Текст книги "Лапник на правую сторону"

Федор Иванович робко попросил о встрече с отцом Иннокентием. Уж больно хочется лично поглядеть на чудо перевоспитания. Тут отец настоятель опечалился и сообщил, что осуществить это не представляется возможным: отец Иннокентий, более двадцати лет проживший в своей келье, скончался. Послезавтра будет девять дней. Похоже, двадцать лет апостольской жизни не искупили грехов отца Иннокентия: смерть его была странной и страшной.

В пятницу ночью монахов разбудили дикие крики, несущиеся из кельи Иннокентия. Сбежавшись на шум, братья обнаружили его забившимся в угол и безнадежно мертвым. Лицо отца Иннокентия выражало крайний ужас, глаза были выкачены из орбит. Лишь благодаря таланту монастырского бальзамировщика этому лицу удалось придать выражение кротости и смирения.

Федор Иванович, само собой, поинтересовался, не знает ли настоятель, что за тяжкие грехи обременяли душу бывшего кагэбэшника. Настоятель долго рассказывал про тайну исповеди, но в конце концов неким иносказательным образом дал понять Федору Ивановичу, что брат Иннокентий в прошлом сгубил массу народу, сотрудничая с пособниками антихриста на земле.

Пока Федор Иванович беседовал с отцом-настоятелем, подошло время обедни, и отец, тысячу раз извинившись перед дорогим гостем, ушел служить службу, предварительно попросив служку проводить Федора в трапезную.

В трапезной было тихо, солнце светило в окна, где-то за стеной гремели посудой невидимые повара, вкусно пахло щами и пирогами, словно у бабушки в деревне. Тихая женщина в темном платке принесла Федору Ивановичу миску с грибными щами и тарелку с расстегайчиками, кивнула и снова исчезла. Увлекшись щами, Федор не заметил человека, усевшегося напротив, и вздрогнул, услышав глубокий бас:

– Благослови вас Бог!

Федор поднял голову от миски. Перед ним восседал осанистый чернобородый мужик в щегольских, вороненой сталью отливающих очках.

– Слышал, вы брата Иннокентия в миру знали? – пробасил мужик.

– Не я, мой отец, – соврал Федор, дожевывая кусок пирога.

– Хороший был человек, только напуганный сильно, – неспешно пророкотал его визави. – Не помешаю вам?

Федр затряс головой:

– Что вы, прошу.

Чернобородый махнул рукой. Явилась та же тихая женщина с миской щей и для него. Они с Федором разговорились. Бродач оказался доктором философских наук, уставшим от треволнений большого мира и теперь исполняющим в монастыре обязанности кастеляна.

Брат кастелян сообщил, что был последним, кто беседовал с Иннокентием, и по просьбе Федора Ивановича, который все напирал на отцовскую привязанность к старому другу, подробно рассказал о событиях, предшествовавших смерти несчастного Качанова.

По словам кастеляна, за день до странной кончины бывшего агента госбезопасности в монастырь пришел убогий странник, каких по осени стекается сюда десятками. Но этот был особенный. Он не кривлялся, не просил милостыню, не приволакивал ногу. Просто вошел в ворота и сел на скамью у стены. Был странник высокий, крепкий, ни слова не говорил. Только шумно втягивал носом воздух. Глаза его были черны, и отцу кастеляну, читавшему требник на соседней скамье, сперва даже показалось, что глаз у странника вовсе нет, а зияют на лице пустые глазницы. Странничек все сидел, поводя носом, и через некоторое время почудилось кастеляну, будто тянет от соседней скамьи чем-то нехорошим: то ли подвальным холодом, то ли сырым мясом. Вскоре на чернобородого философа накатила такая глубокая беспричинная тоска, что он решил удалиться в келью. Уходя, оглянулся и увидел, что странник тоже зашевелился. По двору шел к трапезной брат Иннокентий, и странный человек, поведя носом в его сторону, будто что унюхав, встал, размашисто зашагал следом.

Когда кастелян пришел к вечерней молитве, он обнаружил, что странник этот стоит чуть позади брата Иннокентия. Иннокентий обернулся, сморщился, как от сильной боли, тоска застыла в глазах.

