Текст книги "Последний полет орла"

Он двадцать лет ратовал за свободу печати, независимость судов, личную неприкосновенность и гарантию собственности, боролся с произволом, требовал истинного представительства народа для управления государством, так неужели сейчас он откажется от работы над Конституцией, закрепляющей все эти права, из личной антипатии к человеку, провозгласившему себя императором? Отказаться – значит перечеркнуть всю свою жизнь, а не проявить мужество и принципиальность! Каким бы крошечным ни был шанс подарить свободу целой нации, отвергнуть его было бы преступно. Какое право он имеет решать за весь народ? Допустим, он не преуспеет – что ж, на него посыпятся обвинения в непоследовательности и переменчивости, он будет к ним готов и безропотно понесет свой крест, но если ему удастся хотя бы малая часть задуманного, если он сумеет сделать тиранию менее деспотичной, высечь искру самосознания во мраке тупой покорности – вся Франция окажется в выигрыше! Решено: он поедет в Тюильри. Хотя бы для того, чтобы понять, есть ли еще надежда…

* * *

«С тех пор как пятнадцать лет назад Мы, по желанию Франции, встали во главе государства, Мы старались улучшить, в разные времена, конституционные формы согласно потребностям и желаниям нации и пользуясь уроками опыта. Конституции Империи сложились, таким образом, из серии законодательных актов, облеченных одобрением народа. Тогда Нашей целью было создать большую европейскую федеративную систему, которую Мы сочли соответствующей духу времени и способствующей прогрессу цивилизации. Дабы придать ей завершенный вид, протяженность и устойчивость, Мы отложили учреждение нескольких внутренних установлений, предназначенных особливо для защиты свободы граждан. Ныне же Нашей целью является лишь дальнейшее процветание Франции чрез утверждение общественной свободы. Отсюда проистекает необходимость внести несколько важных изменений в законы, сенатусконсульты и прочие акты, руководящие жизнью Нашей Империи. Желая, с одной стороны, сохранить всё благотворное и полезное из прошлого, а с другой – сделать Конституции Нашей Империи сообразными во всём желаниям и потребностям народным, а также состоянию мира, который Мы намерены поддерживать с Европой, Мы решили окружить права граждан всевозможными гарантиями, придать всю полноту системе представительства, облечь его органы уважением и властью – одним словом, соединить политическую свободу и личную безопасность с необходимой силой и единоначалием, дабы заставить все прочие страны уважать независимость французского народа и достоинство Нашей короны».

Шатобриан с бьющимся сердцем углубился в чтение «Дополнительного акта к Конституциям Империи», напечатанного в «Универсальном вестнике», поскольку этот документ подлежал «свободному и торжественному одобрению всеми гражданами по всей территории Франции» в течение месяца.

Законодательная власть принадлежит императору и двум палатам: наследственной палате пэров, членов которой назначает император, и палате представителей, избираемой народом каждые пять лет, причем депутаты могут исполнять и другие должности, даже являться министрами и префектами, избираться бессчетное число раз, не обязательно в своих департаментах, и не подвергаться преследованиям за долги во время исполнения своих обязанностей. Заседания обеих палат должны быть публичными, хотя для обсуждения некоторых вопросов допускается проводить закрытые заседания. Император может продлить или, напротив, перенести заседания палаты представителей, а то и вовсе распустить ее, объявив новые выборы. Законодательной инициативой обладает правительство, палаты имеют право лишь предлагать поправки к законам или высказывать свои пожелания относительно того, какие законы нужны. Зато палата представителей одна принимает решения о налогах, займах и рекрутских наборах, рассматривает и утверждает бюджет и финансовый отчет. Промышленники и купцы получают право на особое представительство. Всех судей, кроме мировых и торговых, назначает император – пожизненно; он же обладает правом помилования и амнистии. Судебные процессы по уголовным делам становятся публичными, с участием присяжных, военные же трибуналы будут разбирать лишь военные преступления. Все французы признаются равными перед законом в отношении уплаты налогов и исполнения гражданских и военных должностей; всем гарантирована свобода вероисповедания, неприкосновенность собственности, защита от незаконных преследований, право публиковать свои мысли за своей подписью без предварительной цензуры (что не исключает суда присяжных и исправительных мер после публикации), а также право подавать петиции на имя императора, адресуя их правительству или палатам. В отдельной статье говорилось, что французский народ не дозволяет восстановления на троне Бурбонов, даже если род императора пресечется, и запрещает возрождение земельной аристократии вместе со всеми феодальными правами.

