Текст книги "Огонь под пеплом"

15

«Взять на себя непреложное и всеобъемлющее обязательство, что королевство Польское никогда не будет восстановлено, было бы неблагоразумно и несовместимо с моей честью. Значит ли это, что, если поляки, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, восстанут все как один и окажут противодействие России, мне нужно будет употребить все свои силы, чтобы усмирить их? А если они найдут себе союзников, то мне нужно будет сражаться и с ними? Я могу утверждать, что не окажу никакого содействия, ни прямо, ни косвенно, любой попытке восстановить Польшу, но и только. Что же касается отказа от слов «Польша» и «поляки», то я и на это пойти не могу. В дипломатических документах еще можно не употреблять эти слова, но вытравить их из употребления нацией я не в состоянии. Упразднение старых орденов станет возможно только по кончине нынешних их обладателей и с пожалованием новых наград. Наконец, относительно невозможности будущего территориального расширения Варшавского герцогства за счет земель, некогда принадлежавших Польскому королевству, необходимо соблюдать принцип взаимности: Россия должна взять на себя обязательство никогда не присоединять к своей территории ни куска, отторгнутого от старых польских провинций.

Я согласен подписать конвенцию, если она будет звучать следующим образом:

Его Величество Император французов обязуется не поддерживать никакого восстановления Польского королевства, не давать никакой помощи любому государству, которое имело бы подобные намерения, не давать никакой помощи, ни прямой, ни косвенной, любому восстанию или возмущению провинций, которые составляли это королевство…»

Александр еще раз перечитал ответ Наполеона, присланный ему из Парижа князем Куракиным. В своем письме Александр Борисович рекомендовал согласиться с Бонапартом, не видя большой разницы в словах: «Польша не будет восстановлена» и «император обязуется не поддерживать восстановления Польского королевства». Министр Шампаньи писал, со своей стороны, графу Румянцеву, что Наполеон «не только не желает обнаружить мысль о восстановлении Польши, которая столь далека от его видов, но и готов содействовать императору Александру во всех тех мерах, кои могли бы навсегда истребить всякое о ней воспоминание». Прекрасно, так в чём же дело? Карфаген должен быть разрушен! Взяв лист со старыми статьями конвенции, подписанной в декабре, Александр начертал своей рукой новый вариант первой статьи:

«Его Величество Император французов, король Италии, чтобы доставить своему союзнику и всей Европе свидетельство его желания отнять у врагов мира на континенте всякую надежду его разрушить, обязывается точно так же, как и Его Величество Император Всероссийский, в том, что королевство Польское никогда не будет восстановлено».

Пусть Румянцев передаст это Коленкуру для отправки в Париж на ратификацию. Если император французов так сильно желает сочетаться браком с русской великой княжной, он подпишет.

Бонапарт уже дал знать, что его невесте будет дозволено остаться в православной вере – в этом он оказался не так неуступчив, как упрямец Густав Адольф, свергнутый ныне шведский король, который сватался к несчастной Alexandrine… Однако в разговоре с французским посланником Александр сослался на другую русскую монаршую традицию: хотя лично он не мог бы и желать лучшего мужа для своей младшей сестры, великая княжна должна принять решение сама, а что у Анны в голове – одному Богу известно, ей всего пятнадцать лет, она еще дитя, да и вообще в таких делах женщины редко руководствуются здравым смыслом. Как жаль, что император французов так долго тянул с разводом: Екатерина Павловна гораздо больше подходит ему и по возрасту, и по характеру, но она теперь уже замужем… Кроме того, согласно последней воле покойного императора Павла решение о браке своих детей должна принимать вдовствующая императрица, которая проживает в Гатчине. Александр непременно переговорит с ней об этом, как только дела позволят ему вырваться из Петербурга. Ему нужно десять дней, чтобы дать императору Наполеону окончательный ответ.