Вечером он тихонько вошел в кабинет кастеляна, попросил бумаги и конверт. Руки у отца Иннокентия заметно дрожали, на щеках горел лихорадочный румянец. На вопрос кастеляна, уж не заболел ли он часом, бывший кагэбэшник отвечал, что наверняка скоро умрет, но это хорошо, потому что тогда он освободится и сможет рассказать правду. Это парадоксальное рассуждение поразило кастеляна. Он решил, что отец Иннокентий по старости лет расстроился умом, и, выдав несчастному конверт и бумагу, лег спать.

А ночью монахов разбудил страшный предсмертный крик старца. Когда они вбежали в келью, Иннокентий с перекошенным лицом сидел, забившись в угол постели. Конверт и пустой, нетронутый лист бумаги валялись рядом.

– Не могли бы вы проводить меня в его келью? – попросил Федор отца кастеляна.

Он не совсем хорошо знал, зачем это нужно, но надеялся найти какую-нибудь зацепочку в этой келье.

Кастелян выполнил просьбу с превеликим удовольствием и даже тактично оставил Федора Ивановича одного, дабы не мешать скорбеть об усопшем.

Едва дверь закрылась, Федор принялся шарить по углам. Это было несложно: убранство кельи отличалось скромностью. Лампадка, иконка, матрац в углу – вот, собственно, и все. За иконой ничего не было. Но под матрацем, в узкой щели между стеной и половицей, Федор нашел скомканный листок, который умирающий Качанов в последние секунды своей жизни успел туда затолкать.

Бумага была так сильно смята, что Федору едва удалось расправить ее, не порвав. Тетрадный листок сплошь покрывали мелкие неровные строчки – писавший явно торопился. Прочитав до конца, Федор Иванович понял: это именно то, что искал Вольский. Запоздавший почти на тридцать лет рапорт лейтенанта госбезопасности Андрея Качанова.

«В 1972 году, – писал Качанов, – я был направлен в город Заложное Калужской области. Объект– Прошин В. В., задача – узнать суть экспериментов, которые Прошин проводит у себя в лаборатории. По легенде я был практикантом, присланным из Калуги».

В течение 18 дней Качанов спокойно работал и даже, кажется, расположил к себе Прошина. Была пятница, и доктор пригласил капитана в гости, на чай.

«14 мая, в пятницу, я задержался в больнице для того, чтобы ассистировать Прошину при вскрытии. Объект работал спокойно, был в хорошем настроении, насвистывал. Когда я спросил его, как он относится к своей работе, Прошин сказал, что очень ее любит и иногда ему даже хочется, чтобы трупов было как можно больше, хотя и нехорошо так говорить. Он объяснил, что тела нужны ему для исследовательской работы. Я спросил, что за исследования он проводит. Тогда Прошин ответил, что это очень специфические исследования. Он стал объяснять, что является чем-то вроде Бабы Яги, повелителем потустороннего мира мертвых. Я засмеялся. Тогда В. В. пригласил меня к себе домой – не на городскую квартиру, а в дом, построенный на краю леса. Он сказал, что лаборатория находится в этом доме, в подвале, и если я не верю, то он может мне все показать на месте, чтобы я не сомневался в серьезности его слов. В. В. угостил меня обедом, а потом засмеялся и сказал, что теперь я поел пищи мертвых. Он сказал, что иногда человек, пришедший в дом Бабы Яги и отведавший пищи мертвых, может одолеть Бабу Ягу, но это не мой случай».

«Выпив чаю, – писал Качанов ниже, – я почувствовал себя плохо и хотел уйти домой. Сильно кружилась голова. Когда я хотел встать, то понял, что не могу пошевелиться. Прошин сказал, что это особый чай, и теперь я должен буду его выслушать и сделать, что он мне скажет. Прошин сказал, что заметил интерес, который я проявляю к его работе, и он, как и обещал, расскажет мне о ней и покажет свою лабораторию.