Бросив газету, Шатобриан встал и заходил по комнате. Его душу терзала целая свора чувств, и трудно было сказать, чьи зубы острее. Зачем, зачем? Зачем Констан позволил втравить себя в эту авантюру? Под «Дополнительным актом» стоят подписи Наполеона и герцога Бассано, однако сочинял его новый государственный советник: это Хартия 1814 года, снявшая напудренный парик и заговорившая без версальского акцента. Неужели Констан не понимает, что применить предложенную им систему на практике всё равно не получится, а его имя, связанное с этим наспех состряпанным документом, лишь навредит делу, а не поможет ему? Безусловно, Шатобриан и сам хотел бы видеть ряд из этих положений облеченными силой закона: он всегда выступал за свободу слова и мысли, нераздельно связанную с неприкосновенностью личности и собственности, а также за расширение представительства и отмену имущественного ценза, но провести эти принципы в жизнь способно лишь законное правительство. Провозглашать их от имени узурпатора! Теми же устами, которые вчера клялись в верности королю! Кстати, в самом «Дополнительном акте» царит такой же сумбур, как и в поступках Констана: о каком всеобщем равенстве может идти речь, если существуют наследственные пэры, назначаемые императором? На санкюлота напялили имперский парадный костюм!

Растеряться немудрено: в Париже царит разнузданность, в провинции – анархия, гражданские власти грызутся с военными, тут чернь грозится жечь усадьбы и резать попов, там размахивают белым знаменем… Бонапарт чувствует себя калифом на час, а потому спешит; все эти игры в демократию ему нужны только для того, чтобы набрать рекрутов для своей армии. Смешно было бы поверить, что он согласился бы стать французским Вашингтоном – низвести себя до роли президента республики или генералиссимуса. Однажды упившись властью из чаши произвола, он мечтает вновь испытать то же опьянение, но в этот раз похмелье будет еще сильнее, чем в прошлый. Наверняка он сам это понимает, однако, подобно азартным игрокам, не может остановиться. Чиновники проигрывают в карты казенные деньги; Бонапарт ставит на кон Францию – вот что страшно! Чем бы ни кончилась партия, Франции придется платить за чью-то победу…

Встав у окна, Рене смотрел на улицу. Двое мужчин, неспешно фланировавших по ней, повернулись и приподняли шляпы, виконт сделал приветственный жест рукой. Ему было не разглядеть, кто это, но не всё ли равно. В Генте невозможно сделать и шага, не встретив знакомых.

Власть «короля Франции и Наварры» простиралась теперь на всего один особняк на улице Шан, в самом центре города, неподалеку от Ратуши и дозорной башни, да и тот принадлежал графу Хане ван Слейнхайзе. Какая ирония судьбы! В Генте родился в свое время Карл V – властитель империи, «над которой никогда не заходит солнце»… Людовик XVIII занимал первый этаж; его личные апартаменты, выходившие в сад, состояли из приемной, которую, в память о Тюильри, назвали «залом Маршалов», рабочего кабинета и спальни; туда можно было попасть из большой прихожей с плиточным полом, повернув направо, налево же была кордегардия и столовая с окнами на улицу. Капитан охраны и герцог де Блака, без которого Луи Станислас не мог обойтись, ютились на втором этаже. В этом «королевстве» было всегда шумно, людно и суетно; даже когда гвардейцы выгоняли из «зала Маршалов» разгалдевшихся посетителей, в кабинет долетали звуки колоколов с собора Святого Бавона и из церкви Святого Николая, а в столовую – грохот экипажей с площади Коутер.