Разумеется, эта отсрочка ничего не изменит. Когда два с лишним года назад корсиканец намекал в Эрфурте на возможность брака с Катиш, та заявила брату, что лучше выйдет за последнего русского истопника, чем за Бонапарта. Анна такого же мнения, не говоря уже про матушку. Наполеон достаточно умен, чтобы сообразить, что его водят за нос. Судя по тайным письмам из Парижа, он уже прощупывает почву для заключения брачного союза с принцессой из дома Габсбургов. Обрадуются ли его подданные новой австриячке на троне? Немцы же сложили поговорку: «У австрийского императора дочерей нет», то есть на политику браки не влияют. Посмотрим, окажется ли граф Шувалов таким же удачливым дипломатом, как и генералом. Он в Вене уже полтора месяца, тайный договор о военном союзе пока не заключен, но на такие вещи нужно время…

Александр прекрасно понимал, к чему приведут все его проволочки – к войне. Россия к ней пока не готова, но войны не начинаются вдруг, а время сейчас – наш союзник. Франция устала от сражений, солдаты дезертируют, военачальники ссорятся между собой, одерживать победы всё труднее, Испания никак не желает покориться, подавая пример стойкости в борьбе всем порабощенным народам (которые Бонапарт называет освобожденными), Англии вольно дышится в ошейнике блокады, Швеция… да, Швеция заключила военный союз с Бонапартом, чтобы получить обратно Померанию, но она обескровлена и угрозы не представляет. В России же стоит только кинуть клич: «Идем на Бонапарта!», как тысячи людей тотчас запишутся в ополчение. Нужно лишь развязать себе руки, приостановив военные действия на Кавказе и в Персии и покончив наконец с Турцией. Князь Багратион не оправдал ожиданий: он только стенает и бездействует; надо послать в Молдавию Каменского.

На войну потребны деньги, а рубль ассигнациями и так уже стоит двадцать копеек серебром. За прошлый год бумажек выпустили на сорок три миллиона, теперь Сперанский предлагает вовсе прекратить их печатание, а уже выпущенные признать государственным долгом и частично уничтожить. Он еще осенью разработал План финансов вместе с Балудянским – русином из Венгрии, обладавшим обширными и разнородными познаниями и читавшим в Петербурге лекции по политической экономии, – а в министры финансов провел графа Гурьева – человека неповоротливого ума, но исполнительного и услужливого. По совету Аракчеева, Александр дал им в компанию таганрогского градоначальника Кампенгаузена, сделав его государственным казначеем: честный лифляндец, окончивший Гёттингенский университет, за четыре года превратил захудалый Таганрог в крупнейший порт на Азовском море, много сделав для украшения этого города и снискав себе репутацию неподкупного чиновника, блюдущего интересы государства. Кампенгаузен на собственном горьком опыте узнал, что в России деньги растворяются без следа, стоит только отвернуться: уезжая в Петербург, он передал собственные десять тысяч в пользу таганрогской богадельни, но все они прилипли к пальцам служащих магистрата, которые, верно, слишком усердно их пересчитывали; деньги же, которые он сэкономил на строительстве своей резиденции и вернул в Министерство внутренних дел, там же где-то и затерялись. Как бороться с казнокрадством? Увеличить жалованье чиновникам? Словно они от этого перестанут воровать. «Гурьевский кружок» предлагает увеличить сбор с купеческих капиталов, ввести налоги для торгующих крестьян и иноземных ремесленников и обложить подушной податью иноверцев, а чтобы эти деньги доходили до казны, учредить должность контролеров, но кто проследит за контролерами? Министр юстиции Дмитриев уверяет, что, если пресечь злоупотребления, торги по винному откупу увеличат доход казны на несколько миллионов. Что может сделать он – самодержец Всероссийский? Поручить государственные дела особам, коих считает безупречными, однако на каждого Аракчеева или Кампенгаузена приходятся сотни нечистоплотных «мелких сошек», которые строят из себя важных птиц. Приказывать – одно, а исполнять приказы – иное; какими бы благоразумными ни были меры, принимаемые правительством, сей благодатный дождь, проливаясь с небес, зачастую не доходит до сухой земли, оседая на с готовностью подставленных листьях вековых дубов, а если и сумеет ее увлажнить, то редко в том месте прорастет питательное зерно – всё больше лопухи да сорная трава.

