Текст книги "Я (не) верю себе. Как перестать быть заложником прошлого и смело идти по жизни"

Кира расплакалась. Я ждала, давала ей возможность наконец пережить чувства, которые она не позволяла себе испытывать. И эти чувства лились потоком. Я протянула ей салфетки и налила стаканчик воды. Кира отпила глоток, выдохнула и продолжила:

– Кажется, от тревоги я все время куда-то бегу. Чтобы не останавливаться. Ведь если я остановлюсь, мне придется посмотреть в глаза своим страхам и всей бессмысленности этой гонки. А на нее уже столько лет ушло…

В школе я гналась за оценками. Получая медаль, я понятия не имела, зачем я так впахивала. В институте гналась за красным дипломом, чтобы не быть хуже других. А перед защитой мне было ночью плохо до жути… Лучше не вспоминать. Я до истерики боялась получить «четыре». Что подумают обо мне люди?! В тот момент казалось, что я даже умереть так не боюсь, как получить не ту оценку.

И до сих пор у меня все равно остается склонность к гиперответственности, угождению старшим и не только. Я даже когда с родителями говорю, то сутулюсь. Всю жизнь ищу тех, кто поставит мне «пятерку». Все стараюсь делать лучше других. Даже то, что вообще не хочу делать.

– Часто делаешь то, что не хочешь?

– Почти всегда.

– Как думаешь, почему так?

– Думаю, это из детства. Мама мне говорила: «Хочется – перехочется». После нашей прошлой встречи я думала о том, что будет, если я ничего не поменяю и останусь там, где есть сейчас. Как буду себя чувствовать через пять лет? Ночью мне приснился ужасный сон. Я даже не воспроизведу, что именно снилось, но запомнила ощущения: отвращение и тошноту, как будто большое вонючее болото поглощает меня и высасывает все силы.

– Как ты думаешь, о чем этот сон?

– О том, что все же пора что-то менять. Я не хочу больше так, но пока совершенно не понимаю, как может быть иначе. Да и менять что-то очень страшно. Еще и увидела в соцсетях фотки бывшего с новой пассией. – При этих словах на глаза Киры снова наворачиваются слезы, но она их сглатывает. – Мне кажется, что жизнь проходит мимо, другие люди живут, а я – нет.

– Кира, что ты сейчас чувствуешь? – спрашиваю я ее, потому что хочу, чтобы проглоченные эмоции были все-таки озвучены, вышли наружу. (Знаю, многих клиентов этот вопрос раздражает либо просто удивляет, но почти все психологи будут вам его постоянно задавать, ведь пока нет контакта с чувствами, жизнь неуправляема.)

– Не знаю. Что ему всегда было все равно. А я как будто головой об лед билась.

Так и думала, вот подтверждение тому, что я писала выше: на вопрос про чувства Кира говорит, что она думает. Это значит, что девушка в контакте с мыслями, а ее эмоции живут своей жизнью и управляют ею, а не она ими.

– Тебе грустно? – предполагаю я за нее.

– Да, пожалуй.

– О чем твоя грусть, Кирюша?

– Я не получала от него внимания, тепла. Чаще сарказм, насмешки. Не ощущала себя частью нашей пары, частью семьи. Наоборот, он знал мои больные места и старался давить на них. Говорил: «Это твои проблемы, тебе все мерещится».

– И что ты тогда чувствовала?

– Что внутри все сжимается.

И снова мы видим, что у Киры нет контакта с чувствами, и отчасти поэтому она остается жертвой обстоятельств, ведь именно здоровый контакт с эмоциями мог бы позволить ей, например, защитить себя. Тогда я решила ей немного помочь и говорю:

– Я чувствую злость на твоего парня, когда слышу эту историю. А ты?

– Нет. Я вообще никогда не злюсь. Только отчаяние, безысходность. Чувствую, что я недостойна, со мной что-то не так.

– Что ты думаешь делать?

– Не знаю. С бойфрендом я уже бессильна что-то изменить, но я могу поменять работу. Хочу уволиться.

