иметь детей. Когда во Франции разразилась революция, граф примкнул к либералам среди аристократов, отказавшихся от привилегий во имя равенства и братства; Людовик XVI назначил его военным министром в обход маркиза де Лафайета, но в этой должности Нарбонн пробыл всего три месяца: роялисты считали его англоманом, революционные клубы сомневались в его приверженности их идеалам. В страшный день десятого августа 1792 года, когда чернь ворвалась в Тюильри, перебив швейцарских гвардейцев, Нарбонн оставался рядом с королем и Марией-Антуанеттой, и даже уехав в Лондон с помощью госпожи де Сталь, супруги шведского посла (которая родила от графа двух сыновей), он просил Конвент, включивший его в список эмигрантов, разрешить ему вернуться, в чём ему, к счастью, было отказано. Когда Англия вступила в войну против Франции, Нарбонн перебрался в Швейцарию, а оттуда в Гамбург. Наполеон вернул его из изгнания, восстановил в чине, помог уплатить долги и привести в порядок дела. Завороженный славой Бонапарта, граф искренне поверил в него. Рассказывая в венских гостиных об императоре французов (которого князь де Линь величал теперь не иначе как Минотавром), Нарбонн не только называл его «гением высшего порядка», но и допускал, что он «весьма умен», в чём с ним никак не могли согласиться местные дамы, которые почитали неоспоримым, что «корсиканский людоед» скоро выживет из ума, так как страдает падучей. Зато графиня Потоцкая наслаждалась обществом графа де Нарбонна, находя его любезным, добрым и милым, и от души смеялась его рассказам о знатных особах, которые в глубине души кипели от возмущения, но не знали, как себя вести при венском дворе, чтобы не попасть впросак, открыто высказав свое неодобрение.

Девятого марта брачный договор, составленный в Париже, был подписан Бертье, Траутмансдорфом и Меттернихом; Мария-Луиза поклялась на Евангелии отказаться от всех своих прав на австрийскую корону. На следующий день членам французского посольства раздавали высшие ордена Австрийской империи: Золотого руна, Марии-Терезии, Святого Стефана и Леопольда. Одиннадцатого марта, в воскресенье (единственный день недели в Великий пост, когда допускалось венчание) в церкви Августинцев совершили брачный обряд. Князь-архиепископ Венский благословил двенадцать колец разного размера, которые Мария-Луиза должна была отвезти во Францию: никто не знал, какое из них подойдет Наполеону. Роль жениха играл эрцгерцог Карл, дядя невесты: Бонапарт пожелал отметить таким образом полководческий талант и личную храбрость главнокомандующего австрийскими войсками, которые столь упорно сопротивлялись ему прошлым летом… В церкви играл орган, на городских стенах палили из пушек. Затем Мария-Луиза председательствовала на банкете, устроенном в ее честь родителями, уже как императрица французов, а во всех венских театрах давали бесплатные представления. Когда спустилась ночь, больше пятидесяти тысяч светильников озарили Хофбург; императорская семья выехала из дворца, чтобы полюбоваться иллюминацией на площадях Святого Михаила и Святого Иосифа, подсветкой Ратуши, французского посольства, особняков Эстергази, Пальфи и других аристократов. Фасад Канцелярии тоже хотели осветить полусотней тысяч фонариков, однако поднявшийся ветер задул почти все. Но и в свете тех, что уцелели, можно было разглядеть два больших коленкоровых полотнища: на одном переплелись имена Наполеона и Луизы, а на другом было написано по-латыни:

Ex union

Pax Opes

Tranquillitas

Populorum[10]10
  Из союза Мир, Процветание, Спокойствие народа (лат.).


[Закрыть].

Понедельник объявили праздничным днем. Новая императрица французов занималась благотворительностью, разослав своих дежурных камергеров по военным госпиталям. Каждый больной или раненый получил по наполеондору, а те, кому отняли конечности, – по пять.