«Можно принять меры против голода, огня, моровой язвы, но против благодетельных распоряжений правительства решительно нельзя принять никаких мер», – насмешничал адмирал Мордвинов, которого Александр назначил председателем Департамента государственной экономии. Кипучий ум сего мечтателя, женатого на англичанке и витийствующего в комитетах, точно он на заседании английского парламента, рождал множество прожектов, которые так и оставались неосуществленными. Сразу после воцарения Александра Павловича Мордвинов подал прожект Трудопоощрительного банка «для возбуждения охоты к трудолюбию как к источнику, из которого проистекает богатство, изобилие и благоденствие народное». Он предлагал давать предприимчивым людям ссуды под залог недвижимого имущества, а знающим и способным – и вовсе без имений, собирая попутно сведения о новых изобретениях, дабы оные повсюду сделались известными. Александр подписал устав этого Банка, Мордвинов даже подготовил Высочайший манифест о его открытии, но… Россия – не Англия. Вон граф Ростопчин нарочно вводил в своем имении английские способы обработки земли и убедился, что в России они невыгодны, русский и с сохой себя прокормит, а плуг – развлечение для богатых. Предприимчивость же наших людей выражается, увы, не в изобретении машин и создании фабрик, а в выдумывании иных способов обогащения…

Кстати, и война разоряет далеко не всех, а многих и обогатить способна. Война неизменно оживляет торговлю и промышленность, а также производит благотворное действие на умы, заставляя их сосредоточиться на одной великой цели и позабыть всё то, что занимало их прежде. Да, война сплачивает нацию. А что касается военных расходов… Как раз Мордвинов и представил недавно записку, предлагая, для их сокращения, превратить солдат в землепашцев, выделив каждому батальону по две тысячи десятин земли. В своей записке он ссылался на сочинение генерала Сервана де Жербе, скончавшегося в позапрошлом году в Париже. Эту книгу – «Солдат-гражданин, или Патриотические взгляды на самый выгодный способ обеспечить оборону королевства» – Серван написал еще в 1780 году, будучи капитаном на королевской службе. Эпиграфом к ней он привел строчку из «Георгик» Вергилия: O fortunatos nimium, sua si bona norint – «Им справедливо земля доставляет нетрудную пищу». И вот что он там пишет: «Я нашел истинный способ улучшить благосостояние офицеров и солдат и уменьшить бремя налогов на содержание ополчения. Я предложил сделать наших солдат землепашцами и привел причины, по которым полагал, что государство с легкостью осуществит этот проект… Сие есть совершенно иной способ кормить, врачевать, одевать войска и давать им кров. Цель моя была неизменной: благополучие солдата и облегчение бедного гражданина, всегда более угнетаемого, нежели другие, и менее способного сносить возлагаемые на него тяготы». Александр велел перевести эту книгу на русский язык, а графу Аракчееву, возглавившему Военный департамент, – изучить опыт австрийских военных поселений в Трансильвании.

* * *

«Дорогой папа! Со времени развода Наполеона я раскрываю “Франкфуртскую газету” с мыслью прочесть там о назначении новой супруги; признаюсь, что задержка вызывает у меня невольную тревогу. Вручаю свою судьбу в руки Божественного Провидения, лишь ему одному известно, что́ сделает нас счастливыми. Если случится беда, я готова пожертвовать своим личным счастьем для блага государства, будучи убеждена, что истинное блаженство можно найти лишь в исполнении долга, даже в ущерб своим склонностям. Я не хочу об этом думать, но если нужно, мое решение принято, хотя эта жертва будет двойной и от того еще более тяжелой. Молюсь о том, чтобы этого не случилось, и ожидаю Вашего решения с дочерним почтением».

* * *

Александр издевается, неужели Коленкур этого не видит?

Наполеон прочел первую депешу, которая добиралась из Петербурга целый месяц, и принялся за вторую. «Великая княжна Анна вполне сформирована физически; ее рост, стан и всё остальное указывает на это. У нее прекрасные глаза, нежное выражение лица, любезная и приятная наружность, и хотя она не красавица, взор ее полон доброты». Ну допустим. Император Александр наконец-то переговорил со своей матушкой, «враждебной из принципа к Императору Наполеону, которым, однако, она глубоко восхищается как полководцем и государственным деятелем», и та как будто утратила непреклонность. Французский посланник обнадежил царя насчет того, что его сестра, став императрицей французов, получит собственную часовню во дворце Тюильри, где сможет посещать службу, отправляемую православными попами. Александр попросил еще десять дней на уговоры. Дьявол!