Шатобрианы сначала поселились в гостинице «Фландрия», но там же остановились аббат Луи, сохранивший должность министра финансов, и морской министр граф Беньо, которым пришлось делить одну комнату. Тонкая перегородка между гостиничными номерами не гасила звуки громких ссор, причем министров особенно разбирало около полуночи, когда Селесте становилось трудно дышать и Рене сидел рядом, поправляя ей подушки. Луи ругал Беньо дураком, тот припоминал ему сокращение армии из-за нехватки денег и казну, брошенную в Тюильри, аббат стучал стулом об пол… Госпожа де Шатобриан, не терпевшая обоих, задыхалась уже не столько от астмы, сколько от возмущения: она не могла забыть, что в первую годовщину Революции Луи (аббат, имевший сожительницу) исполнял обязанности дьякона на празднике Федерации, помогая Талейрану (женатому епископу), а Беньо, бывший прежде близким советником Люсьена Бонапарта, десять лет пресмыкался перед Наполеоном точно так же, как теперь перед Людовиком XVIII, и вот такие люди при любой власти сохраняют жизнь, богатство и влияние, тогда как честные и порядочные гибнут или терпят нужду! Супруги с большим облегчением перебрались в дом господина ван дер Бриггена на улице Круа, где им отвели целых две комнаты. Там уже жили братья Бертены, у которых снова отняли их детище – «Журналь де деба». В Генте они стали издавать свой «Универсальный вестник», который быстро переименовали в «Универсальную газету», чтобы не путать с парижским. Печаталась эта газета на собственные деньги короля, который помещал там свои ордонансы и прокламации; в редакцию входили также герцог де Блака, Шатобриан, граф де Жокур, временно исполнявший обязанности министра иностранных дел (Талейран застрял в Вене), военный министр генерал Кларк и министр просвещения Лалли-Толендаль.

Газета выходила всего три раза в неделю, и всё же написание статей для неё стало основным занятием Шатобриана, поскольку обязанности министра внутренних дел, которые он исполнял в отсутствие аббата де Монтескью, уехавшего в Лондон, не отнимали у него много времени: переписка с «департаментами», то есть префектами и мэрами «верных городов» внутри Франции, не требовала даже услуг секретаря, строительством дорог и ремонтом мостов Рене не занимался, его должность полномочного посланника в Швеции тоже существовала пока только на бумаге, и, если не считать заседаний Совета за покрытым зеленым сукном столом в кабинете короля, ему было совершенно нечего делать.

О, эти совещания! Они начинались каждый день часа в четыре и продолжались до обеда – шумные, звонкие и пустые. Обменивались последними новостями, спорили, слушая каждый сам себя. Король председательствовал, желая знать мнение каждого. Генерал Кларк, он же герцог Фельтрский, сохранивший связи среди генералов и маршалов Бонапарта, знакомил его величество с новыми назначениями и перемещениями императорских войск; де Блака делился информацией о настроениях в столице, наверняка полученной от Фуше; Лалли-Толендаль, утирая платком пот со лба и слезы с глаз, разражался патриотическими тирадами – еще более раздутыми и напыщенными, чем он сам; король отвечал им всем, пересыпая свою речь цитатами из Овидия и Горация… В основном делили шкуру неубитого медведя – обсуждали, как поступить после возвращения с теми, кто поддержал Бонапарта и служил ему, причем де Блака и Кларк занимали самую непримиримую позицию, а Шатобриан возражал им. Само возвращение не ставилось под вопрос; много говорили о необходимости предотвратить иноземное вторжение и позволить французам восстановить династию своими руками. Между тем немногие маршалы, сохранившие верность королю, один за другим покидали Гент: Бертье выхлопотал себе позволение уехать в Бамберг, к жене и детям; Виктор, затравленный глупыми шутками, отправился в Ахен, даже Мармон перебрался в Брюссель…