Глава 3

Исторические предпосылки жертвенности

Многие поколения в мире считали, что ребенка нельзя баловать, хвалить, «приучать к рукам». Зато можно было приучать к режиму, ругать, критиковать, сравнивать, наказывать и «оставлять проплакаться». В прошлом стратегии воспитания были основаны на дисциплине и послушании. Физические наказания и унижения были нормой. А хорошим считался родитель, который в состоянии ребенка накормить и одеть. Тогда и речи не было о психологических потребностях малышей, об их эмоциональной безопасности. В результате дети учились скрывать свои эмоции, у них возникало нарушение связи с мамой и впоследствии с самими собой, формировалось Ложное Я – основа жертвенности.

Когда мы родились, у наших родителей не было Интернета и книг по воспитанию детей. И тем более не было благоприятной модели семьи для подражания. В тех обстоятельствах они делали лучшее из того, что могли, учитывая тяжелую историю предыдущих поколений.

Во времена революции, а затем Гражданской войны огромное количество малышей остались без семьи, интернаты были переполнены, дети зачастую были участниками военных действий и рано включались в общественные дела. Потом начинается ВОВ, где подростки работали чуть ли не наравне со взрослыми. От войны к войне, от потрясения к потрясению, от потери к потере нашим родителям, дедам и прадедам приходилось буквально выживать, не жить, а выживать. Они и так выбивались из сил, а дети хорошо если были сыты и одеты, не до телячьих нежностей.

Родители моих ровесников бесконечно работали, чтобы семья могла попросту выжить. Мой папа родился в 1944 г., мама в 1948 г. Кто и как тогда воспитывал детей? Женщины, оставшиеся без кормильца, без опоры, вынужденные тащить быт, детей и «поднимать страну». Какое уж тут отражение чувств, эмоциональная поддержка, принятие, надежная привязанность, безусловная любовь и гуманистическое воспитание.

Советское общество к человеку относилось как к функциональной единице. Это досталось нам от времен крепостного права. Страна проходила войны, голод, лишения, и все это время посыл к людям был «Надо потерпеть ради светлого будущего», которое все не наступало. Нужно было думать о ком-то другом: о народе и партии, о коллективе и стране, о революции и победе. Тогда ценности и задачи общества были совсем другими: после войны, чтобы выжить, нужно было объединяться, бунтовать и отличаться было нельзя. Быть «непослушным» и вовсе было смертельно опасно – непонятно чего ждать. Собственная неценность и служение обществу были залогом выживания и безопасности целых поколений, о развитии не шло и речи, выйти бы на плато. Именно благодаря маминому и бабушкиному навыку «выживать» родились я и вы.

В 90-е последнее, о чем думали наши мамы и папы, – это то, как создать надежную привязанность со своими детьми. Они и слов-то таких не знали. Взрослые сами заморозили свои чувства, чтобы выжить. Это была здоровая реакция на ту действительность. Чтобы не сгореть от страха, не поддаться ужасу. Только выжить, больше ни на что ресурсов не было.

Выжить – это «жить на минималках»: вкалывать на пределе возможностей и быть начеку каждый день, никому не доверять, опираться только на себя, помалкивать, копить, экономить, не привыкать к хорошей жизни, не набирать благ, чтобы не отобрали. Ровно все, что помогало выжить прошлым поколениям и чему они учили нас, сейчас относится к жертвенным стратегиям. В наше время это уже неактуально. Во всяком случае, для Москвы в марте 2024 года.

Каждое из прошлых поколений знало, что все дается большим трудом, родители буквально убиваются, чтобы у них все было. Так в обществе проросла коллективная вина за то, что мы появились на свет: каждое последующее поколение было тяжелой ношей для своих родителей, и этот «долг» надо было как-то отдавать. А мы в свою очередь можем хотеть те же «проценты» от своих отпрысков. Так круговая вина лишает детей детства и превращает их в жертв невидимого поколенческого долга.

