Текст книги "Огонь под пеплом"

Плоское скуластое лицо графа с водянистыми глазами навыкате, курносым носом и небольшим подбородком выдавало его татарские корни; забегавший вверх лоб, сивые волосы, переходившие в полоску бакенбард, широкие зубы его совсем не красили, однако он оказался остроумным и интересным собеседником. Катиш была им совершенно очарована и пригласила бывать у них в Твери; Александр на все слова о желании послужить государю и отечеству отвечал уклончиво, так что граф не получил обещания должности, но был рад и поручению обревизовать московские богоугодные заведения (дом умалишенных и смирительный дом), надеясь не упустить свой шанс. Пользуясь случаем, Ростопчин представил великой княгине историографа Карамзина, отказавшегося от должности тверского губернатора, чтобы посвятить себя исторической науке. Екатерина Павловна и его пригласила приехать.

Между тем Лубяновский в Слободском дворце трудился не покладая рук: на высочайшее имя каждый день поступали просьбы, жалобы, доносы, прожекты и письма, которые надлежало разобрать к назначенному для доклада часу; кроме того, утром и вечером статс-секретаря призывали для принятия повелений. Увидав в его руках новую толстую пачку бумаг, император тяжело вздохнул:

– От бумаг, как и от толпы, никуда не скроешься…

За царскими санями в самом деле всегда устремлялись потоки людей самого разного разбора, выражавших свое ликование при виде государя.

– Всякий стремится иметь счастье взглянуть на ваше величество, – угодливо сказал Лубяновский.

Александр с досадой махнул рукой:

– Ба! Поведи белого медведя по улицам – побегут толпами и за медведем.

Лубяновский не знал, что ему делать – сказать: «Точно так-с!», возразить: «Как можно-с!», промолчать, оставив без внимания государевы слова? Близ царя – близ огня, а долго ли осечься на дворцовом паркете? Он всё же счел за самое безопасное промолчать, изобразив на лице неопределенную полуулыбку, и сразу перейти к докладу.

Двенадцатого декабря был день рождения Александра. В час пополуночи именинник с сестрой и зятем отправился в Тверь прямо с придворного бала, чтобы на следующий день выехать в Петербург.

…В Завидово на станции не было ни души – ни смотрителя, ни коноводов, и коновязь пуста: всех лошадей забрали для императорской свиты, вот старички и отлучились в Капернаум выпить по чарочке за благополучное отбытие. Канальство!

– Ступай по дворам! – приказал генерал-адъютант Уваров своему человеку. – Где хочешь сыщи мне лошадей! Хоть роди, а чтоб лошади были, слышь, Федька? Не то шкуру спущу!

Федька побежал к поселку, а Уваров вернулся в кибитку, набросил на ноги медвежью полость… Нет, этак и околеть недолго: мороз пробирает до костей! Угораздило же его отстать от царского поезда, задержавшись в Москве у знакомых! У знакомой… Лишь бы в Городне не повторилась та же история!

Генерал вылез из кибитки, застегнул фартук, чтобы внутрь не намело снегу, и пошел через двор в ямскую избу.

Внутри никого не было, зато сразу от дверей пахну́ло живительным теплом. Погрев замерзшие руки о белый бок русской печи, генерал, не снимая шинели, присел на лавку и прислонился спиной к бревенчатой стене. К обеду в Твери быть уже не удастся. Вряд ли государь станет его ждать, он и так отсутствовал в столице долее, чем намеревался… Канальство… Где же этот Федька… ходит…

Проснулся он, услышав негромкие голоса. Разлепил глаза: за столом сидели несколько стариков с расчесанными надвое бородами и волосами на прямой пробор, приглаженными деревянным маслом; поставив на растопыренные пальцы блюдечки с чаем, они пили, видать, уже не первый самовар, поскольку лица их были красны и лоснились в отсветах лампы.

– Лошади готовы? – гаркнул Уваров. – Я вас!..

Коноводы вздрогнули, обернулись, плеснув на пол чаем; от испуга не все смогли вскочить на ослабевшие ноги.

– Да во что же прикажешь закладывать, барин? – спросил один, поведя рукой в сторону окна.

– Как во что?

