Текст книги "Бабочка маркизы Помпадур"

Замечание было неприятно.

– У меня складывалось ощущение, что вы порой… не совсем живы. Вам не следует беспокоиться, я не стану тревожить вас часто.

У него имелась любовница, и Шарль не скрывал этого факта, поскольку не видел в нем ничего предосудительного. Многие женатые мужчины, особенно женившиеся по отцовской указке, поступали именно так. И жены мирились, предпочитая закрывать глаза на неприятные обстоятельства, тем паче что и супруги зачастую оказывали ответную любезность.

Это Жанне еще предстояло понять.

Она долго раздумывала над сказанным. Следовало ли отнестись к словам Шарля со всей серьезностью или же списать их на общее неудовольствие самим фактом женитьбы? Однако спустя некоторое время, когда Шарль вновь соизволил исполнить супружеский долг, Жанна вынуждена была признать его правоту. Она и вправду отличалась холодностью. Прикосновения Шарля были ей омерзительны. Жанна закрывала глаза, считая про себя до ста.

– Знаете, мадам, мне не хотелось бы вас обидеть, но я должен сказать вам одну крайне неприятную вещь, – Шарль не был зол, скорее огорчен, поскольку желал все же установить в семье добрые дружеские отношения. Если уж отец счел эту женщину достойной обручения – а он не единожды нахваливал и ее ум, и ее проницательность, и живость характера, – то Шарлю придется уживаться со всеми этими замечательными качествами. Но вот в постели она была не просто холодна – отвратительно мертва.

– Я не обидчива, – ответила Жанна.

Она догадывалась, о чем пойдет речь.

– Возможно, я вызываю у вас отвращение…

– Отнюдь, – муж был не столь плох, как Жанне показалось изначально. Слегка скушен, надоедлив, но в то же время где-то мил.

– Я слышал, что вы собирались стать фавориткой короля, однако я не представляю того мужчину, который, проведя с вами ночь, пожелает повторить этот опыт. А теперь простите меня…

– Мне не за что вас прощать.

Жанна была благодарна ему. В конце концов, если ей предстояло разделить постель с королем, то хорошо, что разочарован Жанной был не он, а всего-навсего муж.

Но ей нужна была помощь.

– Это мне следует просить у вас прощения за свою неспособность угодить вам, – она улыбнулась лучшей из своих улыбок. – И я рада, что между нами нет лжи.

Именно сейчас Шарль понял, что отец не ошибся – эта женщина и вправду была особенной.

Вот только холодной, как лед.

– Я желала бы исправить этот свой недостаток.

– Вы думаете, что его можно исправить?

– Отчего же нет? Ведь я исправила прочие в себе недостатки… но мне нужен будет совет.

Это упрямое выражение в глазах, эти мягкие губы, в которых жизни не больше, чем в мертвой змее, эти щеки с ложным румянцем… она и вправду верила, что способна изменить себя?

Шарлю было жаль ее: он знал, что природные качества натуры не переделать. И если Жанна родилась со слабым темпераментом, то никаким образом его не переменить.

– Я буду рад помочь вам советом.

– Не вы, любезный мой друг. Если позволите вас называть так?

Шарль позволил. Он и вправду не отказался бы стать ей другом.

– Мне нужен совет женщины… и я бы просила вас о знакомстве с вашей метресс. Если, конечно, это не слишком вас огорчит…

Позже Жанна придет к однозначному выводу, что именно отец повинен в ее холодности к мужчинам. Его собственный вялый темперамент, равнодушие ко всему, кроме, пожалуй, самой Жанны, передались ей с кровью. И она не представляла, как преодолеть это наследие.

Знакомство с женщиной, называвшей себя мадам Диди, было легким и где-то даже приятным. Будучи совсем юной, мадам Диди меж тем имела вполне устоявшиеся представления о жизни и людях, которыми делилась весьма щедро.

– Мужчины ледышек не любят, – говорила она, растеряв изначальную робость, которую испытывала перед Жанной. – Им бы чего попышней. Погорячей…

– Мне следует согревать постель? Камнями или водяной грелкой?

– Собой… ну вот скажи, что ты делаешь?

– Лежу.

– И все?

Жанна пожала плечами: она не знала, что от нее требовалось нечто кроме собственно пребывания в постели в виде, приятном глазу.