Из рассказа Прошина я понял, что он может оживлять мертвецов. Для этого только надо отнести их на поляну, находящуюся в лесу, в полутора километрах на северо-запад от его дома, и оставить там на ночь. Прошин сказал, что на поляне есть родник. С помощью воды из этого родника он и оживляет людей. Испарения родника очень ядовиты, поэтому когда Прошин идет туда, то надевает специальный защитный костюм с маской. Потом, в подвале, он показал мне этот костюм. Я отметил, что это – костюм химической защиты, входящий в общевойсковой комплект, снабженный респиратором и защитными стеклами на герметическом капюшоне.

Прошин сказал, что цель его исследований – научиться оживлять людей в лабораторных условиях и в любом месте. Пока он не добился желаемого результата.

Рассказав мне все это, Прошин снова засмеялся и сказал, что мне пора познакомиться с его опытами поближе. Кто-то взял меня за плечи. Я не видел, кто это был, так как не мог повернуть голову. За ноги меня взял другой человек. Это был мужчина, высокого роста, бритый наголо, одет в сатиновый синий халат, без обуви. Цвет лица – бледный, с желтым оттенком, глаза темные, почти черные, очень широкая радужка, белков не видно. Лоб низкий, нос широкий, с приплюснутой переносицей, губы тонкие, зубы желтые и редкие. Я заметил, что на шее, чуть выше ворота халата, кожа у него грубо сшита через край синими нитками.

Меня отнесли в подвал и посадили у стены. Подвал в доме Прошина большой, насколько я мог увидеть – около десяти метров в длину и около восьми в ширину, высота – около трех метров, освещение электрическое. В подвале находилось несколько шкафов, операционный стол, каталка, накрытая простыней, на которой, как мне показалось, лежало тело, вертикально стоящая цистерна, наполовину вкопанная в земляной пол, оборудование неизвестного мне назначения и клетка из сварных железных решеток, в которой находилось несколько человек. Точное число я не знаю, потому что в той части подвала, где стояла клетка, освещение не было включено, и в темноте я не видел, сколько именно людей там находится. Все время пребывания в подвале я чувствовал страх и тошноту, а также холод во всем теле. Могу предположить, что следствием приема пищи мертвых, как называл Прошин свой особый чай, было нервное расстройство. Мне было сложно ясно мыслить, и в голове звучали посторонние голоса. Что они говорили, я не мог разобрать. Когда голоса появлялись, начиналась легкая головная боль.

Прошин объяснил, что в подвале проводит свои исследования, а в клетке заперты люди, которых он оживил. Потом откинул простыню, закрывавшую каталку. Под простыней лежало тело мужчины среднего возраста. Насколько я мог видеть со своего места, этот мужчина был пациентом больницы и проходил курс лечения от язвы желудка. Прошин сказал, что мужчина получал в течение трех дней мертвую воду из родника, вследствие чего скончался. Прошин намеревался вернуть его к жизни в своей лаборатории. Если эксперимент в лабораторных условиях пройдет удачно, то он выпишет пациента домой и будет за ним наблюдать. Если же ничего не получится, то вернет тело в больницу, напишет заключение о смерти, а после похорон извлечет труп из могилы, оживит в лесу и будет использовать для дальнейших исследований. Прошин объяснил, что поступает так со многими пациентами. Он показал рукой на клетку в углу подвала и сказал, что все люди, которых я там вижу, прошли у него курс лечения. Прошин сказал, что, по-видимому, я направлен наблюдать за ним из милиции либо из органов госбезопасности, и, наверное, его фамилию назвал моему начальству профессор Покровский. По словам Прошина, ему пришлось убить профессора, подселив к нему в квартиру одного из оживленных пациентов. Он пояснил, что ожившие мертвецы обладают способностью умерщвлять людей, которые хотя бы некоторое время находятся с ними рядом. Смерть происходит от естественных причин и не может вызвать никаких подозрений. Прошин установил экспериментально, что у человека, рядом с которым помещен оживший труп, в течение нескольких дней снижается температура тела и кровяное давление, затем прекращается работа всех систем жизнедеятельности организма и через короткое время человек умирает.

Потом он объяснил, что оставит меня в живых. Но я никому не должен рассказывать о том, что видел и слышал. Я должен был вернуться в Москву и доложить начальству, что…»

О том, что именно Капустин должен был доложить начальству, Федору узнать не удалось: на этом месте письмо обрывалось.