В шесть часов вечера король шествовал в зеленую гостиную, превращенную в столовую; нескольким министрам и иностранным посланникам милостиво разрешали разделить трапезу вместе с ним и Месье, специально приезжавшим из гостиницы «Нидерланды», где он устроил свой двор, – это было единственным отступлением от этикета. Шатобриан часто оказывался в числе избранных, поскольку королю нравилось, что виконт искренне смеется над его анекдотами, – ни один придворный не позволил бы себе такого чистосердечия. Месье, напротив, хмурился: он и его приспешники считали Рене якобинцем, зато герцог де Блака всячески выражал ему свое расположение, поскольку его самого терпеть не могли. Придворные интриги переместились из Тюильри на улицу Шан… Шатобриан был вынужден признать, что его жена права: ни первое, ни нынешнее изгнание ничему не научили Бурбонов и ярых роялистов. Граф д’Артуа на одну лишь гостиницу тратил тысячу франков в день, тогда как король, оставшийся по милости аббата Луи почти без средств и начавший переговоры с лондонским правительством о займе в полмиллиона фунтов, не мог себе позволить содержать армию и даже закупить лошадей для офицеров; герцог Фельтрский разъезжал в карете с двумя лакеями на запятках, когда все прочие ходили пешком, и завел себе егеря и повара, в то время как большинство эмигрантов завтракали кувшином молока, обедали за табльдотом по три франка с человека и ужинали стаканом подслащенной воды.

Сегодня на Совете речь непременно пойдет о «Дополнительном акте». Нужно будет постараться сделать так, чтобы обсуждение не свелось к одним лишь плевкам в сторону Констана. Пусть его запишут в либералы, республиканцы, революционеры – Рене всё равно будет твердить этим меднолобым консерваторам о том, что в Хартию необходимо внести изменения в духе времени. Сейчас для этого самый удобный момент! Жаль, что Талейран не в Генте: при всей своей нелюбви к этому человеку, Шатобриан не мог не признать, что он умен и тонко чувствует грядущие перемены подобно собаке, которая начинает выть и метаться еще до начала солнечного затмения. Подумав, виконт сел за стол, раскрыл бювар и откинул крышку чернильницы. «Ваше присутствие совершенно необходимо, – выводил он своим непоклонным почерком. – Приезжайте в Гент, пока глупости только говорят, но не делают. Вы должны встать во главе нас, чтобы мы сформировали правительство, вождем и опорой которого станете Вы».

Глава девятая. Esse quam videre[15]15
  Быть, а не казаться (лат.).


[Закрыть]

За обедом все казались сумрачно сосредоточенными. Сэр Уильям мысленно возвращался к письму герцога Веллингтона из Брюсселя, его тревожила фраза о том, что «армия нехороша»; кроме того, он чувствовал себя неуютно, зная, что ему предстоит заменить в штабе сэра Хадсона Лоу, который упорно ухаживал за его недавно овдовевшей сестрой Сьюзан. Герцог почему-то невзлюбил сэра Хадсона и поставил военному министру ультиматум: либо полковника де Ланси назначат генерал-квартирмейстером в Нидерландах, либо он не примет командование. Властям пришлось уступить, Лоу доверили командование английскими войсками в Генуе, которые должны были поддержать австрийцев против армии Неаполитанского короля, неожиданно пришедшего на помощь своему шурину Бонапарту. Конечно, это повышение по службе, и Хадсон не может быть недоволен, но не заподозрит ли он Уильяма в интригах?.. Мысли Магдалены рассыпа́лись подобно бусинам с оборвавшегося ожерелья: как долго она будет жить здесь одна? Как скоро Уильям сможет написать ей и вызвать к себе? Успеет ли она подготовиться к отъезду? Она никогда не покидала британских берегов, что ждет ее по ту сторону пролива?.. Сэр Джеймс Холл обдумывал свой предстоящий доклад в Лондонском королевском обществе с демонстрацией машины для моделирования складкообразования. Свою статью «О вертикальном положении и изгибах некоторых напластований и их связи с гранитом» он только-только сдал в набор, а потому пока не мог предложить вниманию коллег новый сборник научных трудов Эдинбургского королевского общества, которое возглавлял уже три года… Сэр Роберт Прингл, проигравшийся накануне в пух и прах, размышлял о том, у кого бы занять десять фунтов: отец откажет, на дядюшку надежды плохи, а кузен, верно, сам нуждается в деньгах…