И мадам Диди, всплеснув руками, искренне жалея ту, которой природа недодала страсти, принялась говорить… она говорила много и подробно, отринув всякое стеснение, отчего Жанна порой краснела, а порой и бледнела, но слушала с интересом. Нет, все описываемые девицей картины живо вставали пред мысленным взором Жанны, однако не вызывали у нее ничего, кроме брезгливого недоумения.

Ей предстоит делать такое?

Неужели мужчинам и вправду нравится?

– Пробуй на мне, – говорила мадам Диди, полностью освоившись в роли учителя. – Целуй… нет, у тебя губы мертвые. Представь, что ты – это не ты… а, допустим, я.

Черноволосая. Хрупкая в талии, но пышная бедрами и грудью. Легко вспыхивающая румянцем и не способная удержать восторженных возгласов, кажущаяся столь естественной… Жанна попыталась стать ею. Недаром старый д’Этоль столько внимания уделял обучению.

Актерское мастерство пригодилось.

– Вот уже лучше! – похвалила мадам Диди, отвечая на поцелуй…

Эти уроки, пожалуй, были самыми неприятными из всех. Каждый раз по возвращении домой Жанна долго расхаживала по комнате, раздумывая, стоит ли продолжать их. Если она сама не в состоянии испытать страсть, то приведет ли притворство к нужному результату?

Стоит ли цель таких лишений?

Да и получится ли у Жанны?

Она поцеловала супруга. И тот был ошеломлен подобной, несвойственной ей прежде вольностью.

– У вас почти получилось меня обмануть, – сказал он много позже, лежа в постели. – Возможно, когда-нибудь вы научитесь притворяться так, что я и вправду поверю.

– Вам все еще неприятно со мной?

– Нет, мой друг. Вы хороши, но… я знаю, что дается вам немалым трудом. А мне бы не хотелось, чтобы такая малость, как постель, разрушила наши с вами добрые отношения.

Они и вправду если не стали друзьями, то уж точно стали добрыми приятелями. В Жанне Шарль обнаружил те черты, которые полагал прежде невозможными в женском характере. Она была терпелива и добра, но в то же время строга. Остроумна. И тиха, когда видела, что он нуждается в тишине. Она умела находиться рядом, не тревожа его, но лишь самим своим присутствием подбадривая. С нею Шарль мог беседовать на темы самые различные, не зная стеснения и не опасаясь быть непонятым. И он в свою очередь желал быть ей полезен.

– Нельзя быть совершенством во всем, – увещевал он, обнимая Жанну. Ее плечи были холодны, а пульс спокоен. – Вы и так чересчур уж хороши для меня.

Шарль знал, что Жанна все еще верит в давнее предсказание, и не мешал ее мечтам, почитая их пустыми и боясь лишь того, что однажды Жанна разочаруется и это разочарование изменит ее.

– Это просто вы мало себя цените.

Она не оставит своих усилий, раз за разом отыгрывая перед зеркалом новые роли. Выражения лица. Позы. Взгляды. Вздохи. Чтобы глаза прикрыты, под сенью ресниц – призраки вымышленных страстей. Грудь вздымается. Сердце бьется быстрей.

Именно его оказалось сложнее всего подчинить.

Жанна приказывала, а оно, упрямое, не желало слушать. То спешило, то останавливалось, следуя собственной неподатливой воле. Но золотая бабочка, которую Жанна каждый день крепила к одежде, прежде чем приступить к упражнениям, подталкивала к действию.

Нельзя обмануть природу?

Однажды у Жанны получилось.

И получилось вновь. Очередная ночь, проведенная вместе по настоянию Жанны – супруг не стал противиться, – отличалась от всех прочих. Она даже будто бы ощутила нечто… неявное смущение… смятение… то, что позволило оседлать сердечный ритм.

– У тебя и вправду вышло, – Шарль нежно поцеловал руку Жанны. – Ты воистину великолепная женщина. И мне жаль, что однажды нам придется расстаться.

– Почему?

– Потому что вскоре я стану помехой на твоем пути. Но не беспокойся, мой друг, я никогда не забуду тех дней, которые мы провели вместе.

– Ты любишь меня? – Жанна никому и никогда не задавала этот вопрос.