* * *

Если бы от больницы, где Соня лежала, почти не дыша, обмотанная трубками и проводами, до заложновской больницы было чуточку поближе, Вольский, возможно, придушил бы Прошина на месте. Но, к счастью, пока Федор, бешено дудя, мигая фарами и подсекая проезжающие машины, несся к славному городу Заложное, у Вольского было время подумать. Выходило, что, увы, никак этого козла нельзя душить на месте. С этим козлом надо, напротив, поговорить, надо быть с ним ласковым и трепетным, потому что козел этот знает, как выручить Соню, как сделать, чтобы она порозовела, задышала и снова улыбалась во сне на плече у Вольского. Никто другой этого знать не мог. Потом, когда Прошин все расскажет, когда Соня снова задышит, оживет и улыбнется, Вольский зажарит его на медленном огне с гречневой кашей. Как там? Царевич приходит в избушку Бабы Яги, и, отведав пищи мертвых, может победить ее? Что там делали с Бабой Ягой в сказках? Сажали на лопату? Заталкивали в печь?

Вольский уже отведал пищи мертвых. Его кормили этой пищей, по каплям запускали в него мертвую воду из Смородины-реки через стальную иглу, тогда, в больнице. Он помнил, он и сейчас чувствовал, как холодное и неживое разливается по руке, поднимается к сердцу, отравляет мертвечиной кровь. Теперь он царевич. Теперь он может посадить Бабу Ягу на лопату и сунуть в печь. Он непременно это сделает. Но сначала надо вытрясти из Прошина, как спасти Соню. Еще надо предупредить Дусю, чтобы к нему не ходила. Но телефон Слободской все время повторял, что он, бедный, вне зоны действия сети, и просил перезвонить позднее. Объяснить дурной машине, что «позднее» в данном конкретном случае может означать «поздно», было невозможно.

Как им удалось доехать до Заложного за два часа, при этом никого не задавив и не протаранив, – один Бог знает. Дусе дозвониться так и не получилось. Когда джип Вольского с визгом затормозил у больницы, часы показывали шесть.

Вольский отправил Федора к Веселовскому – может, тот знает, где Дуся. Сам же пошел к Прошину.

О, дорогого Аркадия Сергеевича в больнице помнили, еще бы! Дорогой Аркадий Сергеевич был меценатом и благодетелем не только в столице. И заложновской больнице в целом, и каждому из ее сотрудников в частности, перепало от щедрот дорогого Аркадия Сергеевича.

– Заведующий постоянно вас вспоминает, – затараторила сестра приемного отделения, едва завидев Вольского на пороге. – Какая жалость! Валентина Васильевича нет на месте! Утром к нему приехала журналистка из Москвы, брать интервью. Вот они вместе и ушли. Заведующий предупредил, что сегодня больше не появится.

Вольский прибавил про себя, что вряд ли ваш драгоценный Валентин Васильевич теперь вообще когда-нибудь где-нибудь появится. Уж Вольский позаботится, чтобы избавить город от этой гадины, недаром же он меценат и благодетель. Сестре благодетель сообщил, что хотел бы лично поблагодарить господина Прошина за труды, поскольку именно этому господину обязан столь быстрым выздоровлением.

– Может быть, вы мне дадите его адрес? – попросил Вольский.

– Конечно-конечно, сейчас я вам запишу. Вот, Коммунистическая 12, квартира 7. Прошу вас.

Сдержанно поблагодарив, Вольский, вместо того чтобы важно прошествовать к авто, сбежал по ступеням вприпрыжку, чем несказанно удивил весь персонал больницы. Верный Федор Иванович уже рулил к подъезду. Пока Вольский беседовал с персоналом, Федор успел метнуться к Веселовскому на квартиру, где застал уфолога-энтузиаста в тоске и недоумении.

Пламенная Слободская с утра должна была встречаться с доктором Прошиным, после чего обещала немедленно заехать за Веселовским. Они вместе собирались совершить исследовательскую экспедицию в лес за кирпичным заводом. Однако уже вечер наступил, а Анна Афанасьевна так и не появлялась. Веселовский опасался, что она передумала и уехала в Москву.