Так наши предки прожили несколько сотен лет – этому они и научили своих отпрысков, то есть нас. Большинство пап и мам повторяли то, как с ними обращались в детстве. Вряд ли они осознавали, что их способ воспитания вредил малышам, думаю, лишь единицы намеренно хотели причинить кому-то боль. Та модель близости, тот набор эмоций, который нам показали родители, лег в основу нашего типа привязанности и заложил схему всех последующих отношений.

Как это ни грустно и ни печально признавать, родители дали нам то, что могли. То, что было у них самих. Многие постарались дать даже больше, чем им их мамы и папы. По рассказам моих клиентов, их бабушки и дедушки были еще холоднее и жестче родителей.

Психотерапия начала развиваться в России только после 2000-х, а проблемы были всегда. Куда же их несли наши родители? В силу гендерных особенностей мужчины чаще заливали свои тягости спиртным, а вот женщины нередко делились с детьми, не справляясь с эмоциональным накалом. Мать могла отправить ребенка «вразумить отца» или требовать встать на свою сторону. Такие дети-психотерапевты вынуждены были развить сверхчувствительность (только не к себе, а к тому, кого надо утешать), а также гиперответственность, опять же за тех, кто должен был сам справляться со своей жизнью. Становясь взрослыми, они либо продолжают все контролировать, что невозможно, либо настолько устают от этого, что живут как дети, добирая тот опыт, которого когда-то не хватило.

В мире выросло много поколений травмированных людей. Как к ним относились в детстве, так они и обращаются сами с собой до тех пор, пока не придут исправлять это в кабинет психотерапевта. Как бы это ни было печально, но выходит, что винить некого. Злиться на родителей можно, но нашу жизнь это не изменит. Пока мы обижаемся, мы остаемся в роли Жертвы. Самое лучшее, что сейчас можно сделать, – помочь себе стать счастливыми взрослыми. Это повысит шанс наших детей и внуков на хорошую жизнь и тем самым прервет жертвенную цепь, передаваемую из поколения в поколение.

Детство Жертвы

Ребенок не приспособлен к тому, чтобы выжить без взрослого. Родители необходимы младенцу как для ухода, так и для нормального психоэмоционального развития. Отражая чувства малыша, называя его действия, обозначая желания, мама дает ему глубинное ощущение: «С тобой все нормально». Первый год жизни определяет, будем ли мы ощущать этот мир безопасным или нет.

Наша психика закладывалась в то время, которое мы не помним, в раннем детстве, во время особой уязвимости и восприимчивости. Беда в том, что у наших родителей не было инструкций (мануалов), «как не организовать ребенку травму». Я бы предложила выдавать такую методичку прямо в роддоме, чтобы воспитание больше никого не калечило.

Неблагоприятным я буду называть воспитание, которое в будущем приводит к жертвенности и дезадаптации: если ребенка редко брали на руки, он часто был перевозбужден, родители не считывали его потребностей, было слишком много перемен, и тем более имело место физическое или эмоциональное насилие.

По данным исследования ACE (опросник неблагоприятных детских переживаний) от 2012 года, есть 10 видов негативного раннего опыта[19]19
  1) Барнабас Ола, Фекете Зита, Сзабо Илдико Куритарне, Беата Ковач-Точ. Достоверность и обоснованность опросника о неблагоприятном детском опыте, состоящего из 10 пунктов (ACE-10), среди подростков, проходящих программу защиты детей/ англ. Validity and reliability of the 10-Item Adverse Childhood Experiences Questionnaire (ACE-10) among adolescents in the child welfare system – Public Health, 2023.
  2) Наказав Донна Джексон. Осколки детских травм/ пер. Порошина Т.И. – М.: Эксмо, 2018.


[Закрыть]. Этот опыт меняет архитектуру мозга, искажая экспрессию генов, которые в ответе за выброс гормонов стресса. Исследования ACE показали, что с негативным детским опытом встретились 64 % взрослых, из которых 40 % сталкивались более чем с двумя видами. И, как выяснили ученые, у девочек эта вероятность вдвое больше.

Ученые Калифорнийского университета выявили, что травмы детства вредят на клеточном уровне: клетки подвергаются преждевременному старению, цепочки ДНК демонстрируют разного рода разрушения. Когда малыш сталкивается с травмой, в его гиппокампе замедляется образование новых клеток, что приводит к снижению способности справляться со стрессом. Также это создает сложности в передаче корректной информации в префронтальную кору о том, когда и где можно ощущать себя в безопасности.