– Нет. Совершенство нельзя любить. Им можно лишь восхищаться.

И словно услышав его слова, судьба вновь решила переменить жизнь Жанны, убрав с пути ее де Шатору. Новость о смерти королевской фаворитки, женщины, чья ревнивая натура и склочный характер сделали ее врагом едва ли не всего двора, во мгновение ока облетела Париж.

– Ваш путь открыт, душа моя, – сказал Шарль, понимая, что отныне его прекрасная супруга, к которой он, несмотря на все уверения, все же испытывал сильнейшую душевную привязанность, отныне не принадлежит ему.

– Пожалуй, – ответила ему Жанна, хватаясь за руку. – Пожалуй, вы правы…

Она испытывала двойственные чувства. Король свободен! Ее цель, ее предназначение, указанное ей старой цыганкой, закрепленное внушениями матери, была беззащитна. Жанна почти не сомневалась, что сумеет завоевать сердце короля, эта уверенность пугала ее.

Зачем?

Что ждет ее далее? Неужели такая же всеобщая ненависть, скрытая за страхом и желанием угождать? Вечный страх, что найдется кто-то другой, более молодой и красивый? И почетная отставка с удалением от двора, чтобы облик старой фаворитки не раздражал новую…

Она не желает… конечно, она не желает исполнять чужие надежды. Жанна счастлива. У нее сложившаяся жизнь и супруг, которого она пускай еще не любит, но уважает и ценит.

Зачем ей король?

Но стоило укрепиться в этой мысли, как мир качнулся.

Страшная боль пронзила все тело Жанны, заставив согнуться от боли. В груди вспыхнул огонь.

– Что с вами? – Шарль схватил жену за руки. – Вы холодны как лед… вам дурно?

Она лишилась чувств, не успев ответить, что не испытывает никакой дурноты, лишь… Жанна не понимала, что с нею. Она то горела в огне, то замерзала под пуховыми одеялами. Она дрожала. Плакала беспричинно, чего с нею не случалось никогда. Она кашляла и слабела.

Шарль, пришедший в ужас – он и не предполагал, что его юная и столь сильная жена способна заболеть, – вызывал докторов, обещая им немыслимые сокровища за то чудесное лекарство, которое избавит Жанну от недуга. И доктора лишь разводили руками.

– Увы, это не в наших силах, – сказал один. – У нее разлитие желчи, которое ее убьет…

– …чахотка…

– …ее печень становится жиром…

Жанна отказывалась принимать лекарства. Упрямая, она выбиралась из постели, силясь дойти до окна, открыть его, поскольку верила в целебный воздух Парижа.

– Мадам, вернитесь, – твердил Шарль. – Этот воздух полон смрада. Вам вряд ли на пользу миазмы.

– Увезите меня, – она никогда ни о чем не просила, но нынешний взгляд был полон мольбы. – Увезите меня… к морю… мне нечем дышать.

Шарль исполнил просьбу. В этот момент перед страхом потерять ее в полном смысле этого слова поблекли иные страхи. Он больше не видел перед собой красавицу, но лишь несчастную страдающую женщину, источенную болезнью.

И даже если Жанне удастся ее одолеть, то вряд ли она вернет хоть толику былой красоты.

Цыганка ошиблась.

Шарль вряд ли сумел бы признаться себе, что он, как никто иной, рад этой ошибке. Пусть очарование Жанны поблекнет, но ее ум, ее характер не исчезнут.

От невесты пахло спелыми яблоками. Как тогда, в саду, который каждую осень наполнялся этим чудесным ароматом. Его королева собирала яблоки, брезгуя теми, что упали.

– Это для свиней, – говорила она, забираясь на дерево. И срывая, складывала добычу в сумку. – А я не свинья. И вообще, помогай.

Яблоки она носила продавать к дороге, раскладывала на земле бабкин платок, а на нем, горкой, яблоки. И проезжавшие мимо машины останавливались.

Тогда он начинал сомневаться в ее историях, уж больно они походили на сказку. Но яблоки заканчивались, и королева возвращалась в прежний образ.

Однажды она осталась в нем навек.

И вот теперь эта…

Ей не по душе происходящее. Она лишь терпит прикосновения Лехи и, когда он отворачивается, позволяя ей вздохнуть свободно, ищет, ищет кого-то взглядом.