– Ладно, уфолог, садись в автомобиль, поедем, поищем Анну Афанасьевну, – велел Федор.

Дважды Веселовского просить не пришлось.

Через десять минут они были у крыльца больницы, с которого резво сбегал к машине Вольский, а спустя еще четверть часа компания затормозила у дома номер двенадцать на Коммунистической улице.

Двенадцатый дом оказался двухэтажным, облупившимся, на три подъезда. Оставив Федора в машине, Вольский поднялся на второй этаж и принялся звонить, а затем и стучать в квартиру под номером семь. По всей видимости, никого в этой квартире не было.

На площадку высунула нос соседка. Открыла было рот, чтобы наорать на безобразника, мешающего честным гражданам культурно проводить досуг у телевизора, но, увидев в высшей степени приличного господина, который, к тому же, улыбнулся ей и сказал: «Добрый день, милая дама», орать раздумала. Красивые мужчины редко называли соседку Прошина милой дамой.

– Простите, – как можно любезнее обратился Вольский к даме, которая, признаться, милой ему вовсе не казалась. – Вы не подскажете, Валентин Васильевич не возвращался?

– Так у нас же сегодня пятница, – почесывая за ухом сообщила соседка и уставилась на Вольского в полном недоумении, как на человека, не знающего самых элементарных вещей. – Он теперь тока к понедельнику вернется, к вечеру. На даче он. Круглый год туда ездиит – хошь тебе зима, хошь лето, он на выходных всегда на даче.

– А не скажете, где дача у него? – спросил Вольский. – Я специально приехал из Москвы, чтобы с ним встретиться, жаль было бы уезжать, не повидавшись.

– Ой, – сказала тетка, покачивая головой. – А я и не знаю, где она у его.

Соседка явно расстроилась, что приехавший из самой Москвы красивый мужчина уедет обратно несолоно хлебавши.

– А вы, может, зайдите, чаю с дороги? – предложила она. – А то аж прям жалко вас: ехали-ехали, а его и нету. Заходите, не смущайтесь, вы такой мужчина замечательно вежливый, аж прям жалко вас на лестнице держать.

– Нет, спасибо большое, – мягко отказался замечательно вежливый Вольский. – Я лучше поеду. Может, в другой раз.

– Ну, тогда счастливый путь, – вздохнула соседка. Определенно, она расстроилась.

Найти дачу Прошина оказалось не так-то просто. В маленькой заложновской больнице, где, казалось бы, все всё друг про друга знают, никто почему-то не знал, где заведующий вот уже тридцать лет проводит выходные. Прошин ничего не рассказывал про свою дачу, никого из сотрудников туда не приглашал, а Новый год и дни рождения отмечал либо в больнице, либо на городской квартире.

«Еще бы он день рождения на даче справлял, – подумал Вольский. – На даче у него лаборатория…»

И тут он понял, что на самом деле знает, где она, эта тщательно законспирированная дача Прошина. Два часа назад он читал об этом в письме покойного отца Иннокентия. Как там было? Родник находится от дома Прошина в полутора километрах по прямой на северо-запад?

Значит, если считать от поляны с родником – полтора километра на юго-восток. Двадцать минут ходу.

– Виктор, – обернулся Вольский к Веселовскому, – эта поляна, на которой родник, ну это ваше чертово кладбище – где оно? Доехать туда можно?

Меньше чем через полчаса Федор осадил джип у того самого места, где две недели назад Веселовский с Дусей вышли из лесу после экспедиции по местам межпланетной славы. Напротив, за полем, чернел в сумерках высоченный тесовый забор.

– Вот она, дача Прошина, – сказал Вольский, и решительно зашагал в сторону частокола, за которым скрывалась лаборатория милейшего Валентина Васильевича.

Из окна машины Федор и Веселовский видели, как открылась калиточка в воротах. На секунду силуэт Вольского показался в прямоугольнике яркого электрического света, а потом снова наступила темнота. Только частокол чернел на фоне вечернего неба. Ни усатый водитель, ни бравый уфолог-энтузиаст, поразивший оригинальными идеями любимую тетку пламенной журналистки Слободской, не могли увидеть, как со стороны леса к частоколу подошел человек.