На МРТ видно, что чем больше травматического опыта, тем меньше префронтальная кора, отвечающая за принятие решений, мозжечок, ответственный за сенсорные связи, а вот лобные доли выдают атипичную активность, что говорит о гиперреакции на стресс. Жертвенность – это не какой-то «сферический конь в вакууме», это изменения в мозге, которые можно доказать эмпирически.

Если потребности ребенка не удовлетворялись, то он получил установку: «Мир опасен, люди к тебе безразличны, ты одинокий и беспомощный». Это называется ранней детской травмой (РДТ). Она выражается в ощущении беспомощности, отчаяния и ужаса перед потерей близкого человека, любое расставание с которым сопровождается паникой.

Те послания, что мы усвоили от родителей, могли быть открытыми: «Ты меня позоришь» или «Ну что ты такой криворукий», или менее очевидными (например, отвержение в виде молчания). Негативные установки, которые мы получаем в детстве, развивают в нас ключевые убеждения о себе. Они определяют, в какой мере мы считаем себя достойными, любимыми, защищенными и сильными, что мы можем, а что нет, на что способны, а на что нет.

Именно этот опыт формирует наше сознание, восприятие, видение мира и в конечном счете судьбу. Ощущение доверия, которое необходимо ребенку для формирования здоровой психики, потом послужит основой для ответа на вызовы жизни. Если мы не чувствуем достаточно одобрения и заботы в детстве, мы просто не можем научиться себя любить. Не помогает ни власть, ни статус, ни деньги или уважение общества. Мы пробуем заслужить признание: подстраиваемся и угождаем, а ощутить себя любимыми все равно не получается. И тогда нам трудно в полной мере реализовать свой потенциал. Копятся обида, злость, отчаяние и разочарование.

Мы остаемся привязанными к родительским фигурам именно потому, что нам не хватило. Тогда, давно. Каждому чего-то своего. Тот, кому не хватило сильных родителей, ждет, что придет кто-то сильный и вернет ему право быть слабым. Тот, кому не хватило ответственных взрослых, ждет, что придет кто-то ответственный и разрешит ему жить свою жизнь.

Мы растем, и на месте родителей оказываются другие люди, в чем-то похожие, те, от кого мы ожидаем, чтобы они нас приняли и признали. Так работает механизм травмы: психика выбирает человека, от которого мы ждем, что он вернет то, чего нам когда-то недодали. Мы наделяем его ролью Бога и очень боимся потерять, потому что уверены: только он может дать нам главное.

Жить с таким дефицитом любви – тяжелая ноша, большое горе и драма всех недолюбленных детей, которые компенсируют эту нелюбовь через жизнь в роли жертвы. Мы не виноваты в этом. У нас просто не было выбора.

Психологические предпосылки жертвенности

Сразу после рождения мы обретаем огромное множество «линз», сквозь которые будем трактовать реальность и самих себя. Эдакие очки, которые дарует нам семья, страна, воспитатели, учителя, священники, телевидение, СМИ, друзья, работодатели. Всеми этими «линзами» будет обусловлено наше видение реальности и наши выборы.

Глядя на окружающий мир сквозь эти очки, мы становимся заложниками чужих выводов и чужих целей. Как писал Платон: «Люди, заключенные в темницу, судят о жизни лишь по теням, отбрасываемым на стены, к которым они прикованы»[20]20
  Платон, «Государство».


[Закрыть]. На самом деле эти очки, эти «тени» не отражают истинную обстановку вокруг и лишают нас возможности рассмотреть реальность. Наши детские выводы об устройстве мира, которые по умолчанию лежат в основе видения природы вещей, нереалистичны и создают крайне ограниченный взгляд на мир.