Доложили о прибытии курьера с двумя новыми депешами – трех– и двухнедельной давности. Император отдал их расшифровать; он прочтет их завтра утром. Прежде чем отпустить секретаря, он продиктовал ему еще два письма.

«Мадам, получать весточки от вас доставляет мне большую радость, но черные мысли совсем вам не идут, – укорял он Марию Валевскую. – Сообщите мне поскорее, что у вас родился красивый мальчик, что вы в добром здравии и веселы. Никогда не сомневайтесь, что я буду рад вас видеть; всё, что касается до вас, возбуждает мой нежный интерес. Прощайте, Мари, я с надеждой ожидаю новостей».

Мари должна быть сейчас где-то в пути между Варшавой и Вадовице. Наполеон уже послал надежного человека к старику Валевскому, тот согласится признать сына императора французов своим – это даже польстит его тщеславию. Так будет лучше для всех. С этим покончили, теперь другое:

«Я был очень рад видеть тебя вчера; я чувствую, насколько твое общество сохранило для меня свое очарование. Я выделил сто тысяч франков для экстраординарной кассы Мальмезона на 1810 год. Ты сможешь посадить всё, что захочешь, и распорядиться этой суммой, как пожелаешь. Я приказал оплатить твою рубиновую парюру, которую прежде оценит казначейство: я не спущу ювелирам воровства. Я повелел предоставить миллион, положенный тебе по цивильному листу в 1810 году, в распоряжение твоего поверенного для уплаты твоих долгов. В несгораемом шкафу Мальмезона ты найдешь пятьсот-шестьсот тысяч франков, можешь заказать себе на них серебряную посуду и белье. Я приказал изготовить для тебя фарфоровый сервиз; к тебе придут за распоряжениями, чтобы он был очень красив. Наполеон».

Утром он первым делом просмотрел депеши от Коленкура. Мария Федоровна хочет посоветоваться со своей дочерью Екатериной, которая ныне проживает с мужем в Твери, в пятистах верстах от Петербурга. Ее беспокоит нежный возраст принцессы Анны, которая всего полгода как вышла из детства. Кроме того, ее смущает мысль о браке с разведенным мужчиной, и еще она сомневается в способности императора иметь детей. Царь искренне сожалеет обо всех этих проволочках, но не теряет надежды сломить сопротивление вдовствующей императрицы, чтобы явить доказательство своей дружбы императору Наполеону.

Всё ясно: его просто водят за нос. Пройдет еще пара месяцев, и Александр попросту заявит, что он не мог, как ни прискорбно, пойти против воли матери, – нет, такого унижения допустить ни в коем случае нельзя! Вызвав дежурного адъютанта, Наполеон отправил его за Эженом, а сам принялся диктовать письмо к Коленкуру для отправки через министра Шампаньи: император возмущен возражениями вдовствующей императрицы и просит довести это до сведения царя. На этом письме он велел проставить январскую дату, хотя было уже шестое февраля, и тотчас начал новое: терпеливо прождав несколько месяцев ответа от русского двора и видя, что отговоркам нет конца, император был вынужден, к своему великому сожалению, обратиться в Вену, где его предложение было принято благосклонно. Это письмо он велел не отправлять до возвращения Эжена и пометить его завтрашним днем.

Император Франц не посмеет ему отказать. Австрийцы слишком боятся союза между Францией и Россией; если припереть их к стенке ультиматумом, они не станут ловчить и юлить, как Александр.