Он шел, по-звериному бесшумно ступая, тенью скользил по траве. И запах от него шел не человеческий. Пахло от него прелой хвоей, осенними заморозками, страхом и восторгом ночной охоты, после которой, сытый и умиротворенный, он лежал, глядя в глубину опрокинутого над лесом ночного неба. Этот лес, которым человек насквозь пропах, стал ему родиной, семьей, жизнью, радостью, это были его угодья, его территория. И следуя тому новому, звериному, что долгие годы дремало внутри и лишь здесь, в лесу, пробудилось, наполнив все его существо, человек намерен был свои угодья защитить. Он собирался прогнать отсюда непрошенных гостей, повадившихся околачиваться по лесу.

Человек неслышно пробежал вдоль забора, втягивая носом пропахший мертвечиной воздух, и нырнул в заблаговременно вырытый лаз. Кровь бросилась в голову в предвкушении настоящей охоты. До этого он лишь разрывал лисьи норы, но теперь наконец пришла пора наведаться в жилище кое-кого покрупнее лисы.

Прокравшись по двору, человек забрался под помост и затаился, выжидая.

* * *

Увидев розовенького, гладкого, радушно улыбающегося Прошина, Вольский снова испытал острое желание удушить эту гниду на месте. Но вместо того чтобы вцепиться Валентину Васильевичу в горло, он поздоровался и поблагодарил, когда Прошин пригласил пройти в дом.

«Представь, что это сделка», – велел себе Вольский.

В сущности, это и была сделка. Он не удавит Прошина на месте в обмен на Соню.

«Представь, что это просто деловые переговоры, – снова велел себе Вольский. – Таких переговоров ты провел сотни. Ты это умеешь».

Это он и вправду умел. Умел и любил. На этом, собственно, весь его бизнес строился. Прикупая очередное предприятие, следовало блефовать, сбивать цену, делать скучное лицо, не выказывать заинтересованности. Проворачивая сногсшибательно выгодную сделку, надо было страдальчески заводить глаза и цокать языком: «Господа, это грабеж, вы пользуетесь тем, что комбинат мне действительно очень нужен». Для него это была любимая игра, вроде покера, только куда более увлекательная. Здесь полагалось притворяться, прятать себя настоящего, никому не показывать. А это Вольский умел превосходно. Этим он занимался всю сознательную жизнь, с тех пор, как в детстве понял, что настоящий он недостаточно хорош, что такого, как есть, его никто не полюбит.

Сейчас это тоже была игра. На кону стояла жизнь Сони, которая была куда ценнее, чем жизнь самого Вольского. И показать, как немыслимо высоки ставки, – значило проиграть. Если он проиграет, Соня умрет. Значит, проиграть нельзя.

Кажется, великий агент 007 умел по желанию останавливать сердце? Блестящий Джеймс Бонд, победитель негодяев, весь в белом, с бокалом мартини в одной руке и пистолетом – в другой.

Подходя к дому Прошина, Вольский приказал сердцу остановиться. Он заставлял сердце останавливаться много лет, каждый день. Заставлял его умирать, не биться, не чувствовать. Заставлял годами жить без любви. Это было трудно, больно, но – возможно. Сейчас Вольский приказывал сердцу остановиться в последний раз. Если все получиться, сердце сможет биться и любить свободно. Если нет – оно умрет. И Бог с ним. Без Сони Вольскому не нужно сердце.

Итак, он приказал сердцу остановиться. Игра началась, и ближайшие несколько часов работать предстояло только и исключительно головой. Порог прошинской избы на курьих ногах переступил не замученный Вольский с израненной в кровь душой, а беспечный, блестящий, непревзойденный Джеймс Бонд. Весь в белом. С воображаемым бокалом мартини в руке и продуманными ходами, убийственными, как меткие выстрелы агента 007.

Едва увидев Прошина, Вольский почувствовал холод в затылке и понял, что нельзя врать. Потому что Прошин – повелитель мертвых – это сразу узнает. С того момента, как Вольский заглянул на ту сторону, откуда приветливо махали ему мертвые руки и неживые голоса шелестели «ты с нами, скорее, иди, ты с нами», у них с Прошиным (повелителем мертвых) установилась странная связь. Об этом знал Прошин, об этом знал Вольский, и от этого было никуда не деться. Так что Вольский не стал врать.