– Надеюсь, вам не придется скучать в Лондоне до отъезда и вы проведете это время с пользой и приятностью, – сказал, наконец, Уильям жене после супа, когда всеобщее молчание сделалось почти осязаемым. – Всецело полагаюсь на вас, дорогой сэр Джеймс; вы всегда сможете дать Магдалене хороший совет.

– Да-да, конечно, – очнулся его тесть. И обернулся к дочери: – Джон абонировал ложу в «Друри-лейн», я уверен, что они с женой будут рады разделить ее с тобой. Все только и говорят, что об Эдмунде Кине; я слышал, что он очень хорош в «Макбете».

Магдалена смутилась.

– У меня нет приличного вечернего платья; боюсь, брат будет чувствовать себя неловко в хорошем обществе рядом со мной. Мы так отстали от моды в нашей глуши… Талию теперь делают гораздо выше, шлейфов больше не носят…

Отец посмотрел на нее с неодобрением, на его высоком лбу с залысинами четче обозначилась глубокая складка буквой «Т» между бровями.

– Глупости! Здоровье и ум всегда будут в моде, а если женщина способна привлечь к себе внимание только каким-нибудь страусовым пером или кружевной оборкой, то она сто́ит гораздо меньше, чем на нее тратят! Не так ли, сэр Уильям?

– Совершенно с вами согласен.

– Бери пример с твоей дорогой матери. У нас в Шотландии, сэр Уильям, леди Хелен называют «длинноголовой», что означает «дальновидная». Она никогда не стремилась «блистать», но это само солнце – да, солнце, дарующее свет и тепло! Я просто диву даюсь, как она успевает обо всём позаботиться: ведь она подарила мне шестерых детей, не потеряв ни одного, не запустив ни одной детской болезни! Два поместья, почти сотня арендаторов – это всё тоже на ней, и притом она сумеет поддержать любой разговор, когда мы принимаем у себя гостей в Эдинбурге, – способна ли на такое вертихвостка, читающая лишь журналы с модными парижскими картинками?

– О да, леди Хелен – прекрасная собеседница и при этом обворожительная женщина, – снова согласился Уильям.

– Единственный способ не отстать от моды, дорогая кузина, – создавать ее самой, – подал голос сэр Роберт, оторвавшись от запеченной макрели. – И я, как мне кажется, уже постиг, в чём тут секрет: начав со стремления к естественности, приходят ко всё большей искусственности, так что советую вам заранее научиться ходить на котурнах: года через два это может вам пригодиться.

Магдалена негромко рассмеялась, Уильям улыбнулся, сэр Джеймс пожал плечами и взялся за обжаренные в сухарях котлеты.

– Я, знаете ли, тоже не устаю дивиться новым веяниям, – продолжал баронет. – Приехав сюда, я получил приглашение на бал в одном частном доме. Меня представили хозяйке, она показалась мне горбуньей, но я не подал виду, что заметил это, боясь огорчить ее своим сочувствием. Вхожу в залу – Бог ты мой! Одни горбуньи! Уж не попал ли я случайно на бал какого-нибудь благотворительного общества в пользу обиженных природой? По счастью, приятель вывел меня из заблуждения, пояснив, что горб – на самом деле турнюр, надеваемый под платье, чтобы придать фигуре «греческий изгиб»!

Смех сделался всеобщим.