Его.

Еще не знакомы, но уже связаны. Возможно, эта нить появилась задолго до ее рождения, и лишь теперь судьба свела их вместе.

– Нас, – шепотом повторил Ланселот и склонился, пряча от гостей улыбку. – Нас…

Надо только подождать немного. Он еще не готов.

Он помнил первый свой побег из дому. Колотящееся сердце. Синий рюкзак, доверху заполненный сухарями, конфетами, ломаным печеньем и двухлитровой банкой варенья, которую он для надежности обернул спортивными штанами. Лямки впивались в плечи, и внутренний голос нашептывал, что далеко сбежать не выйдет. Он быстро устанет, и вообще глупо сбегать прямо сейчас. Скоро вечер. А мама затеяла пироги, и дед вот-вот доделает велик. В конце концов, он же не отказывается от самой идеи побега, но лишь откладывает его на время. До пирогов и велика.

Если разобраться, то ехать удобнее, чем идти.

Но Кара ждала.

В тайном месте, принадлежавшем только им. Когда-то здесь жил людоед – мать придерживалась обычной версии, старик-алкоголик, – но он умер, выпив отравленной воды, и теперь хижина его была свободна. Домишко, просевший на три угла, и четвертый держался на подпорках. Крыша с проломами, сквозь которые внутрь дома забирается хмель. Шишки его, созревая, одуряюще пахнут, и у Ланселота кружится голова.

– Эй, – Кара оседлала оглоблю старой телеги, что давным-давно вросла в зелень лужайки. – Я уже думала, что ты не придешь.

– Пришел.

– Это хорошо. Пошли, что ли?

– Куда? – он вцепился в лямки, подозревая, что еще немного, и позорно кувырнется на спину, не справившись с весом рюкзака.

– Куда-нибудь. Отсюда.

На ней сегодня рваный свитер, длинный, как платье. И сквозь дыры просвечивает то желтушная майка, то белое Карино тело. На ногах – стоптанные кроссовки, чьи носы перевязаны веревками. Кара не взяла рюкзака, да и вообще ничего, кроме толстой книги с картинками.

История о рыцарях Круглого стола и королеве.

Ланселот устал быстро, а Кара вот совсем не устала, она шла, глядя исключительно перед собой, сосредоточенная и упрямая. И было очевидно, что она обязательно дойдет, неважно куда – куда захочет, хоть бы и в Африку или к шоссе.

Темнело. Солнце повисло над лесом, и подумалось, что домой возвращаться придется в темноте. А он темноты не любит. Но Кара бодро зашагала вдоль трассы.

– Ты куда? Мы вообще заблудимся…

– Не заблудимся. Мы же вдоль дороги идем. А дороги куда-то ведут.

– К городу. До него – сорок километров, – так говорил папа, сетуя на то, что опять пришлось тащиться в этакую даль, а мама вздыхала, что автобусы плохо ходят и до рынка не доедешь, особенно если ребенок плохо переносит автобус. И Ланселот знал, что речь о нем, потому как он и вправду автобусов не переносил. Там было душно и воняло, еще трясло, люди качались, налетая друг на друга. От жары и сутолоки начиналось головокружение, а оно вызывало тошноту, и приходилось останавливаться. Мама ругалась с водителем и пассажирами, Ланселот чувствовал себя виноватым, но ничего не мог поделать.

Но на автобусе ехать приходилось долго. И пешком они точно не дойдут.

– О чем ты мечтаешь? – Кара соизволила остановиться, дожидаясь его. В сумерках она выглядела такой хрупкой, такой уязвимой… надо отвести ее домой.

Объяснить маме… папе… они же поймут, что Каре просто некуда деваться, что ей плохо у себя, вот она и придумывает всякое. А на самом деле Кара – добрая. Маме просто надо получше ее узнать. Тогда она… что? Заберет Кару от родителей?

А почему бы нет.

В его комнате хватит места двоим. И одеждой Ланселот поделится – он уже приносил свои старые штаны, соврав, что потерял их. И майки отдавал. Каре подходит. Она вообще неприхотливая, как выразился бы дед. А еды у них много. Всегда ведь остается, и оставшееся выливают свиньям.