Когда мы были маленькими, у нас не было критического мышления и возможности видеть мир во всей его полноте. Мы интерпретировали его, основываясь на трех элементах:

• эмоциональная связь с родителями создала наш тип привязанности, представление о жизни и базовое доверие/недоверие к миру;

• особенности поведения мам и пап заложили основу для нашего Образа Я, мышление ребенка выглядит так: «Я такой, каким меня видят родители»;

• то, как родители обращались со своей жизнью, сформировало наши установки о том, как устроен мир и какие способы поведения приемлемы.

Наши интерпретации, очевидно, основаны на очень ограниченных вводных, но именно исходный, довольно искаженный взгляд будет вести нас по жизни. Именно он станет основой для восприятия мира, поведения, мышления, эмоциональных реакций и выборов. Будучи маленькими, многие из нас решили, что мы «недостаточные» и незначимые. Никто из нас не сделал вывод о том, что у наших родителей были проблемы и их воспитание было разрушительным.

Часто ближе к середине жизни мы вдруг начинаем замечать эту «игру разума», начинаем видеть ограниченность, например, идеи «окончить институт, посвятить всю жизнь одной профессии, жениться, растить детей, купить машину, квартиру и дачу». Йонге Мингьюр Ринпоче в своей книге «Радостная мудрость» называет этот феномен «дисфункциональная перспектива»[21]21
  Йонге Мингьюер Ринпоче, «Радостная мудрость»/ пер. Маликова Ф. – М.: Ориенталия, 2017.


[Закрыть]. Это то, что привязывает нас к действительности, сформированной чужими ожиданиями и убеждениями, и лишает шанса видеть другие возможности.

Условная любовь

Воспитание до 2000-х по большей части было оценочном и условным (любовь с условием). Например, учиться на одни пятерки. Ради одобрения ребенок будет делать все, что угодно, и наоборот, не будет делать то, за что его ругают. Если и это не помогает получить похвалу и улыбку, малыш не будет злиться на родителей, он будет злиться на себя.

В раннем возрасте наш мозг не может считать неправым и плохим того, от кого зависит выживание. Так работает детское мышление: «Если маме и папе я не нравлюсь, значит, со мной что-то не так». Как видите, малыши очень рано могут отказаться от своих желаний и потребностей, чтобы подстроиться под ожидания родителей. Фундамент психологии жертвы обычно уже заложен к школьному возрасту. Становясь взрослыми, такие люди легко отказываются от своих желаний. Они привыкли менять свою правду на одобрение старших.

Если подсознание ребенка считывает, что ни один способ завоевать любовь родителей не сработал, обычно дитя заболевает. Малыш понимает этот расклад примерно так: «Ты здоровый нам не очень-то интересен, но мы готовы заботиться о тебе, когда ты слабый и немощный». И тогда тело дает крохе легальный способ украдкой получить внимание, что легко приводит к закреплению такого паттерна.

Отрицание чувств

Писатель Элан Голомб сказала: «Всем детям нужен доброжелательный взгляд „всевидящего ока“, которое не оценивает»[22]22
  Элан Голомб из книги Беверли Энгл, «Исцели свои травмы»/пер. Щербакова В. – М.: Бомбора, 2023.


[Закрыть]. Всевидящее око – это сострадание и поддержка вместо осуждения. В советских семьях воспитание как раз было построено на бесконечной оценке и отрицании чувств, не говоря уж о советских школах. Жаловаться было нельзя.

Когда ребенка обижают сверстники, а родители ему говорят: «Терпи. Будь выше этого», то малыш слышит лишь одно: «Ты никому не нужен со своими проблемами. Тебе никогда никто не поможет. Ты должен терпеть насилие и оставаться Жертвой». В ответ на такое безразличие любая психика в норме реагирует злостью, но ребенок вынужден долгие годы подавлять свой гнев.

Вытесненная ярость со временем принимает катастрофические формы: селфхарм, алкоголизм, асоциальное поведение, аутоагрессия, хронические заболевания. Если чувства ребенка отрицаются («Папа не злится, он просто занят», – говорит мама, когда малыш напуган поведением отца, швыряющего посуду), тогда кроха перестает себе доверять.