Уваров выбежал на темный двор – там было пусто. Кибитки как не бывало! Видно, Федька, раздобыв лошадей, не проверил впопыхах, сидит ли барин внутри, и умчался порожняком. «Ну, Федька, сволочь! Запорю!»

14

В четверть десятого вечера члены императорской фамилии: Наполеон с Жозефиной, Луи с Гортензией, Жером и Полина, Каролина с Мюратом, Эжен де Богарне и Жюли Клари, сопровождаемые госсекретарем Реньо де Сен-Жан-д’Анжели и архиканцлером Камбасересом, в парадных костюмах вышли парами в Тронный зал, где уже собрались высшие государственные чиновники. Вдоль стен, увешанных картинами и гобеленами, стояли обитые красным бархатом скамьи, по обе стороны от позолоченного деревянного трона с сиденьем из темно-синего бархата с золотой бахромой и вышитой золотом буквой N на спинке, который возвышался под балдахином в виде красного-синего шатра с императорской короной и целым роем золотых пчел, расставили кресла и стулья, однако все оставались на ногах. Ярко горели два больших канделябра, отражаясь в зеркалах, блестел навощенный паркет, в центре которого был выложен большой императорский орел в трехцветном круге. Встав на него, Наполеон приблизил к глазам лист бумаги и начал читать твердым уверенным голосом:

– Богу известно, как дорого обошлось это решение моему сердцу! Но нет такой жертвы, на которую мне не хватило бы мужества, когда речь идет о благе Франции. Должен добавить, что мне никогда не приходилось жаловаться, – напротив, я не мог нахвалиться привязанностью и нежностью моей возлюбленной супруги; она украсила собой пятнадцать лет моей жизни… – Голос Наполеона дрогнул, но он быстро овладел собой: – Память об этом навсегда останется в моем сердце. Я короновал ее собственной рукой и хочу, чтобы она сохранила ранг и титул коронованной императрицы, но главное – чтобы она никогда не сомневалась в моих чувствах и считала бы меня по-прежнему своим лучшим и самым дорогим другом.

После него настала очередь Жозефины. Реньо вынул из сафьяновой папки и передал ей бумагу с речью, которая заметно дрожала в ее руке.

– С позволения нашего августейшего и дорогого супруга, – начала она, – я должна заявить, что, не имея более никакой надежды на рождение детей, способных удовлетворить потребности его политики и интересы Франции, я желаю предоставить ему величайшее доказательство привязанности и преданности из всех известных на земле. Я всем обязана его доброте, он возложил на меня корону собственной рукой, и, с высоты этого трона, я получала лишь знаки приязни и любви французского народа.

Слезы, полившиеся из глаз, не позволили ей читать далее; она передала бумагу Реньо.

– В доказательство этих чувств я соглашаюсь расторгнуть брак, который отныне является препятствием к благу Франции, лишая ее счастья перейти однажды под управление потомков великого человека, без сомнения, ниспосланного самим Провидением, чтобы исправить беды ужасной революции и восстановить алтарь, трон и общественный порядок, – читал госсекретарь прерывающимся от волнения голосом. – Но расторжение моего брака ни в чём не изменит чувств, какие я питаю в своем сердце: в моем лице император по-прежнему найдет своего лучшего друга. Я знаю, насколько этот поступок, продиктованный политикой и высокими интересами, отягчил его сердце, но мы оба гордимся жертвой, приносимой нами во благо отечества.

На последних словах Реньо разрыдался сам.

Все присутствующие по очереди подписали протокол, Наполеон поцеловал Жозефину, взял за руку и увел в ее покои. Гортензия смотрела вслед матери, которая выглядела подавленной и удрученной. Сама она на ее месте испытала бы, пожалуй, лишь облегчение. Что теряет императрица? Только возможность жить в этом дворце. Когда его покидала королева Мария-Антуанетта, ее ждал эшафот, а не мирная жизнь вдали от суеты двора. Надо будет напомнить об этом маме.

Члены узкого совета остались, чтобы составить сенатус-консульт для оглашения и принятия в Сенате на следующее утро. Слова «развод» следовало избегать, поскольку декрет Наполеона от 1806 года запрещал развод членам императорской фамилии; в Гражданском кодексе четко сказано, что развод по обоюдному согласию невозможен, если супруга старше сорока пяти лет, а Жозефине уже сорок шесть. Кроме того, за слово «развод» сразу уцепятся попы, понадобится согласие папы римского, а Пий VII, отлучивший Наполеона от Церкви, не лишит себя этой мелкой мести и откажет. Первую статью записали так: «Брак, заключенный между императором Наполеоном и императрицей Жозефиной, расторгнут». В гражданском плане всё в порядке – не придерешься; щекотливый вопрос о церковном браке поручили решить Камбасересу.