…Князь Шварценберг был удивлен ранним визитом вице-короля Италии, однако цель этого визита его просто ошарашила: сын бывшей императрицы спросил, готов ли он подписать завтра брачный договор между императором Наполеоном и эрцгерцогиней Марией-Луизой. Австрийский посланник пролепетал, что никем не уполномочен принимать столь важные решения, но посетитель заявил ему, что без ответа не уйдет: император требует ответ сегодня же. Он преспокойно уселся в кресле, расположившись ждать, сколько потребуется. Шварценберг заперся у себя в кабинете, лихорадочно перебирая письма с инструкциями от Меттерниха, терзая себя предположениями о самых разных последствиях своего возможного поступка и пытаясь понять, какое из двух зол худшее: сказать «нет» или сказать «да». Вот, вот она – та самая депеша! «Я считаю это дело важнейшим из всех, что занимают в данный момент Европу; я вижу в выборе Императора возможный залог порядка вещей, отвечающего и общим интересам многих народов, которые после стольких ужасных потрясений жаждут мира, и частным интересам сего государя». Эжен вернулся в Тюильри триумфатором: «да» победило.

Из дворцовых ворот тотчас вылетел курьер с первым письмом к Коленкуру. На следующий вечер, как только Шампаньи и Шварценберг поставили свои подписи под судьбоносным документом, повторявшим почти слово в слово договор о браке между дофином Людовиком и эрцгерцогиней Марией-Антуанеттой, в Петербург отправился второй курьер; вверенная ему депеша гласила: «Его Величество Император Наполеон, король Италии, покровитель Рейнской Конфедерации, посредник в делах Швейцарской Конфедерации, намерен в ближайшее время вступить в брак с Ее Императорским и Королевским Высочеством эрцгерцогиней Марией-Луизой Австрийской, дочерью Его Величества Императора Франца, короля Богемии и Венгрии». Третий курьер повез в Вену подписанный брачный контракт с наказом не задерживаться в пути дольше пяти дней: если вручить договор французскому посланнику тринадцатого числа, четырнадцатого он будет ратифицирован и вернется в Париж двадцать первого, тогда двадцать второго в Вену отправится чрезвычайный посол Бертье, князь Невшательский, чтобы официально просить руки принцессы; он будет на месте двадцать восьмого, в крайнем случае – двадцать девятого, брак по доверенности можно будет заключить второго марта, принцессе позволят остаться в Вене до конца карнавала и выехать к супругу в Пепельную среду, седьмого числа; к тому времени будут отданы все необходимые распоряжения, чтобы числа двадцать шестого она была уже в Париже.

Курьер от Коленкура повстречал в пути всех троих; он вёз окончательный ответ. Император Александр, ежедневно беседовавший с французским посланником на протяжении двух недель, был вынужден, к своему величайшему сожалению и разочарованию, склониться пред волей своей матери и отложить брак своей слишком юной младшей сестры хотя бы года на два, прося при этом уверить своего «кузена» в своей неизменной дружбе и преданности ему «сердцем и душой». В том же пакете была конвенция о гарантиях того, что «королевство Польское никогда не будет восстановлено». Наполеон отказался ее ратифицировать.

16

– Я слышала от графини фон Сольмс, что Бонапарт хочет женить князя Шварценберга на герцогине де Монтебелло и подыскать ему какое-нибудь королевство в Германии.

– Не может быть! Это уже чересчур, ни за что не поверю. Конечно, Бонапарт всячески обхаживает нашего посланника в глупой надежде получить руку эрцгерцогини и способен забрать у Баварии обратно наш Зальцбург или Байрейт, чтобы отдать ему, но женщины не капитулируют перед ним с такою же легкостью, как мужчины. Пусть тешит себя иллюзиями – не правда ли, дорогая?

Взоры дам обратились на княгиню Багратион, которая была «очень близка» с графом фон Меттернихом. Та улыбнулась, показав ямочки на щеках.

– Я ни за что бы не согласилась делить с ним постель. Даже его старуха Жозефина делала это весьма неохотно.

Дамы рассмеялись. Анна Потоцкая переводила взгляд с одной на другую, дивясь им. Дом графини Ланкоронской считался одним из самых элегантных в Вене, и хотя графиня не забывала о своих корнях и всегда ласково привечала земляков, она в несколько лет сделалась совершенной австриячкой. Сидя за чайным столиком, гостьи обсуждали новости, которые неизменно возвращали их к Бонапарту, и не жалели для него насмешек. Интересно, как бы они себя повели, если бы он вдруг очутился среди них? Осмелились бы повторить те же слова ему в лицо или улыбались бы, приседая в реверансе? Анна вспомнила ту зиму в Варшаве три года назад, когда дамам не терпелось узреть великого Наполеона, и как она готовилась к долгожданному вечеру в Замке, чтобы быть ему представленной. Нет, она в нём не разочаровалась. Он – единственная надежда поляков на возрождение их Отчизны; если они останутся ему верны, то и он сдержит свои обещания.