В восемь утра тринадцатого марта (ах, несчастливое число!) Мария-Луиза, сдерживая слезы, простилась с отцом, мачехой, сестрами и братьями в Хофбурге и села в карету вместе с графиней Лазански и эрцгерцогом Карлом. Следом за ней потянулась вереница из восьмидесяти трех экипажей, увозивших внушительную свиту императрицы в Санкт-Пёльтен, где родители обнимут ее в последний раз; следом трусила верхом городская стража и рота кирасир. Выстроившись в две шеренги вдоль Кольмаркта, Грабена, Кертнерштрассе, солдаты сдерживали толпу, которая теперь отнюдь не ликовала, а сокрушалась и даже возмущалась: как можно было пожертвовать политике собственной дочерью, отправить юную принцессу в логово зверя, забыв о том, что сталось с ее двоюродной бабкой! Кое-где даже начались беспорядки, которые, впрочем, быстро подавили. Миновав больницы, разрушенные бастионы и выехав в предместье, еще не оправившееся от недавней войны, Мария-Луиза вздрогнула, услышав пушечные выстрелы. Ей объяснили, что это салют в ее честь.

Графиня Потоцкая тоже следовала за кортежем. Получив ответ от родителей, которые не только одобрили поездку в Париж, но и надавали невестке массу поручений, муж вверил ее заботам графа де Нарбонна, который, выехав вперед, заказывал для Анны лошадей на станциях и комнаты в гостиницах. Это было очень кстати, потому что достать лошадей или устроиться на ночлег без его помощи она ни за что бы не смогла: Марию-Луизу сопровождали три сотни человек – настоящее нашествие для маленьких городков!

Не доезжая Браунау, за которым начиналась Бавария, кортеж остановился для торжественной церемонии передачи австрийской принцессы ее новым соотечественникам. Бертье прибыл туда заранее и всё подготовил. В два часа пополудни Мария-Луиза вошла в просторный деревянный павильон с австрийской стороны, затем воссела на троне, установленном в «нейтральной» зале. После того как были зачитаны соответствующие документы и состоялся обмен подарками, все ее бывшие придворные по очереди приложились к ее руке, прощаясь навсегда. Эрцгерцогиню била дрожь, даже Бертье прослезился. Князь Траутмансдорф вручил ее князю Невшательскому; императрице представили ее новый двор во главе с обер-гофмейстериной Каролиной Мюрат – королевой Неаполя. Выбор Наполеона оказался не слишком деликатным, ведь его младшая сестра занимала трон, отнятый им у бабки его невесты, но возражать было поздно: Мария-Луиза перешла во французскую часть павильона, где ее наряжали два часа, умащивая тело и спрыскивая духами, чтобы она сделалась настоящей француженкой. Согласно правилу, по которому принцесса должна прибыть во Францию одна, «дабы всё позабыть и начать новую жизнь», у Марии-Луизы забрали старые украшения и даже собачку Зозо, подаренную английским послом, вместе с канарейкой в клетке, позволив оставить при себе только гувернантку (Бертье опасался истерики).

Восемнадцатого двор был уже в Мюнхене. К свите молодой императрицы добавилась свита королевы Неаполя, все гостиницы и постоялые дворы были забиты битком, однако графиня Потоцкая, подъехав к заставе около девяти вечера, нашла там записку от Нарбонна: «Гостиница Принцев». Ах, милый граф! Вот что значит старинное французское воспитание! Как бы она перенесла этот долгий, утомительный путь, если бы он не скрашивал некоторые этапы своими рассказами (их можно слушать бесконечно!) и не заботился о своей спутнице с таким постоянством и самоотверженностью!