Наполеон и Жозефина обвенчались перед коронацией: его святейшество отказывался короновать супругов, не приносивших друг другу обеты у алтаря. Поднятый с постели кардинал Феск, родной дядя Наполеона, благословил новобрачных (проживших вместе уже восемь лет) в спальне Жозефины, наскоро переделанной под часовню, не было даже свидетелей. Впрочем, генерал Дюрок, которого посылали за кардиналом, знал, зачем он понадобился; в гостиных рядом с «часовней» находились Бертье и Талейран, и Бонапарт поставил их в известность о случившемся, – они могли сойти за свидетелей, хотя по правилам их должно было быть четверо, а обряд должен был совершать кюре из прихода одного из супругов. Тогда это сочли простой формальностью, чтобы из-за таких «пустяков» не сорвались коронационные торжества. Теперь же несоблюдение правил оказалось очень кстати, к тому же Наполеон венчался фактически по принуждению, а не по доброй воле, – лишний повод для признания обряда недействительным. Камбасерес вызвал к себе членов Парижского церковного суда: двух судей и двух прокуроров, объявив им заодно, что его императорское величество намерен вступить в новый брак, женившись на католичке.

– В таких вещах судьей может быть только суверенный понтифик, – хором сказали священники.

– Я не уполномочен обращаться в Рим.

– В Рим обращаться нет необходимости, ведь папа находится в Савоне, – с мнимым смирением напомнил аббат Рюдемар.

Пия VII привезли туда в июле под охраной жандармов в неудобной карете, обе дверцы которой были заперты на ключ. «Мы хорошо сделали, что издали буллу об отлучении от Церкви десятого июня: сегодня нам бы этого не удалось!» – сказал папа кардиналу Пакка, разделившему с ним изгнание. Из Рима выехали в восемь вечера и мчались всю ночь без остановки: на каждой почтовой станции генерал Раде высылал вперед жандарма, чтобы на следующей приготовили лошадей. Однако форейторы становились на колени, прося его святейшество благословить их; женщины осеняли себя крестным знамением и плакали: «От нас увозят святого отца!» Генерал велел папе задернуть шторки; в июльскую жару он мучился от духоты; только когда у него начались колики, ему разрешили выйти по нужде. К вечеру следующего дня Пий VII был уже нездоров, и генерал Раде решился нарушить инструкции, заночевав на грязном постоялом дворе, где папа спал одетым на жестком ложе. Слух о его аресте мгновенно распространился по окрестностям, отовсюду сбежались обыватели, которых отпихивали жандармы. Теперь уже в каждом придорожном поселке карету поджидала толпа, чтобы получить папское благословение. Люди влезали на крыши экипажей, на спины лошадей – «Спасем его!» Просто чудо, что никого не задавили и не покалечили. Сиенну проехали на рассвете; в Поджибонци папа смог отдохнуть всего три часа, пережидая жару. К нему впустили женщин, целовавших ему руки и ноги, и снова в путь. На улицах было полно народа, в окнах густо торчали головы, люди забрались на крыши, на колокольни, выстроились вдоль дороги, вившейся через поля. Съезжая с моста, берлина зацепилась за угол на крутом повороте, лошади дернули – ось сломалась, карета опрокинулась, генерал Раде, сидевший на облучке, вывихнул руку и ушиб себе ногу. Сбежавшийся народ тотчас поднял карету на руках, плача и взывая: «Святой отец!» Жандарм отомкнул дверцу, папа показался народу, чтобы успокоить его. «Собаки!» – кричали люди жандармам. Опасаясь бунта, Раде пустился на хитрость: «На колени! – крикнул он. – Святой отец даст вам свое благословение!» Все повиновались. «Мужайтесь и молитесь, дети мои», – сказал им папа, а форейторы хлестнули лошадей. В час ночи прибыли во Флоренцию – в обитель, где Пию VII отвели покои его предшественника, умершего во французском плену. Генерала Раде вызвали к великой герцогине Тосканской – Элизе Бонапарт, которая выслушала его отчет и велела немедленно возвращаться в Рим. Измученному папе дали отдохнуть всего несколько часов. Турин, Риволи, Гренобль, где десять дней пришлось прождать распоряжений Наполеона из Вены; Лион, Авиньон, Валанс – и снова Италия: Савона… А в ноябре кардинал Феск собрал в Париже церковный совет, чтобы прояснить положение французских епископов: следует ли им повиноваться папе.