Новый гость принес сногсшибательную новость: оказывается, в Вену три дня назад прибыл курьер из Парижа с какими-то депешами, окутанными страшной тайной. Что бы это могло быть? – спрашивали все друг у друга с встревоженным видом. Неужели что-то худшее, чем казнь Андреаса Гофера в Мантуе? Вождь тирольского восстания был предан своим соседом, польстившимся на награду в полторы тысячи гульденов, и вывезен в цепях в Италию; военный суд не мог принять решение, пока не получил письмо из Милана, от вице-короля: «Устройте ему честный суд, а потом расстреляйте». Наполеон уверял Меттерниха, что он тут ни при чём, но кто же ему поверит? Гофер умер, как герой: не позволил завязать себе глаза и сам командовал своим расстрелом.

Княгиня Багратион была смущена: Клеменс ни словом не обмолвился с ней о депешах, хотя они видались с ним позавчера… Не иначе – новые происки Бонапарта! Мужчины начали строить предположения. За исключением нескольких поляков, все в этой блестящей гостиной люто ненавидели Наполеона, однако яростнее других на него нападал корсиканец Поццо ди Борго, состоявший в дальнем родстве с Бонапартами. Его карие глаза метали молнии, а жестикулировал он, как настоящий итальянец. Наполеона он считал предателем; в отличие от него, Карло учился не во Франции, а в Тоскане, а когда генерал Паоли провозгласил независимость Корсики под протекторатом Англии, Поццо ди Борго остались с ним и разграбили дом сбежавших Буонапарте. Три года спустя всё переменилось: генерал Наполеон Бонапарт вторгся в Северную Италию и переправился на Корсику, заставив англичан капитулировать, а Поццо ди Борго – бежать. Через восемь лет после этого Наполеон провозгласил себя императором, а Карло, не говоривший по-русски, вступил в российскую службу по дипломатической части. Его отправили в Константинополь – в противовес еще одному корсиканцу, французскому посланнику Орасу Себастьяни, который убедил Селима III объявить войну России. Однако не прошло и года, как Наполеон и Александр подписали мир в Тильзите, русский флот отозвали из Черного моря, миссия Поццо ди Борго утратила смысл, он подал в отставку и уехал в Вену. После Ваграма Наполеон потребовал его выдачи, Меттерних предложил куда-нибудь скрыться. Не найдя защиты у русского поверенного в делах, Карло ждал теперь ответа от императора Александра на свою просьбу уехать в Лондон до той поры, когда он сможет вновь пригодиться России.

– В его коварной душе зреет новая измена, но на сей раз ему не избегнуть кары! – пророчествовал Поццо ди Борго. – Настанет день, когда все, связанные сердцем и судьбой с Россией, будут иметь случай разделить ее опасности, и я надеюсь участвовать в деле ее торжества!

Лакей доложил о графе Разумовском.

Все поспешили навстречу бывшему русскому посланнику, обступили, засыпали вопросами… Андрей Кириллович не был так взволнован со дня кончины любимой жены, после которой он вышел в отставку; в его глазах стояли слезы, губы прыгали; он достал из кармана батистовый платок и закрыл им лицо… Наконец он овладел собой и смог говорить: в Вену явился маршал Бертье, герцог Невшательский, чтобы просить руки эрцгерцогини Марии-Луизы для императора Наполеона. Голос старика стал громким и гневным: чрезвычайному послу Бонапарта оказывают всяческое уважение, на границе его встречал молодой князь Эстергази, князь Шварценберг отдал в его распоряжение свой дворец! Гофмаршал явился за ним при всём параде с тремя десятками карет, запряженных шестериком, чтобы сопроводить его в Хофбург (несколько карет ехали порожняком); князь Мориц фон Лихтенштейн и принц Гессен-Гомбургский скакали верхом рядом с дверцами его кареты с саблями наголо. Путь кортежа пролегал через мост, спешно построенный на развалинах бастиона у Коринфских ворот, который взорвали французы перед уходом из Вены. На Посольской лестнице выстроились лейб-гвардейцы, драбанты, аркебузиры, венгерская гвардия в старинных мундирах; о прибытии чрезвычайного посла доложил обер-камергер, император Франц дал маршалу аудиенцию в присутствии всего двора и принял из его рук крест и ленту ордена Почетного легиона. Обнажив голову, чтобы вручить свои верительные грамоты, Бертье снова надел шляпу во время речи императора! Но самое горькое – этот выскочка, этот парвеню, выбившийся из грязи в князи, будет представлять нового Аттилу во время бракосочетания, которое состоится одиннадцатого марта – через пять дней!