– Не знаю, – соврал он, мечтая оказаться дома.

– Плохо. Человек должен точно знать, о чем он мечтает. Иначе как его мечта исполнится?

Он не знал и, остановившись, сбросил рюкзак. Надо было отдышаться.

– Варенья хочешь?

– Хочу.

Кара ела все. Кислые яблоки. Сухой хлеб. Вчерашние бутерброды, на которых колбаса уже начинала пахнуть не так, но Кара утверждала, что ему это лишь кажется и колбаса нормальная. Даже кашу в школьной столовой, которую никто и никогда не ел, потому как каша была мерзкой, осклизлой и безвкусной. И за варенье она взялась с обычной своей деловитостью. Зачерпывала пальцами, облизывала их, вновь зачерпывала. Закусывала печеньем. Он смотрел.

– Что, жаба давит? – случались с ней и приступы злости, когда все превращались во врагов.

– Нет, мне для тебя ничего не жалко.

– Это потому, что ты рыцарь. Все рыцари самоотверженные.

Он согласился. Как не согласиться, если тебя хвалят?

– А ты о чем мечтаешь? – безопаснее было перевести разговор на нее, тем более когда Кара в настроении поговорить. Может, еще передумает сбегать.

Вернуться-то просто. Он помнит дорогу, и если поспешить, то об их с Карой прогулке никто не узнает. И вообще пироги, наверное, уже готовы. У мамы они получаются особыми – высокими, с коричневой сладкой корочкой и желтоватым тестом, из которого ему нравится выковыривать изюм.

Остывшие, они тоже вкусны, но не так…

– Ну… – она облизала пальцы. – О том, что убегу. В город. И там найду своего короля. Он сразу меня узнает, потому что король способен увидеть настоящую королеву. И возьмет меня в жены. У нас будет свое королевство… и много-много денег. Я буду покупать себе всякие вещи. Какие только захочу!

Она под конец уже кричала. Искаженное гневом лицо ее сделалось некрасивым, но лишь на мгновение. Кара всегда успокаивалась очень быстро.

– Тебе не понять, – буркнула она. – Забирай свое варенье. Скисло.

Это было неправдой.

В тот раз их остановили в километре от деревни. И отец уже не ругал его, а мать – не плакала. Они заперли дверь и окно тоже, надеясь, что это предотвратит побег, если вдруг у него все еще останется желание бежать. Но Ланселот слишком устал. Он рухнет в кровать и, забравшись под одеяло, будет думать о том, какая же у него мечта.

Велик новый?

Это не мечта. Отец обещал купить на следующий год. В этом-то лето почти закончилось.

Или стать самым сильным? Зачем?

На пятерки следующий год закончить?

Этого мама хотела бы… а у него самого неужели нет ни одной пусть бы самой простой мечты? Но потом он понял: его мечта – его королева. И это было правильно.

Леху подмывало признаться. С самого утра. Или, точнее, даже с вечера. Разговор со Славиком оставил мерзковатый осадок на душе, который за ночь не растворился, но закостенел.

Это ж какой надо быть скотиной, чтобы человека под удар поставить?

Зеркала отражали, какой именно.

И Леха отворачивался, не желая видеть себя. Глядел на Алину, но тоже оказалось – не мог. Она же думает, что по-честному все… как теперь быть?

Леха не знал.

– Прикольная деваха, – Сашка плюхнулась на соседний стул и закинула ногу на ногу. Коротенький подол задрался, приоткрыв ажурную резинку чулка. – Толстая только. Тебе толстые нравятся?

Сашка всегда была бедовой. Курить начала первой, тыря сигареты у папашки, и когда случалось попадаться, врала напропалую. Все равно была порота, но ни красть, ни врать не переставала.

С ней вышло как-то переспать, не то по пьянке, не то по дружбе – Леха уже и не помнил, – но знал, что вышло это не только у него, и потому особо в голову не брал.

– А тебе чего?

Он не хотел звать ее, но не позвать было неудобно.

– Ничего. Пашка с нее глаз не сводит. Гляди, Леха, уведут твое сокровище.

Сашка прижалась бедром к бедру, заглянула в глаза и, облизав губы, поинстересовалась:

– А она у тебя не ревнивая?