В гостинице оказался готов не только элегантный номер, но даже ванна! Горничная помогла госпоже раздеться и ушла, оставив колокольчик; Анна погрузилась в теплую надушенную воду – какое блаженство! Вдруг зеркало на стене медленно повернулось… Там потайная дверь! Потоцкая замерла от ужаса; в полутемную туалетную комнату пробралась закутанная в плащ фигура и приблизилась к ванне – мужчина! Вопль, застрявший в глотке, вырвался наружу, Анна схватила колокольчик и затрясла им изо всех сил.

Мужчина успел опуститься на одно колено; теперь он сбросил плащ. Колокольчик замер в руке: это был граф де Нарбонн! Но в каком виде! Изысканный наряд, пудра, румяна – уж не сошел ли он с ума, вообразив себя в прошлом веке? Застыв в неудобной позе, престарелый селадон принялся изливать свои пылкие чувства языком «Рыцарей Лебедя». Теперь, когда страх прошел, Потоцкую обуял бешеный смех, а тут еще прибежала горничная спросить, что случилось. С трудом поднявшись, сконфуженный поклонник удалился.

О небо! Вот тебе и аристократическое воспитание! Она-то думала, что путешествует в обществе рыцаря без страха и упрека… Конечно, его поведение нельзя сравнить с солдафонскими повадками Мюрата, который, расположившись в Вилянуве, попросту прислал к Анне своего адъютанта с предложением поужинать наедине, и всё же… Теперь она ни за что не сможет ехать с ним в одной карете и уж тем более пользоваться его услугами, зная, что они небескорыстны. Графиня покинула Мюнхен еще до рассвета, направившись прямо в Страсбург: если она опередит кортеж императрицы, то и сама найдет себе ночлег.

Ульм, Штутгарт, Карлсруэ, Раштатт, Страсбург. Мария-Луиза уже во Франции! В каждом городе ее чествуют и прославляют, как в свое время Марию-Антуанетту. Вставать приходится в пять утра, ложиться – не раньше одиннадцати вечера; речи, толпы, церемонии… Скорей бы уже приехать! Фальсбург, Люневиль, Нанси, Туль, Шалон, Реймс… Королева Каролина совершенно несносна: ни один шаг новой императрицы не обходится без ее колких замечаний, она подсказывает, куда смотреть, что говорить, как себя держать, и так спесива! Когда же они наконец доберутся до места и муж избавит ее от этой чванливой особы! Каждый день пажи доставляют ей записки от него: «С какою радостью я увижу Вас и расскажу Вам о своих нежных чувствах!.. Мысленно покрываю поцелуями Ваши прекрасные ручки… Всё, что не есть Вы, меня больше не занимает…» Кареты и лошади тонут в утреннем тумане; звуки голосов, стук переступающих копыт, звяканье сбруи доносятся ниоткуда, точно во сне. Егерский полк строится, чтобы сопровождать императрицу в Компьень.

17

– Гортензия, вы наша Терпсихора! Научите меня вальсировать!

Жюли, Полина и Жером расхохотались, Луи сохранял свой мрачный вид, Гортензия растерялась, не понимая, как ей быть – он, верно, шутит?

– Нет-нет, я не шучу! – Наполеон был весел и улыбался. – Мне нужно теперь сделаться любезным: серьезный и суровый вид не понравится молодой женщине. Она, должно быть, любит удовольствия юности.

Камбасерес говорил людям из ближнего круга, на скромность которых мог положиться, что опасается за рассудок императора. Все его мысли – о будущей женитьбе; он твердит о своем «бедном дядюшке Людовике XVI и несчастной тетушке Марии-Антуанетте»; вдруг вспомнил, что Фуше голосовал за казнь короля, но тот ловко выкрутился: «Это была первая услуга, оказанная мною вашему величеству». Всегда прижимистый, когда речь шла о Жозефине, Бонапарт заказал для новой жены великолепный гардероб, драгоценности, туалетные принадлежности у лучших поставщиков в Париже, а сам, прежде одевавшийся с нарочитой простотой, облачился в тонкое белье и новый фрак. К танцам он оказался совершенно не способен; Гортензия давала ему уроки два вечера подряд, и Бонапарт со смехом отказался от этой затеи, признав себя побежденным: «Предоставим каждому возрасту то, что свойственно ему. Я слишком стар. Кстати! – воскликнул он лукаво. – Я понял, что должен блистать не в танцах!»