С минуту все стояли как громом пораженные, затем молчание сменилось воплем ужаса. Какая подлость, какое бесстыдство – отдать во власть гнусного узурпатора первую принцессу Европы! Со всех сторон слышались проклятия и сдавленные рыдания; у дам начались нервические припадки, мужчины возмущенно потрясали кулаками. Нет больше справедливости на этом свете! Осталось только уехать из Европы и стать поселенцами в Америке! Бедняжка Луиза, она умрет от потрясения! Ах нет, Господь этого не допустит – возможно, Наполеон сойдет с ума от радости. Или его поразит громом прямо у алтаря! Архиепископ откажется их венчать: на развод необходимо согласие папы…

Одна графиня Потоцкая оставалась спокойна посреди этой бури. Ей в голову пришла мысль, захватившая ее совершенно: не поехать ли ей теперь в Париж, к тетушке Тышкевич? Конечно, она успела соскучиться по детям, оставшимся в Вилянуве, но свадьба императора французов – нет, такое событие нельзя пропустить!

Весь остаток вечера и в карете по дороге домой она обдумывала свой план, прежде чем поделиться им с мужем, но Александр не проявил к нему никакого интереса: ему не терпелось вернуться в Польшу, к своим обычным занятиям. Он уступил жене лишь в том, что написал своим родителям, испрашивая для нее разрешения поехать одной к своей тетушке – родной сестре князя Юзефа Понятовского, которая, много лет назад покинув нелюбимого мужа, переселилась в Париж, где сделалась «рабыней» Талейрана и осталась ему верна даже после его опалы.

Вена бурлила, сватовство Наполеона было у всех на устах. Рассказывали, что император Франц так и не решился сказать дочери о сделанном предложении и подослал к ней Меттерниха, который выложил всё начистоту, не виляя вокруг да около. Принцесса выслушала его хладнокровно, подумала и спросила: «Какова воля моего отца?» Граф возразил: «Не спрашивайте меня, чего хочет император; скажите, чего желаете вы сами». Ответ Луизы был достоин эрцгерцогини: «Я желаю лишь того, что предписывает мне желать мой долг. Когда речь идет об интересах Империи, нужно сверяться с ними, а не с моей волей». Император не удивился этому: он слишком хорошо знал свою дочь. «Я должен думать о счастье подвластных мне народов», – с грустью сказал он Меттерниху, явившемуся его обрадовать.

– Пусть лучше Бони поимеет эрцгерцогиню, чем всю империю, – так выразил ту же мысль старый князь де Линь, чей дом притягивал к себе всех знатных иностранцев хорошего тона.