– Я приехал к вам, Валентин Васильевич, с деловым предложением, – заявил он с порога. Уселся на табурет, заложил ногу на ногу и закурил.

– Что за предложение? – поинтересовался Прошин.

– Видите ли, – сообщил Вольский скучным голосом, – ко мне попало письмо покойного господина Качанова, бывшего агента КГБ, в свое время приставленного для наблюдения за вами. В своем письме Качанов очень подробно излагает суть ваших экспериментов. По этому поводу у меня есть предложение – сугубо деловое. Но сначала я намерен потребовать объяснений.

Пока все шло правильно. Акула капитализма Аркадий Вольский приехал к Прошину с предложением, но сперва этот жадный и хитрый человек требует объяснений. Утром деньги, вечером стулья. Можно и наоборот: вечером деньги – утром стулья. Но деньги вперед. Чистый бизнес, ничего личного.

Прошин повел носом, глубоко втянул воздух, прикрыл глаза. Вольский говорил правду. Пока он говорил правду. Пока не врал, хотя что-то там такое мелькало на заднем плане, что-то тревожное.

– Каких вы хотите объяснений? – поинтересовался Прошин.

– Я хочу знать, была ли авария, в которую я попал, случайной, связано ли с вашими экспериментами то, что я чуть не умер в больнице, и наконец, является ли следствием ваших экспериментов плачевное состояние, в котором сейчас находится госпожа Богданова.

– А что с госпожой Богдановой? – спросил Валентин Васильевич.

– Госпожа Богданова в больнице, в крайне тяжелом состоянии, – пояснил Вольский. – Врачи не могут справиться с болезнью. По самым оптимистичным прогнозам ей осталось жить несколько дней. Я считаю себя обязанным принять в ее судьбе некоторое участие, поскольку именно благодаря Софье Игоревне остался жив. Так что жду объяснений. Условия моего предложения, которое может оказаться очень выгодным не только для меня, но и для вас, зависят от того, насколько эти объяснения меня удовлетворят. Должен сразу предупредить: даже не пытайтесь предлагать мне чай. И не делайте резких движений. В ста метрах от дома стоит моя машина. У водителя – приказ: если я не позвоню через час и не сообщу ему, что все в порядке, – вызывать боевиков, если не вернусь через два часа – дать им команду взорвать всю вашу лавку к чертовой матери вместе с вами, уважаемый.

– Что ж, – пожал плечами Прошин. – Вы умный и предусмотрительный человек. Признаться, жаль, что вы больше не являетесь моим пациентом. Итак, объяснения. Разумеется, вы их получите. Давайте, дорогой Аркадий Сергеевич, пойдем по порядку. Начнем с аварии. Это случайность, но случайность для меня очень счастливая, да-с. Я, видите ли, в своих исследованиях за последние годы очень сильно продвинулся. Я научился возвращать пациентов к жизни в лабораторных условиях. Увы, ненадолго, совсем на короткий срок. В ряде случаев они возвращались в исходное состояние на десятый-двенадцатый день. Максимальный срок – три недели. Но и это – громадный успех, к которому я шел более двадцати лет. Однако для дальнейших исследований требуется финансирование. Конечно, практически все пациенты, не имеющие близких родственников, составляют завещания в мою пользу. Но, к большому моему сожалению, в основном это малообеспеченные люди. Ну что они могут после себя оставить? Сберкнижку с десятью тысячами рублей? Бабушкино обручальное кольцо? Дачу на шести сотках? Вы же понимаете, это несерьезно. И тут в больницу попадаете вы! Господи! Поразительная, небывалая удача! Знаете, ирония в том, что в ночь аварии я был совсем рядом, на поляне, работал. У меня было два новых пациента. Позже я узнал, что мы с ними проходили совсем рядом с вашей машиной, когда вы лежали без сознания. Я чуть локти не искусал: пойди мы по другой дороге – все решилось бы сразу, быстро и безо всяких хлопот. Но, увы, в тот раз мне очень не повезло. Вас нашли, отвезли в больницу, а у меня был выходной, и узнал я обо всем только на следующий день. В итоге этот день промедления дорого мне обошелся. Да-с… – Прошин покачал головой, задумался на секунду и продолжал: – Согласитесь, что жизнь одного человека – не слишком большая жертва во имя счастья тысяч, миллионов людей. Пройдя процедуру возвращения к жизни, мои пациенты не только становятся послушны моим желаниям, но и на определенное время сохраняют привычный облик и даже до некоторой степени манеру поведения. Если, конечно, процедура проведена правильно. Изменения наступают много позже… В вашем случае это имело большое значение. Я не хотел ни у кого вызывать подозрений.