Эжен недавно вернулся в Париж из Италии, куда ездил за женой; Гортензия, встречавшая их в Фонтенбло, впервые увидела свою невестку. Красавица, высокая, стройная – настоящая принцесса. Все втроем уехали в Компьень – ждать прибытия новой императрицы. Прежняя была в это время на пути в Нормандию: в день своего нового бракосочетания Бонапарт подарил Жозефине Наваррский замок в Эврё, сделав ее герцогиней Наваррской, а мэр Эврё переименовал одну из улиц в ее честь.

Гортензия заранее прониклась сочувствием к бедняжке Марии-Луизе. Разве сможет она полюбить Бонапарта – мужчину вдвое старше себя, которого ее с детских лет учили ненавидеть? Самое большее – терпеть его присутствие, ободряя себя молитвой. Сама она виделась с мужем только по вечерам, на семейных собраниях у императора, хотя они и жили в одном дворце. Луи не заговаривал с ней, она не прислушивалась к разговорам. Однажды королева Вестфалии (жена Жерома – простоватая пухленькая немочка, обожавшая своего «Фифи», который изменял ей направо и налево) пригласила Гортензию пообедать с ними; она приняла приглашение и была неприятно поражена, увидев за столом Луи. Его непривлекательное лицо стало еще более отталкивающим, когда он заговорил о возвращении в Голландию и о его праве как супруга принудить к этому Гортензию. Она написала отчаянное письмо императору, оставшееся без ответа… Эжен сам пошел к Бонапарту (какое счастье, что у нее есть брат!) и выторговал для нее право уехать из Амстердама лечиться на воды, взяв с собой французских горничных. Сразу после свадьбы императора ей придется отправиться в эту проклятую страну… Гортензия возьмет с собой старшего сына, а младшего оставит в Париже: он слабого здоровья, смерти еще одного ребенка она не перенесет.

* * *

– Скажите мне откровенно: как вы ее находите?

Этот вопрос Наполеон задавал каждому, кто привозил ему весточки от Бертье и ответные записки от Марии-Луизы. Какого она роста? Какого цвета у нее глаза? А волосы? А кожа хороша? А это имеется? (Он прикладывал выгнутые чашкой руки к своей груди и к заду.) Адъютанты неизменно смущались: она довольно высока, хорошо сложена, свежа, светловолоса, полная грудь, стройные ножки, – но никто не смел назвать ее красавицей. «Из них каждое слово клещами вытягивать нужно, – досадовал молодожен. – Я чувствую, что моя жена урод, раз ни один из этих юнцов не может выговорить, что она хороша собой… Ладно, была бы добра и нарожала бы мне мальчуганов, я стану любить ее, как раскрасавицу». Анатоль де Монтескью, которому было чуть больше двадцати, тоже замялся с ответами, однако выпутался из неловкой ситуации, вручив императору посылку от Нарбонна. Это была туфелька с ноги принцессы – такая маленькая, изящная… Наполеон прижал ее к сердцу. Когда в Компьень прибыл полковник Лежён, его тотчас провели в кабинет.

– Вы художник, скажите же мне наконец, какова она собой! – взмолился император.

Лежён молча извлек свою записную книжку и показал карандашный набросок – портрет принцессы в профиль, который он сделал в театре, когда сидел совсем близко от нее.

– Ах, вот она – австрийская губа Габсбургов! – воскликнул Наполеон, словно с облегчением.

Его не смутили ни длинный нос, ни глаза навыкате. Но Лежён не отделался одним рисунком: ему пришлось отвечать на тысячу вопросов об императрице и ее семье, летевших в него подобно картечи из целой орудийной батареи.