Графиня Потоцкая была невероятно рада, что ее принимали в этом доме – весьма скромном, с небольшой гостиной, куда приносили из прихожей соломенные стулья, если гостей набиралось слишком много, и аскетическим ужином из бараньего окорока с бессмертным куском сыра, проглотить который помогала тысяча остроумных шуток, рассыпаемых хозяином, и приятная беседа. Растратив огромное состояние, князь де Линь, которому было уже семьдесят пять, стоически переносил нужду, на которую обрек себя расточительством, и сравнивал себя с древним мудрецом, бросившим свои сокровища в море, чтобы обрести веселье и покой. Правда, его жена была противоположного мнения, но на нее никто не обращал внимания. В глазах Анны Потоцкой князь, любимец славы и женщин (его последний внебрачный ребенок родился года три назад, но вскоре умер), воплощал в себе изящный восемнадцатый век с его философией, заключавшейся в том, что мы явились на свет единственно ради развлечения. Его сын Шарль, погибший в 1792 году в бою с французами, командуя австрийскими войсками, был женат на Елене Массальской, которая бросила и его, и ребенка за год до французской революции и уехала в Варшаву, а овдовев, вышла за Винцента Потоцкого и делила свое время между Ковалёвкой, Санкт-Петербургом и Бродами. Их дочь Сидония, внучка князя де Линя, три года назад вышла замуж за Франтишека Потоцкого, адъютанта маршала Даву. Князь принимал у себя и французских эмигрантов, и их «заблудших соотечественников», в его доме не нужно было придерживаться чьей-либо партии, достаточно было иметь ум, вкус и веселость. Не такое ли отношение к жизни единственно способно спасти мир?

В свете передавали друг другу остроту, запущенную кем-то из французских эмигрантов и повторяемую русскими и английскими дипломатами: «Jamais une archiduchesse n’avait fait un mariage si vil!»[9]9
  Непереводимая игра слов. «Никогда еще эрцгерцогиня не вступала в столь постыдный брак». «Si vil» (столь низкий, столь презренный» созвучно «civil» (гражданский, светский).


[Закрыть] Между тем Вена готовилась праздновать это событие: улицы, по которым предстояло следовать брачному кортежу, мели и украшали, фасады домов красили заново, пошили даже трехцветные флаги, которые до сих пор считались символом мятежа и богохульства.

В Великий вторник в покоях императрицы состоялась «семейная трапеза», на которую помимо эрцгерцогов, Меттерниха, обер-камергера Траутмансдорфа и высших сановников были приглашены французские гости, хотя это было нарушением этикета. Вечером во дворец явились пять тысяч человек на грандиозный праздник в ярко освещенном колонном зале; в двух углах поставили два шатра – цветов французского и австрийского флагов; статуя Молвы держала в руках две императорские короны с буквами «Н» и «Л» (в Австрии Марию-Луизу называли просто Луизой), крылатый гений покрывал гербы Франции и Австрии венком из мирта и лавров. На следующий день, в Пепельную среду, уже Бертье принимал у себя (то есть в здании Канцелярии) больше двухсот человек, а затем отправился обедать к эрцгерцогу Карлу. В шесть часов вечера восьмого марта он с большой помпой явился ко двору, предстал перед троном, на котором восседал император Франц, и официально просил от имени Наполеона руки эрцгерцогини Марии-Луизы, которая «осчастливит великий народ и великого человека». Отец дал свое согласие, тогда привели дочь, которой Бертье передал письмо от жениха, а его секретарь Лаборд – футляр с миниатюрным портретом Бонапарта, украшенным шестнадцатью бриллиантами. В письме говорилось: «Блестящие качества, отличающие Вашу особу, внушили нам желание служить ей и почитать ее. Можем ли мы льстить себя надеждой, что Ваше решение не будет принято единственно из долга послушания своим родителям? Если в чувствах Вашего Императорского Высочества есть хоть немного склонности к нам, мы станем тщательно ее возделывать, поставив себе задачей постоянно угождать Вам, чтобы однажды сделаться Вам приятным…» Графиня Лазански, гувернантка Марии-Луизы, тотчас прикрепила медальон к груди принцессы. С этим украшением она и появилась вечером в опере на «Ифигении в Авлиде»; ее приветствовали рукоплесканиями. Сохраняя бесстрастное выражение лица, принцесса с замирающим сердцем следила за хорошо известным ей сюжетом: отец вынужденно приносит дочь в священную жертву, которой требует толпа… Ах, Мария-Луиза – не Ифигения, а ее Франц – не Ахиллес, способный бросить вызов богам! Вернувшись домой, она написала ответ Бонапарту: «Прошу Ваше Императорское Величество быть уверенным в том, что я отныне считаю своей обязанностью приобретать качества, которые смогут сделать меня приятной Вашей особе и снискать Вашу нежность».