– Угомонись, – велел Леха, раздумывая, так ли Сашка пьяна, как пытается показать, или же просто действует из врожденного паскудства характера.

– И Славочка, дружочек твой небесного колеру, за ней прям увивается…

…ему велено не спускать с Алины глаз. И Славка старается. Он свой человек, надежный. Но… со странностями. Вообще кому тут верить можно?

Пашка и Мишка – старые дружки. И Сашка с ними. Неразлучная четверка, которая как-то по жизни разлучилась, хотя вроде и вместе все. Но Леха знать не знает, чем эти трое живут. Работают вроде, а где? И кем? У Пашки время от времени с деньгами затык. Просить он стесняется, но просит, краснея, запинаясь, клятвенно уверяя, что отдаст. Не отдает, конечно, но Леха не скупой.

Мишка любит пожаловаться на жизнь, вот только жалобы его какие-то… неконкретные. Вроде и ясно, что все хреново, а почему хреново – не понять.

Сашка вот, наклонилась так, что в вырезе платья не только сиськи, но и пупок видать.

Все трое знакомы были с Карой.

Быдло – так она сказала прямо в глаза и, когда Мишка взвился на дыбы, осадила взглядом. Мол, чего от быдла ждать, если оно себя как быдло и ведет? Славка – ему тоже старые Лехины товарищи не по вкусу – в кои-то веки Кару поддержал.

Егор и Макс. Егор молчаливый, себе на уме. Леха его побаивается слегка, а вот Кара гоняла, как дрессированного пуделя. Мол, если ему платят, то пусть делает то, за что платят, и еще больше. Думала небось, что Егорка разозлится, а он терпел…

Макс – другое дело. До слез довела.

Уволиться собирался.

Леха еле-еле отговорил. Где ему еще найти такого же работника? Пришлось обещать, что Кара к Максику и близко не подойдет. Вот аккурат на третий день после разговора она и исчезла.

Что теперь думать?

Кто-то из них, из близких, виноват. Только им Леха Кару показывал. Только их с Алиной знакомил… и вот тебе цветы, бабочки… ерунда полная.

– Шла бы ты на свое место, – Леха отобрал у Сашки бокал, испытывая огромнейшее желание схватить эту дуру крашеную за шкирку и выкинуть из ресторана. Вон, из-за нее теперь про Леху станут думать, что он бабник. И Вероника Сергеевна поглядывает так, с удивлением.

– А где мое место, Леха? – мурлыкнула Сашка, обнимая. – Может, самое оно и здесь? Зачем тебе эта корова? Сначала одна, потом другая…

…может, ошибся доктор, и не было никакого эротомана, но была Сашка с неуемным желанием забраться в Лехину жизнь? Она и убрала Кару, маскируясь под психа.

А сейчас и Алинку теснит.

– Вон пошла, – сказал Леха тихо, но так, как говорил, когда желал, чтобы поняли – он серьезен. И Сашка поняла, нехотя сползла со стула и удалилась вихляющим показным шагом. Юбку хоть бы одернула, а то вся задница наверху.

Стыдобища.

Хотя прежде, помнится, Сашкина задница Леху не смущала.

А место освободившееся – где же Алина ходит-то? – Егор занял. Этот был трезв, он всегда, если и пил, то сугубо минералку, соком и то брезговал.

– Алексей Петрович, – и его привычка обращаться по имени и отчеству Леху бесила. Егорка как будто показывал, насколько он выше стоит. Ну да, у него диплом. Университет. И это, стажировка в Штатах. Только без Лехиной помощи по-прежнему торговал бы колбасами…

– …хочу заметить, что я сомневался по поводу правильности вашего решения. Но сейчас имел честь переговорить с вашей невестой. Она показалась мне женщиной совершенно иного склада характера, нежели Карина.

Кара. Карина терпеть не могла своего паспортного имени. Только все равно признание это было несколько неожиданным.

– Ну… да. Алина – умница. И добрая.

– Именно.

Глаза Егорка скрывал за очками, специально купил с простыми стеклами, ко всему желтыми, чтобы прятаться от собеседника.

– Я не знаю, что именно вы задумали, – продолжил Егор, снимая очки. И вид у него сделался безобидный, беспомощный даже. Подросток в костюме. А может, поэтому и носит? Чтобы постарше выглядеть? – Однако очень надеюсь, что вы отдаете себе отчет в ваших действиях и не станете срывать на этой девушке свое раздражение.