– Античность, древняя простота, свобода! – Роберт выписывал вилкой в воздухе замысловатые фигуры. – С презрением отринутые корсеты уже вернулись. И привели с собой компанию! Недавно я зашел к своему портному, чтобы заказать дорожный сюртук, и был немало озадачен, увидев предмет, назначение которого мне было совершенно непонятно. Такие… эээ… кармашки на веревочном пояске. Рассмотрев его со всех сторон, я решил, что это тайник для ценных вещей или бумаг, чтобы держать их ближе к телу, хотя мужской костюм словно нарочно делают настолько облегающим, что спрятать что-либо под ним совершенно невозможно. И разумеется, я ошибся: оказалось, что это накладки для джентльменов, не имеющих выпуклых мускулов на ногах, но желающих щеголять в панталонах.

Магдалена любовалась своим мужем; смех тем разительнее преображал его, что обычно Уильям вел себя сдержанно и выглядел бесстрастным. Как он красив, когда весел! Да и накладки где бы то ни было ему абсолютно не нужны…

– Ах, это типично наша британская черта! – вздохнул Роберт, ковыряясь во французском салате. – Virtute enim ipsa non tam multi praediti esse quam Videri Volunt[16]16
  Немногие желают быть наделенными добродетелью, а не казаться таковыми (лат.).


[Закрыть].

– В стремлении казаться добродетельными еще нет ничего дурного, – строго возразил ему сэр Джеймс. – Хуже то, что нынешние молодые люди выбирают себе образцы среди людей, погрязших в пороке.

– Среди людей, не пытающихся казаться добродетельными, хотите вы сказать, дядюшка?

Сэр Джеймс сердито бросил салфетку на стол.

– Я против ханжества, но кичиться своею испорченностью, это… непристойно! Не хочу вас обидеть, Роберт, но вы ведь, кажется, тоже увлечены лордом Байроном и поездку в Грецию задумали под влиянием его поэмы…

– Если бы Роберт подражал лорду Байрону, он бы женился, – пришла кузену на помощь Магдалена.

– О нет, в этом я не стану подражать даже сэру Уильяму! Что может быть притягательного в узах? Даже если тебя ими опутает сын Аполлона.

После десерта все перешли в небольшую уютную гостиную.

– Так вы намерены ехать в Грецию? – учтиво поинтересовался Уильям.

– Да, морем. И если мне повезет, я попаду в плен к берберским пиратам.

– Надеюсь, что так и случится! – сказал сэр Джеймс, не настроенный сегодня шутить. – Возможно, это горнило подействует на вас так же, как на известняк, то есть превратит в мрамор.

– Боюсь, дорогой дядюшка, что вы неправильно определили химический состав моей породы. Меня, как базальт, не изменит ни жар, ни холод.

Супруги де Ланси переглянулись в замешательстве, не зная, что сказать. Холл задумчиво вертел в пальцах бокал с мадерой, держа его за фигурную ножку.

– Мне пришла в голову мысль, – произнес он, точно говоря сам с собой. – По сути, личность человека можно уподобить земной коре, состоящей из нескольких слоев. Есть базальтовый слой – это основа всего… возможно, совесть. Есть гранитный слой – врожденные способности и усвоенные правила поведения. И есть осадочный слой, который в свою очередь состоит из нескольких пластов – полученных знаний, жизненного опыта, предрассудков, дурных привычек… В момент сильного внешнего воздействия в коре возникают трещины, разломы, сдвиги, осадочный слой образует складки: то, что раньше залегало неглубоко, проваливается далеко вглубь или, наоборот, выпячивается на поверхность. Основа оказывается погребена под толщей наносного или, напротив, обнажается… Природа со временем приспособится к любым переменам, но в ее распоряжении вечность, тогда как людям с их кратким веком иные потрясения могут навредить непоправимо…

Все замолчали, обдумывая его слова. Первым опять заговорил Роберт.

– Скажите, дядюшка… Когда вы знали Бони, так сказать, без позднейших напластований, какой вам показалась его порода?