– Монсеньор, – заговорил другой судья (тщеславный архиканцлер, которого полагалось на публике величать Светлейшим Высочеством, разрешал приватно обращаться к нему «монсеньор»), – в Париже существует комиссия из кардиналов, архиепископов и епископов, занимающаяся церковными вопросами…

– Это не суд! – возразил Камбасерес. – Церковный суд для того и создавался, чтобы разбирать подобные дела.

– Да, князь, но только между частными людьми, тогда как высокое достоинство затронутых особ не позволяет Церковному суду считать себя компетентным…

– Это еще почему? Разве его величество не может, если пожелает, предстать перед судом, который он сам же и учредил для своих подданных? Кто оспорит это его право?

– Никто, – согласился Рюдемар, – однако это против обычая, мы не можем считать себя судьями ему. Мы готовы на всё, чтобы доказать его величеству нашу преданность, но при условии, что о нашей дерзости никто не узнает, а наша совесть будет покойна. Поручая нам дело столь великой важности, вы выставляете нас на позорище…

– Да мы вовсе не хотим, чтобы суд проходил публично! – воскликнул Камбасерес. – Еще не хватало, чтобы об этом проведали английские газеты. Мы требуем от вас соблюдения строжайшей тайны. Каждый напишет свое мнение и передаст его министру по делам культа. И всё.

* * *

Князю Карлу Филиппу цу Шварценбергу в Париж.

Вена, 25 декабря 1809 года.

Господин посол,

Если развод Наполеона состоялся, Вас, возможно, начнут прощупывать насчет союза с австрийским домом. Я знаю партию в Париже, которая напрямую займется этим делом, употребив все усилия к его осуществлению. Это партия, которая уже давно стремится установить пределы для потрясений в Европе.

Граф Клеменс фон Меттерних.

* * *

Подержав в руках кричащее выгибающееся тельце, Юзеф Понятовский вернул его кормилице. У него есть сын. Конечно, Зося не ангел чистоты и не может считаться образцом верности, но этот ребенок точно от него. Старик Винцентий Чосновский ни за что не признает его своим, он уже давно добивается развода с Зосей. В церковной книге мальчика записали Каролем Юзефом Морицем Понятыцким. Князь даже не может дать ему свою фамилию. Какое наследство получит его сын?

В тот день, когда маленький Юзеф появился на свет, польское войско вступило в Варшаву – через триумфальную арку с именами Понятовского, Домбровского, Сокольницкого, Каминского и других и с надписью золотыми буквами: «Здесь шел Ян Собеский, вернувшись из Вены». Князя Юзефа не было среди гордо гарцевавших кавалеристов в сине-красных мундирах с белыми воротниками и пышными султанами на польских шапках, он приехал в Замок один, никем не узнанный. Понятовский не смел ставить себя наравне с Яном Собеским.

О разгроме турок под Веной в 1683 году помнил каждый поляк, но только из песен и устных преданий – о бравых крылатых гусарах, о польских богатырях, разивших басурман, о храбром короле Яне, сказавшем после битвы: «Venimus, vidimus, Deus vicit»[8]8
  Мы пришли, мы увидели, Бог победил (лат.).


[Закрыть]. На самом же деле кавалерия вступила в бой уже ближе к вечеру и обрушилась с холмов на противника, измотанного целым днем сражения с пехотой. Но даже не это главное. Пока Священная лига сражалась с турками, христианнейший король Людовик Великий захватил Люксембург, Эльзас и Страсбург, разорив юг Германии. Речь Посполитая, спасительница Австрии, не приобрела ровным счетом ничего – разве что чувство гордости и сюжеты для картин. Не прошло и ста лет, как три орла – австрийский, прусский и российский – слетелись клевать польского и рвать из него клочья мяса. Истерзанный, прогнанный с насиженных мест польский орел камнем бросался на врагов орла французского, надеясь залечить свои раны в сени его крыльев, однако ран всё больше, а надежды тают на глазах. Полякам вернули клочок их земли, но не оставили даже имени! В официальных документах их теперь называют «варшавцами».