Уже неделю Наполеон изнывал в Компьене от нетерпения. Сам он предпочел бы встретить жену в Фонтенбло – великолепном старинном дворце с огромными красивыми комнатами, где можно свободно пойти куда вздумается, не находясь постоянно на глазах у свиты, – но Людовик XV встречал невесту своего внука именно в Компьене. Поэтому замок отделывали заново, дотошно изучали церемониал, для императора приготовили квартиру в здании Канцелярии, где он должен был жить до заключения гражданского и церковного брака. Чтобы скоротать время, он ездил на охоту и посылал часть подстреленной (свитой) дичи Марии-Луизе, считая теперь уже часы до ее прибытия. В полдень двадцать седьмого марта он не выдержал: посадил с собой в карету Мюрата и поскакал ей навстречу.

Дождь лил как из ведра, лошади оскальзывались на раскисшей дороге, кучер не мог пустить их во всю прыть, и это оказалось кстати, потому что около трех часов пополудни у кареты отвалилось колесо. Еще не хватало покалечиться! Это не тот случай, когда «до свадьбы заживет». Выбравшись наружу, Бонапарт надвинул поглубже свою «маленькую шляпу», поднял воротник серого редингота и быстро зашагал вперед; Мюрат в элегантном плаще едва поспевал за ним.

Дорога шла в гору; добравшись до площади небольшого поселка, они совершенно запыхались и спрятались от ливня в подворотню у церкви напротив почтовой станции. На станции было написано: Курсель-сюр-Вель. Оба промокли насквозь; теперь, когда они стояли неподвижно, их начал пробирать озноб, однако Наполеон отказывался уйти с наблюдательного пункта, неотрывно глядя на дорогу из Реймса. Около четырех по булыжникам загрохотали колеса, зацокали копыта; у здания почты остановились два гусара в синих ментиках, за которыми следовала… карета! С императорским гербом! И еще несколько экипажей! Коноводы начали выпрягать лошадей; свояки выскочили из подворотни. Увидев их, шталмейстер остолбенел. «Император!» – объявил он громким голосом. Лакей тотчас соскочил на землю, распахнул дверцу, откинул подножку; Наполеон мгновенно забрался внутрь, увидел двух полусонных женщин, схватил в объятия ту, что справа, и расцеловал в обе щеки. Она вскрикнула в испуге и стала вырываться.

– Мадам, это император! – с упреком бросила ей ее соседка.

– Я так рад видеть вас, мадам! – Наполеон расцвел в улыбке.

Мария-Луиза поправила круглую шапочку с перьями попугая ара.

– Сир, – сказала она ровным грудным голосом, – в жизни вы гораздо лучше, чем на портретах.

В карету влез Мюрат, сел напротив жены, которая брезгливо отодвинулась, чтобы он не запачкал ее платье. В Компьень отправили курьера – объявить, что их императорские величества прибудут около десяти.

Мария-Луиза улыбалась: ее мучения близки к концу! В присутствии брата Каролина не станет ее пилить, они скоро приедут, и самое главное – раз они уже встретились и познакомились, ей не придется становиться перед мужем на колени и говорить ему «комплимент», который она затвердила по дороге.

Дождь кончился, лошади бежали резво. В Суассоне, где императрица должна была остановиться на ночлег, ее ждали торжественный прием и банкет – напрасно: императорская чета пробыла там несколько минут, выслушав только поздравления, и снова пустилась в путь. Скорей, скорей!

В Компьене царила суматоха: дамы и кавалеры облачались в придворные платья, слуги развешивали фонари и украшали триумфальные арки, а императорская гвардия под командованием маршала Бесьера строилась на дороге к замку. Ровно в десять пушечный выстрел объявил о прибытии кареты, которая остановилась у парадного крыльца; к ней бросились лакеи с факелами, слуги открыли дверцы.