Реальность такова, что нам не помогали справиться с эмоциями и не объясняли, что наши чувства – это нормально. Папы и мамы контролировали поступки детей вместо того, чтобы научить их понимать свое внутреннее состояние. Мы слышали: «Не злись. Не реви. Не надо ржать как конь. Мальчики не плачут. Боишься, как маленький». Но мы и были маленькие. И нуждались в объятиях и утешении, а не стыжении. Как вы понимаете, из нас выросли люди с тревожным или избегающим типом привязанности, послушные, но пассивные.

Жестокое обращение

Когда ребенка бьют, издеваются, оскорбляют, угрожают, оставляют в комнате одного, мама слишком часто исчезает или подолгу молчит, малыш получает послание, что ему не на кого рассчитывать. Если дома кричат и дерутся, то у крохи хронически перевозбуждена нервная система. Он живет в постоянной вине и стыде, старается все делать на 5+, заботится о чужих чувствах и берет на себя чужую ответственность. Страх заставляет его быть супервнимательным и в тревоге отслеживать настроение взрослых.

Непоследовательность воспитания

Для ребенка невероятно травматична семья, в которой он никогда не знает, чего ждать от родителей. Сегодня улыбнется на улюлюканье, завтра накричит, или сегодня отругает за беспорядок, завтра стукнет, послезавтра проигнорирует. Сегодня папа трезвый и угрюмый, завтра пьяный и веселый. Сегодня мама придет, а завтра – нет.

Психика может выдержать серьезные стрессовые события, если они предсказуемы, но непредсказуемые часто становятся фатальными и приносят наибольший ущерб. Именно они чаще всего оказываются причиной детских психологических травм, о которых мы подробно поговорим в следующей главе. Так устроен не только мозг человека. Даже крысы, которые подвергались непредсказуемому стрессу, не могли в будущем «выключить» стрессовую реакцию, и спустя время их крохотные организмы давали сбой.

Дети, выросшие в непредсказуемой среде, всю жизнь боятся быть брошенными и не доверяют людям. У них нет надежного фундамента, на котором может сформироваться ощущение безопасности, а ведь только при его наличии можно рискнуть познавать себя и мир.

Гиперопека, или Когда любви слишком много

Родителям объективно приходится несладко: мало любви – у ребенка травма, много – тоже травма. Как же найти золотую середину и чем плохо, если любви все-таки много?

Зачастую мамы и папы делают все, чтобы оградить дитя от реальных и мнимых опасностей, и этим существенно вредят ему. Они рассматривают ребенка как продолжение самих себя, не давая ему стать независимым. Это явление в психологии называется гиперопекой, и она вносит не меньший вклад в развитие жертвенности, чем попустительский или авторитарный стиль воспитания.

Гиперопека – это готовность родителей все делать за ребенка. Гиперопекающие родственники не учат детей опираться на себя, верить в свои силы, не отпускают, не дают своим отпрыскам сепарироваться, не видят в них отдельных личностей, насилуют своей любовью и постоянно пугают мнимыми опасностями. Принося огромные жертвы и принимая на себя непосильную ответственность, они ожидают, что ребенок буквально отдаст им взамен свою жизнь.

Последствий гиперопеки немало, и все они малоприятны: несамостоятельность, инфантильность, отсутствие стрессоустойчивости, тревожность, жестокость, нехватка воли и навыков саморегуляции, зависимость от чужого мнения, эгоизм и нарциссизм. Так себе список, правда? И главное, полная корреляция с ролью Жертвы. Да, гиперопекающий родитель воспитывает будущую Жертву. Такие дети не умеют справляться с трудностями, ведь за них все решали. У них попросту не было возможности узнать, на что они способны.

Как пишет Беверли Энгл в книге «Исцели свои травмы»: «Подобно тому, как слишком большая физическая сила может сломать кости ребенка, чрезмерный контроль способен сломить его дух и разрушить психику[23]23
  Беверли Энгл, «Исцели свои травмы»/пер. Щербакова В. – М.: Бомбора, 2023.


[Закрыть]».