Наполеон разводится с Жозефиной; ходят слухи, что он собирается жениться на принцессе – русской или австрийской. А как же Польша? Как же его уверения в том, что он не успокоится, пока Польша не будет восстановлена?

Кузен Станислав не верит в Наполеона. Он живет себе в Риме, не вмешиваясь ни во что, махнув на всё рукой. Его венский дворец Бонапарт разорил, поселив там чуть ли не полк своих солдат. Стась полагает, что Наполеон только использует поляков в собственных интересах, настанет время – и он предаст их, как и многих других, которые пошли за ним, а потом стали не нужны. Тадеуш Костюшко тоже отказался ему служить, не поддавшись ни на лесть, ни на уговоры. Фуше, посланному императором, вождь восстания 1794 года прямо заявил, что служил своей Отчизне при разных обстоятельствах, с большим или меньшим счастьем, и не желал бы ничего иного, как послужить ей вновь, вот только победы, одержанные с помощью поляков в Италии, Египте, на Сан-Доминго и при Маренго, пошли на пользу одному Наполеону. Однако он допускает, что в войсках Бонапарта поляки пройдут хорошую школу для будущих битв. «Нации, стремящейся к независимости, необходимо верить в свои силы, – написал Костюшко еще в 1800 году. – Если она не чувствует этого и не прилагает великих усилий для обретения своего существования, но полагается на поддержку или ласку чужестранцев, то можно смело сказать, что она не обретет ни счастья, ни чести, ни славы». Да, армия – это основное, вот чем надо заниматься. Турки потерпели поражение под Веной, потому что стремились любой ценой захватить этот город, вместо того чтобы разбить идущую на них армию союзников и сохранить свою. Получив боеспособную армию, Польша станет второй Испанией для любого завоевателя. Как хорошо сказал Неголевский, израненный при Сомосьерре: «Война в Испании останется примером для всех народов, склонивших выю под иноземным ярмом, и доказательством того, что нация всегда сумеет разбить свои цепи, если каждый из граждан сделается солдатом и поклянется в ненависти к угнетателям». Борьба только началась и закончится, увы, еще не скоро. Своему сыну князь Юзеф завещает не земли и не сокровища, а польскую душу, которая не успокоится, пока белый орел вновь не воспарит над всей бывшей Речью Посполитой. Под серым саваном пепла тлеет огонь…

* * *

Позолоченная гостиная в Мальмезоне ничуть не изменилась: тот же толстый ковер на полу, портреты Наполеона и Жозефины на стенах, два канапе, несколько синебархатных кресел и стульев из красного дерева с изображениями египетских богов, стол для триктрака, круглый столик под хрустальной люстрой… Жозефина вошла через белые двери с восточными узорами. Следы недавних слез были скрыты пудрой и румянами, императрица приветливо улыбалась, не разжимая губ: все знали, что у нее плохие зубы.

– Как я рада, моя дорогая! – Она протянула обе руки своей гостье. – Вы не забыли меня!

Графиня фон Меттерних коснулась губами ее щеки, почувствовав сильный запах крепких духов. Она была частой гостьей в Мальмезоне. Даже во время недавней войны, когда ее супруг был вынужден уехать, она осталась с детьми в Париже и продолжала видаться с императрицей. Своей добротой, любезностью, благожелательностью Жозефина пленяла сердца и привязывала к себе даже тех людей, которые недолюбливали ее супруга. Подъезжая к дворцу, графиня видела, как с крыльца спустился генерал Рапп: ей было известно, что он противник развода и в особенности нового брака.

– Здоровы ли вы? – спросила Элеонора. – Ах, моя милая, я так вам сочувствую! Поверьте: мне больно даже подумать о том, что вам пришлось пережить.

Глаза Жозефины мгновенно наполнились слезами.

– Ах, я так несчастна! Пятнадцать лет, пятнадцать лет!.. – Она промокала глаза платком и всхлипывала. – О, я не ропщу, он не мог поступить иначе. Но мои дети, мои бедные дети!.. Голландский король тоже хочет развестись.