– Что вы имеете в виду? – спросил Вольский.

– Вы бы вернулись в Москву, – пояснил Прошин, – обналичили часть своих счетов, для покупки предприятия или еще зачем – вам лучше знать, вы бы сами нашли приемлемое объяснения своему поступку. А затем две-три недели продолжали бы работать как ни в чем не бывало. Если я вывожу пациентов дальше, чем на тридцать километров от Заложного, они не очень долго живут. Но этого времени было бы достаточно. Я бы получил средства на то, чтобы закончить исследования, а вы умерли бы через некоторое время, не привлекая внимания к моей персоне.

– Хороший план, – похвалил Вольский.

– Да, – согласился Прошин. – К сожалению, ничего у меня не вышло. В первый же вечер я направил к вам медсестру… Эта милая девушка не знала, разумеется, что вместо лекарства шприц наполнен мертвой водой, как я называю для простоты эту субстанцию, и укол должен вызвать вашу скоропостижную смерть от самых естественных причин. Однако Софья Игоревна проявила поразительную бдительность. Тогда я решил поместить в соседнюю палату одного из пациентов, уже прошедших процедуру возвращения к жизни. Насколько я понимаю, в записях Качанова вы прочли, что даже кратковременное соседство с ним должно было также привести к вашей смерти. Но эти покойники тупы, уважаемый Аркадий Сергеевич. Тупы и ограничены. Почуяв человека, они стараются добраться до него. Уж не знаю, как он открыл дверь и куда смотрел санитар, но пришел ведь в палату, стервец, переполошил полбольницы, насилу угомонились потом. И ведь объяснял я санитару: пациент после сепсиса, не в себе, запирайте палату хорошенько… Какое там! Ушел к шоферам в карты играть, а эта образина вылезла… Не поверите, как с ними трудно иногда!

Вольский кивнул и постучал пальцами по столу, выражая легкое нетерпение.

Прошин торопливо извинился, что отвлекся, и продолжал.

– В конце концов, я лично установил вам капельницу с той же мертвой водой. Ждать дольше было опасно – ваше состояние улучшалось, даже несмотря на визит моего пациента. Увы, краткий визит… Не думайте, что мне было просто добраться до вас. Днем в палате постоянно сидел этот цербер, Борис Николаевич. Неотлучно сидел, просто поразительно… Он, кажется, ни разу даже по нужде не вышел… Ночью – Софья Игоревна, тоже очень добросовестная особа, да еще водитель вечно в коридоре. Я больше не мог рисковать. С Борисом Николаевичем я поступил в высшей степени просто. Заметив, насколько он неравнодушен к женской красоте, решил этим воспользоваться и направил к нему одну из моих пациенток. Вы знаете, это поразительно, но даже самую непривлекательную женщину можно сделать настоящей красавицей, поместив на некоторое время в мой регенерационный котел. Там у меня особый состав – исключительно растительное сырье, важно только поддерживать нужную температуру… Дама, с которой провел ночь, а затем следующий день ваш врач, при жизни красотой не отличалась. Когда мы познакомились, это была усталая изможденная женщина. Но видели бы вы ее сейчас! Цветок. Как есть цветок! Увы, цветок этот увял, едва она удалилась на некоторое расстояние от лаборатории. Однако свою задачу пациентка выполнила – отвлекла внимание уважаемого Бориса Николаевича, нейтрализовала его на необходимое мне время.