Если вы – уже мама или папа, или планируете ими стать, то в этом месте, возможно, зададитесь вопросом: так какой же должен быть родитель, чтобы его любви было не много и не мало? И это очень хороший вопрос, а главное, что на него уже ответил великолепный британский психоаналитик Дональд Винникотт. Он провел лонгитюдные исследования, где наблюдал за разными типами матерей, от слишком включенных в воспитание до абсолютно равнодушных. Особенно приятно, что Винникотт не осуждал родителей и не требовал от них невозможного.

Ученый пришел к выводу, что оптимально ребенок развивался в условно «средней» группе, и ввел термин «достаточно хорошая мать» («good enough mother»). Такая мама не идеальна: ошибается, но может заметить и признать свои ошибки, делает выводы и пробует разные подходы. В идеале она помогает ребенку получить как опыт привязанности, так и опыт самостоятельности. Если баланс нарушается в сторону автономии, малыш перестает доверять другим. Если в сторону гиперопеки, то у него возникает склонность к слиянию, эмоциональной зависимости, а также ощущение, что все должны исполнять его волю.

Неидеальная мама безусловно приносит ребенку разочарование, он ее и любит, и ненавидит, но именно это разочарование облегчает адаптацию к реальному миру и помогает вырасти независимым взрослым. Винникотт считал, что дети «достаточно хороших мам» не теряют контакт со своим Истинным Я.

Благодаря Винникотту родители теперь могут быть просто «достаточно хорошими». Согласитесь, это снимает с нас непосильное бремя ответственности. Так что не бойтесь быть неидеальными – это и не нужно.

Синдром мертвой матери

Термин «мертвая мать» был введен французским психоаналитиком Андре Грином. В одноименной статье Грин дает следующее определение: «Мертвая мать – это мать, которая остается в живых, но в глазах ребенка, о котором она заботится, она мертва психически, потому что по той или иной причине впала в депрессию»[24]24
  Грин Андре. «Мертвая мать»/ науч. ред. П.В. Качалова – Психоанализ, 2018.


[Закрыть]. Именно поэтому ребенок не получает любви, заботы и поддержки в должном объеме. Исследователь считал, что депрессия матери становится травмой для ребенка, поскольку малыш до определенного возраста видит в себе причину всего происходящего вокруг и винит себя в печалях близких.

Нехватка общения и тепла приводит к тому, что малыш пытается «вернуть мать к жизни», меняя поведение и привлекая внимание. Неудачи порождают колоссальную тревогу и ощущение бездонной дыры внутри. Со временем кроха начинает чувствовать пустоту, которую впоследствии будет пытаться заполнить достижениями, зависимостями, другими людьми. У него повышается риск депрессии, велика вероятность формирования избегающей привязанности, поэтому ему будет сложно строить теплые доверительные отношения.

Парентификация – усыновление родителей

Парентификация – это форма ранней травмы, когда мы становимся папами и мамами для старшего поколения, а они – нашими детьми. Работа по созданию эмоционального благополучия родителей совершенно не входит в зону ответственности их отпрысков. Таким образом нарушаются иерархия и базовые законы семейных систем, по которым каждый должен занимать свое место: родитель – место родителя, а ребенок – место ребенка. В системе с нарушенной иерархией быть несчастными обречены все, но самая высокая нагрузка ложится на плечи детей.

Парентификация может быть эмоциональной и инструментальной. Первая призвана покрыть психологические потребности родителя. Переживая бессилие, мать или отец ищут поддержки у ребенка: «Это твоя мать развалила нашу семью», «Смотри, это твой отец мало зарабатывает, поэтому мы разводимся». Второй тип относится к действиям: например, подростку предлагается заработать денег и приготовить ужин для родителей-алкоголиков. Или семилетка водит в садик пятилетку.

Это происходит от того, что у родителя фонит собственная непроработанная травма, и от этого он контролирует и даже эмоционально насилует ребенка, хочет избежать собственной боли. Не желая учиться обращаться с негативными чувствами, такие женщины и мужчины эксплуатируют своих детей, чтобы те утешали их и поддерживали.