– Что вы говорите!

Они уселись рядом на канапе.

– Бедняжка Гортензия!.. Нет, император этого не допустит. Он так добр… Он был здесь, пишет каждый день…

Жозефина вспомнила, что каждое письмо Бонапарта начиналось с упреков за то, что у нее до сих пор глаза на мокром месте: она должна перестать грустить и сделаться весела, иначе он не приедет. Наполеону доносят о ее слезах, и это сердит его. Вечно за ней шпионят! Хорошо, что госпожа Ленорман вышла на свободу; надо будет придумать способ вызвать ее сюда тайком. Но прежде нужно чем-нибудь угодить Бонапарту, чтобы он вновь стал с ней ласков. Он добр, только когда благодарен за что-то.

– Он пишет, что много занимается с министрами, это его утомляет, – продолжала покинутая супруга. – По вечерам он ужинает один… Ах, мне так жаль его!.. Могу я говорить с вами откровенно?

– Конечно, ваше величество! Обещаю, что ничего из сказанного вами не выйдет за пределы этой комнаты.

– Меня сейчас занимает один проект, – доверительным тоном начала императрица, – и если он удастся, тогда принесенная мною жертва будет ненапрасна.

Она придвинулась к своей гостье и понизила голос.

– Мне бы хотелось, чтобы император женился на вашей эрцгерцогине. Я говорила с ним об этом вчера, и он сказал, что еще не сделал окончательный выбор, но я полагаю, что он выберет австрийскую принцессу, если будет уверен, что его не отвергнут.

Графиня фон Меттерних искусно изобразила удивление, смущение и замешательство. В девичестве она носила фамилию Кауниц-Ритберг; Клеменс и женился на ней только потому, что она была внучкой знаменитого графа фон Кауница – всемогущего канцлера, заправлявшего делами государства при четырех императорах. Меттерних мечтал повторить его и посватался к ней, хотя любил другую. Они сочетались браком в замке Аустерлиц – за десять лет до того, как Бонапарт разгромил там австро-российские войска. Теперь Австрия и Россия больше не союзники, но союз Элеоноры и Клеменса выстоял, несмотря на его многочисленные измены. Клеменс уже канцлер; он знает, чем обязан своей некрасивой, но умной жене, а она остается его советчицей и помощницей. Вот и еще один случай сделать так, чтобы он был ей благодарен.

– Ах, ваше величество! Если бы речь шла только обо мне, для меня этот брак стал бы величайшим счастьем, но… Поставьте себя на место императора Франца. Отправить дочь по следам своей тетушки, которая приехала во Францию эрцгерцогиней, стала королевой и…

– Я знаю, знаю, – перебила Жозефина, ласково взяв ее за руку. («И эта припомнила Марию-Антуанетту!») – Но ведь прошло столько лет! Франция сильно изменилась, да и Австрия уже не та.

Лицо графини не дрогнуло, хотя ее душу обожгло гневом: ей прямо намекают на упадок ее отечества! И кто! Со времени казни Марии-Антуанетты прошло всего шестнадцать лет – слишком мало, чтобы вытравить память о ней.

– Неужели вам бы хотелось, чтобы Бонапарт пошел под венец с русской? – продолжала Жозефина. – Я говорила с Эженом, он совершенно не одобряет этот брак: Россия не граничит с Францией, никаких причин для разрыва с ней нет, тогда как постоянные столкновения с Австрией не дают установиться миру, к которому мы все так стремимся. Подумайте, как хорошо было бы укрепить союз с Австрией для общего спокойствия и процветания! К тому же австрийцы – католики, а русские – православные, еще не хватало вмешивать попов в отношения между мужем и женой!

Бонапарт больше склоняется к союзу с Веной, Жозефина это чувствует. За столько лет она научилась читать в его душе, точно в открытой книге. Этот союз одобряют далеко не все; Камбасерес, например, уверен, что года через два Франции придется воевать с тем из двух государей, чью дочь или сестру отвергнет Наполеон. При этом он сказал, что война с Австрией совершенно его не тревожит: император хорошо знает дорогу в Вену, тогда как последствия войны с Россией непредсказуемы… Но, в конце концов, что значит мнение Камбасереса, когда у Бонапарта есть свое?