Большое семейство Бонапартов дожидалось у главной лестницы. Представления, поклоны – всё второпях, еще успеется. Через толпу сановников и придворных прошли быстрым шагом, остановились только принять цветы, поднесенные Марии-Луизе девочками в белых платьицах. Императрица была выше мужа на полголовы, и это ни от кого не укрылось. Наполеон отвел ее за руку в отведенные ей покои… Ах, Зозо! Иди ко мне скорей, я так скучала! И канарейка! И неоконченная вышивка, которую она оставила в Хофбурге! На глазах у Марии-Луизы выступили слезы, она обернулась – Бонапарт уже тихонько вышел. Она встретилась взглядом с герцогиней де Монтебелло, своей новой статс-дамой. «Император очарователен и нежен для столь грозного военачальника, – сказала вдова маршала Ланна. – Думаю, мне бы он понравился».

– Скажите: я женат? – задал Наполеон самый важный сейчас вопрос кардиналу Феску, пока в малой гостиной накрывали на стол к ужину.

– Да, сир, – по гражданским законам, но по церковным, возможно, не совсем.

Дьявольщина! Черт бы побрал всех этих попов! Хотя… Не стал же Генрих IV откладывать брачную ночь до венчания с Марией Медичи, на которой тоже женился по доверенности. Раз христианнейший король мог себе это позволить, то император – тем более!

– Что велели вам ваши родители? – спросил он Марию-Луизу после ужина, когда Каролина ушла, оставив их одних.

– Угождать вам во всём.

– Прекрасно, я приду к вам в спальню.

Она кивнула. Наполеон прошел в свою туалетную комнату, разделся, облился одеколоном, накинул халат, отправился к ней… Она уже лежала в постели.

Двор томился в Большой галерее, умирая от голода. Столы были накрыты, ждали только императора. Около полуночи явился дворецкий:

– Их величества удалились к себе.

– Спать легли, – пояснил Камбасерес.

– Разве можно было ждать чего-то иного от такого человека, – произнес женский голос в толпе.

Около двух часов ночи Наполеон выбрался из постели и пошел к себе – спать.

* * *

«Дорогой папа!

С момента моего приезда я почти всё время с ним, и он любит меня необычайно. Я тоже очень ему признательна и искренне отвечаю на его любовь. Я нахожу, что он много выигрывает, когда узнаешь его поближе: в нем есть что-то притягательное и обходительное, перед чем невозможно устоять…»

Мария-Луиза задумалась, покусывая кончик пера, потом улыбнулась, вспомнив о вчерашнем происшествии. Перед обедом весь двор собрался на концерт: знаменитая певица Грассини пела под аккомпанемент композитора Паэра, но не итальянские арии, а немецкие. Мария-Луиза заметила, что все смотрят в ее сторону, и украдкой оглядела свое розовое платье – всё ли в порядке? Но оказалось, что Бонапарт, утомленный предыдущей ночью, задремал в своем кресле. Смутившись, она легонько пощипала его за локоть; он проснулся рывком, огляделся, увидел ее, улыбнулся, сказал несколько любезных слов… потом снова заснул. Так забавно! Она будила его еще пару раз. Он вдруг вскочил и почти выбежал из зала; она испугалась. Грассини перестала петь. В наступившей тишине послышался резкий голос императора, доносившийся из коридора: он осыпал ругательствами какого-то генерала, которого недавно разбили в Испании. По залу шелестели перешептывания; Мария-Луиза не знала, как ей быть, но тут вернулся Наполеон – спокойный, милый, улыбающийся. Концерт продолжался… Как хорошо, что завтракают они наедине, в ее покоях! Приятно отдохнуть от этикета, почувствовать себя не императрицей, а просто любимой женой.

«Я бесконечно благодарна Богу и Вам, дорогой папа, за столь великое счастье…»