Как пишет психолог Бетани Уэбстер: «Нам кажется, что если мы спасем своих матерей, то они станут такими, в каких мы всегда нуждались: сильными, любящими, счастливыми и заботливыми. И наконец-то начнут нас любить. Но это невозможно[25]25
  «Обретение внутренней матери», Бетани Уэбстер.


[Закрыть]».

Если ребенок чувствует, что маме или папе плохо, он может очень тонко считывать их потребности и начать их удовлетворять. Если дочь отказывается, такая мама заставит ее чувствовать себя виноватой. Независимость ребенка пугает ее, ведь тогда она может остаться один на один со своей жизнью, с которой не в силах справиться. Пишу, и жутковато становится. А вам как?

Какие еще признаки указывают на парентификацию?

• Дочка/сын вырос(выросла), но все еще боится что-либо сделать без папиного одобрения;

• мать не терпит позицию дочери/сына, отличную от ее, если дочь/сын не согласна(не согласен) – мама ее(его) отвергает;

• успехи вроде у ребенка, но присваивает их себе почему-то папа;

• дочке/сыну кажется, что требования мамы чрезмерны или же чрезмерно количество сил, которые ребенок вынужден тратить на поддержание психологического благополучия родителей;

• мама хочет общаться с дочерью/сыном настолько часто, что он(а) воспринимает это как эмоциональное насилие, нарушение границ, но продолжает покорно соглашаться;

• несмотря на то, что ребенок вырос, папа все еще вмешивается в его жизнь, комментируя отношения с мужем/женой или способ воспитания детей.

Люди, переживающие травму парентификации, склонны брать на себя ответственность за мужей, детей и сослуживцев, но на свою жизнь уже не хватает ни времени, ни сил. Молчание о собственной боли для них – проявление преданности к родным людям. Но, к сожалению, это в первую очередь проявление психологии Жертвы. Ведь ваши чувства не менее важны, чем чужие. Ваши потребности не менее важны, чем мамины или папины.

Такие люди не привыкли к тому, что другие могут справляться со своей жизнью, и теперь пытаются контролировать всех и вся. Когда «спасти» других не получается, они чувствуют вину. Такой человек буквально проживает чужие жизни, пока его собственная проходит мимо. Иногда «хорошие девочки и мальчики» не находят себе пару и не рожают детей, ведь у них уже есть дети – их собственные родители. Они отрицают и подавляют свое Истинное Я, своего Внутреннего ребенка, чтобы заботиться о мамином.

Интересно, что «хорошая девочка или мальчик» в глубине души очень боится «стать как мама». Этот страх нормален, ведь каждый из нас хочет все же прожить свою жизнь, а не чужую. Душа на самом деле пришла в этот мир не для того, чтобы влачить тихое незаметное жертвенное существование. Конечно, нам страшно, что все проходит мимо, пока мы спасаем маму от ее непрожитой жизни.

Мы не хотим повторить ее ошибки и передать их своим детям и внукам. Об этом часто говорят мои клиентки. Парадоксально, что человек, который больше всего боится прожить жизнь, как мама, может во всем ее слушаться. Но чтобы избежать судьбы родителей, бояться мало – важно признать, что происходит, назвать вещи своими именами: не «хорошая дочь/сын», а «жертва маминого инфантилизма», не «хорошая мама желает мне лучшего», а «токсичная мама нарушает мои границы».

Пока родитель не осознает, что ограничивает ребенка, исходя из собственных страхов и непроработанных травм, он будет делать из него жертву. Желание удовлетворить собственные базовые детские потребности оказывается сильнее, чем способность любить дочь/сына, как взрослый человек. Если сама мать не готова расстаться с жертвенной детской ролью, эту работу должны сделать для себя мы, дети, – проявить твердость и вернуть себе свои границы.

Наша роль «хорошей девочки или мальчика при маме» в итоге вылезет боком всем: самой маме, которая так и останется великовозрастным беспомощным ребенком, нам, которые положили на этот алтарь свою жизнь, и нашим детям, на которых мы потом и отыграемся. Возможно, родители никогда не поддержат сепарацию (отделение), и тогда важно в одностороннем порядке выстраивать свои границы.