– Вы были знакомы с Буонапарте, сэр Джеймс? – удивился Уильям.

Холл сделал досадливый жест рукой.

– Глупости! Мне «посчастливилось» провести около года в Бриенне вольным слушателем, когда корсиканец был там курсантом, но это ровным счетом ничего не значит. Я старше его на восемь лет, в юности такая разница в возрасте образует почти непреодолимую преграду для дружбы. Заметил ли я печать великой судьбы на его челе? Нет, не заметил. Такие печати обычно становятся видны, когда судьба уже свершится. Говоря начистоту, я вовсе не помню его, хотя, возможно, нам и доводилось разговаривать. Он был тогда мальчиком, а я – совершеннолетним, баронетом, окончившим Тринити-колледж и прослушавшим курс в Эдинбургском университете. Во Францию я поехал изучать химию, ведь там тогда царил великий Лавуазье. Ах, как великолепно он ставил эксперименты! Он многому меня научил, прежде всего дотошности. Я вернулся в Шотландию апостолом его теории окисления, опровергавшей существование флогистона, и проповедовал введенную им номенклатуру – сегодня просто невозможно себе представить, как мы раньше обходились без нее, а тогда… Он был великий ученый. Поверьте мне: пройдут века, уляжется пыль от нынешних сжатий и сотрясений, про Бонапарта никто и не вспомнит, а имя Лавуазье будет сиять, как и прежде! По крайней мере, то, что он сделал, останется с человечеством, его наследие можно будет приумножить и обратить к еще большей пользе… Но сейчас, как ни прискорбно, Роберт расспрашивает меня о Бонапарте, а не о Лавуазье.

Баронет пытался протестовать, дядя остановил его:

– Нет-нет, я отвечу на ваш вопрос. Наполеон – вулкан, возникший в результате землетрясения и сжегший плодородный слой кипящей лавой. Он состоит из магматических пород (не способных меняться, как вы верно заметили) и сам вызывает горизонтальные сдвиги отложений… из-за которых на ровном месте возникают холмы и кочки. Взять хотя бы его маршалов – этих малограмотных сыновей лавочников, грабителей в эполетах, которых он делает князьями, не говоря уже про его коронованную родню! Новая аристократия! Да и не только их. Прошу прощения за мои слова, сэр Уильям, но стали бы так чествовать герцога Веллингтона, если бы его имя не оказалось связано с именем Бонапарта? Не сочтите за дерзость, я человек не военный, но скажите по совести: так ли блестящи были его победы? Настолько ли велик он как полководец?.. Не отвечайте, вы обязаны быть лояльным своему начальнику. Оставим это.

Сэр Джеймс допил свой бокал и налил себе еще.