Дамы еще немного поговорили, и графиня откланялась: ей было очень приятно побеседовать с ее величеством, но в Париже ждут дети… На следующее утро, приведя свои мысли в порядок, она села за письмо к мужу: «Императрица сказала, что нужно представить нашему Императору неминуемость гибели отечества нашего и его собственной, если он не согласится на этот брак; к тому же это, возможно, единственный способ предотвратить разрыв Императора со Святым Престолом».

* * *

«Я прочитала сегодня в журнале о разводе Наполеона с его супругой; признаюсь Вам, дорогой папа, это сильно меня встревожило».

Мария-Луиза задумалась, покусывая кончик пера. Когда они жили в Эгере, спасаясь от французских полчищ, императрица Мария Людовика собирала детей своего мужа и заставляла вслух отвечать на ее вопросы: «Кто есть враг нашему счастью? Император французов. Кто он таков? Злодей. Сколько натур он имеет? Две: человеческую и дьявольскую. От чего произошел Наполеон? От греха». Кровожадный якобинец, злой гений, дьявол с Корсики, исчадие ада, преследователь папы, Антихрист – вот что она слышала о нём с самого детства. Это чудовище, которому война была необходима так же, как земля Антею, беспрестанно воевало с ее дорогим папой, лишило его короны Священной Римской империи, обкорнало его владения, желало его погибели! В детстве, когда братья играли в войну, Мария-Луиза забирала у них самого уродливого, самого отвратительного деревянного или воскового солдатика, нарекала его «Буонапарте», и они с сестрами втыкали в него булавки, осыпая проклятиями, а после бросали в огонь. Однако настоящий Буонапарте всегда выходил из огня живым – еще более ужасным, возгордившимся и неумолимым. И вот теперь этот дракон требует себе на съедение непорочную деву царских кровей. Ведь в журнале писали не только о разводе, но и о том, что изверг намерен снова жениться и что в Петербурге уже ведутся переговоры об этом. Мария-Луиза ничего не знала о русской принцессе, уготованной в сакральную жертву, но всей душой жалела ее. Однако все, с кем она заговаривала о несчастной великой княжне, которую заставят делить ложе с монстром, смотрели на нее как-то странно, и в конце концов у нее зародилась страшная догадка. Неужели эта принцесса будет не из России? Неужели это… А как же Франц? Старший брат мачехи (которую, впрочем, Мария-Луиза считала своей подругой – она так молода и так добра!) очень недолго побыл губернатором Галиции и вернулся жить с ними в Вене. Конечно, он не красавец: маленькие глаза, длинный нос, вытянутое лицо, узкие плечи, но ведь и она не бог весть как хороша. Габсбурги всегда женились между собой. Она уверена, что Франц будет искренне ее любить – не зря же его карие глаза теплеют, когда он смотрит на нее. И он ей… тоже нравится, да. Франц еще не делал предложения, но папа должен знать о нежных чувствах, которые они питают друг к другу. Он непременно учтет это, если… Обмакнув перо в чернила, Мария-Луиза принялась писать дальше.

* * *

«Париж, 13 января.

Его Светлейшее Высочество князь архиканцлер Империи, с дозволения Его Императорского Величества Императора и Короля и Ее Величества Императрицы Жозефины, представил запрос в Парижский церковный суд. Проведя расследование и исполнив все формальности согласно обычаю, а также заслушав свидетелей, суд издал 9-го числа сего месяца постановление о недействительности брака Е.В. Императора Наполеона и Е.В. Императрицы Жозефины в том, что касается духовной связи. Церковный суд метрополии подтвердил это решение 12-го числа сего месяца».

Аббат Рюдемар с досадой отбросил номер «Универсального вестника». Какое словоблудие! Церковный суд не различает духовной связи и светской, брак есть брак – союз, заключенный по святым канонам, в запросе речь шла о его расторжении, а не о недействительности! Всё «расследование» вместе с опросом свидетелей (кардинала Феска, Дюрока, Бертье и Талейрана) заняло четыре часа, за нарушение правил брачного обряда с императора взыскали штраф… в девять франков! Он, Рюдемар, не хочет быть к этому причастен, он заявит протест архиканцлеру! Конечно, это всего лишь перевод бумаги и чернил, но, по крайней мере, его совесть будет чиста.