– Я вот что хочу добавить: придя к власти, Бонапарт ввел в Сенат Монжа, Лагранжа и Лапласа. Это произошло через пять лет после того, как Лавуазье казнили на гильотине, а Кондорсе отравился в тюрьме. Республике химики были не нужны, да и вообще ученые, а Империи они понадобились. О чём это говорит? О прозорливости Бонапарта? Безусловно, но не только. Возможно, я покажусь вам пристрастным, однако… осадочный слой на некоторых гранитных плитах порой бывает слишком рыхлым. Возьмем Лавуазье. Он не был кабинетным ученым; самые замечательные свои открытия он сделал, находясь на королевской службе. Благодаря самым точным в Европе весам он выявлял фальшивые монеты, которыми пытались платить налоги, – и определял массу молекул различных газов со смехотворной погрешностью. С такою же точностью он занимался статистическими исследованиями, необходимыми правительству, и участвовал в разработке системы мер и весов, существенно упростившей расчеты инженеров. Именно он предложил после Революции налоговую реформу, пытаясь осуществить провозглашенный им принцип о том, что счастье не должно быть привилегией кучки избранных, процветающее государство складывается из процветания индивидов… Бывший подчиненный оклеветал его, сводя старые счеты; Лавуазье не сбежал, разделив судьбу своего тестя и еще трех десятков бывших генеральных откупщиков… Свои научные записки он подарил французской нации, Лагранж сумел опубликовать их. Так вот, смог ли бы Лавуазье служить Бонапарту? Не могу сказать наверняка. Но я совершенно точно знаю, что он не согласился бы ради спасения своей жизни отправиться в Италию и грабить там библиотеки по приказу Бонапарта или чеканить монету из золота, захваченного в Каире, как Монж и Бертолле. Гаспар Монж учил Бонапарта геометрии, совершенствовал литье пушек, занимался теорией взрывчатых веществ, зная, что его ученик очень скоро найдет всему этому практическое применение. А другой его ученик, Лазар Карно, с которым они вместе разрабатывали теорию машин, и вовсе переплавился из ученого в генерала и, вместо того чтобы облегчать людям жизнь, отнимал ее. Как исследователь, Монж самостоятельно пришел к тем же выводам, что и Лавуазье, но как человек – ушел совсем в другую сторону… А Лаплас? В своем «Трактате о небесной механике» он углубляет и обогащает идеи своих предшественников, не сворачивая с намеченного ими пути, но в политике меняет свои убеждения, как перчатки, подстраиваясь под того, кто находится у власти. Кстати, его угодливость проникла и в «Трактат»: в третьем томе он написал, что из всех излагаемых им истин ему всего дороже декларация его личной преданности «вершителю судеб Европы». Я видел новое издание этой книги: эту фразу убрали. Ведь Лаплас теперь служит Бурбонам…

В дверь постучали; служанка внесла большой поднос с кофейником, чашками, молочником, сахарницей и тарелкой с бисквитами. Магдалена принялась разливать горячий ароматный напиток, покрывая прежде донышко каждой чашки слоем свежайших сливок. Отец пил кофе без сахара – берег зубы, Уильяму она всыпала две ложечки, Роберт предпочитал толченый леденец.

Несмотря на то, что солнце еще стояло высоко, гостиная наполнялась сумраком: высокие лондонские дома, разделенные узкими улицами, заслоняли друг другу дневное светило. Сэр Джеймс спросил, когда сэр Уильям намерен выехать в Дувр, и узнав, что завтра на рассвете, поспешил откланяться, пообещав Магдалене заглянуть к ней после доклада в Сомерсет-хаусе. Сэр Роберт ушел вместе с дядей – он всё еще надеялся выпросить у него немного денег. Молодожены остались одни; Уильям попросил Магдалену сыграть ему что-нибудь. Она выбрала сонату Бетховена, которую знала наизусть. Первой частью было адажио, в которой ей слышался диалог двух разлученных влюбленных и шорох волн, набегающих на берег. Магдалена всегда чувствовала волнение, извлекая из пианино трепетные звуки. Когда она закончила, Уильям поцеловал ей руку.

Они не стали засиживаться допоздна. Перед тем как идти спать, Уильям спросил жену:

– А ваш отец когда-нибудь занимался политикой?

– Он был пять лет членом парламента от какого-то поселка в Корнуолле – Митчелл… или Сент-Майкл… Его округ состоял всего из двух приходов, избирателей человек пять… По-моему, за всё это время папа ни разу не брал слово. Мы только слышали о беспорядках, у нас их не было. Премьер-министром тогда был Спенсер Персиваль; папа как раз вышел в коридор Палаты общин, когда сэра Спенсера там застрелили… Если не ошибаюсь, это было три года тому назад. Папа был поражен тем, как смерти сэра Спенсера радовались в провинции. Убийцу повесили всего через неделю после его злодеяния. Я помню, что наши гости очень этому удивлялись: «Почему так скоро? Такое впечатление, что его нарочно хотят выставить одиночкой, хотя все купцы в Ливерпуле недовольны новыми военными налогами»… Папа не любит об этом вспоминать; он был рад избавиться от парламентских обязанностей и заниматься только наукой.