Чего?

Если бы Леха не прифигел от такого признания, то свернул бы Егорке нос. Леха на бабе злость срывать? Бить, что ли? Да он же не скотина какая…

…он просто ее подставил.

Вежливо. Тихо. Мишенью сделал…

Егорка ушел. Алина не возвращалась. Да где она? Поход в туалет, конечно, серьезное мероприятие, но по времени пора бы вернуться.

А не вышло ли так, что…

Все на месте. Егор танцует с Сашкой, которая повисла на шее юриста ядовитым плющом. Мишка с Пашкой напиваются. Вероника Сергеевна что-то рассказывает Ангелине, и старая бухгалтерша, закаленная в правовых боях волчица, хихикает и краснеет. Алинина бабка мило беседует со Славиком, который не смеет эту беседу прервать, хотя ликом уже светел и чист…

Но Алина где?

И Макс.

Макс? Этот мямля? Полтора метра от пола. Свитер с затяжками и полосатые носки, которые выглядывают, потому как штанины Максика опять задрались. У него привычка тащить брюки наверх, зажимая ремнем рыхлую талию.

Если это он… Леха его убьет.

– Потанцуем? – на его пути возникла Алинина подружка. Девица тощая, подтянутая и с виду стервучая.

– Позже.

– Сейчас, – она взяла Леху за руку, второй обвила шею. – Не дергайся, Алька не в обиде.

– Где она?

– Твоего дружка утешает. Его подружка бросила, представляешь, какое у человека горе? Вот просто по телефону взяла и бросила. Я сама слышала.

– Но утешать не стала?

От Дашки пахло резкими духами и немного – водкой. Ленту свидетельницы носить она отказалась, впрочем, как и Славка.

– Не люблю мужиков, которые по пустякам соплями обвешиваются. Мерзкое зрелище.

Дашка ниже Алины, суше, но… вот чувствуется – опаснее. Эта если вцепится в кого зубами, то намертво, не отпустит, пока своего не добьется.

– Так где вы познакомились? – взгляд внимательный и трезвый. Водочный запах – обманка: пьяной женщине спустят больше, чем трезвой.

– В туалете, – ответил Леха, пытаясь разглядеть в открытой двери Алину. – В мужском.

– Как романтично.

– Ага. У нее там жених сбег. Я дверь выбил и вернул… в лоно семьи.

– Герой…

– Вот скажи, Дашенька, откуда у меня ощущение, что ты мне сейчас глотку перегрызешь?

– Не сейчас, но… вполне возможно. Если Алинку обидишь. Она у нас хрупкая. Впечатлительная. Всех жалеет вот. Кроме себя. А таких людей беречь надобно.

– Буду, – пообещал Леха, снимая руку с шеи. – Беречь. Клянусь.

Зеленющие глаза полыхнули, и Дашка, облизав губы, ответила:

– Смотри. Я прослежу.

Алину он нашел в холле. Она сидела на низком диванчике и слушала Максика, внимательно так, как сам Леха никогда не слушал. Тот же говорил, то заикаясь, то захлебываясь, размазывая по щекам слезы.

– …пять лет… мы с ней… вместе… я ей кольцо купил… с камнем… а она меня… меня…

И вправду некрасиво подсматривать, но Леха не мог позволить себе уйти. Алина же, заметив его, пожала плечами и улыбнулась виновато: мол, видишь, нельзя человека бросить.

Кара о людях никогда не думала. Вернее, думала, что люди если и существуют, то сугубо для облегчения существования самой Кары.

– …и еще по телефону. Сейчас.

Максик громко высморкался в бумажный платок и только тогда заметил Леху.

– Ой, Алексей Петрович, – он густо покраснел и взопрел как-то очень уж стремительно. – А меня вот Наташенька бросила…

Взгляд несчастный, тоскливый, и у Лехи сердце сжимается. Так ли давно он метался по комнате, пытаясь сообразить, что же сделал не так. Почему Кара ушла? Ведь он старался.

– Сказала, что я… я слабак.

– Дура, – ласково произнес Леха, испытывая почти непреодолимое желание погладить бухгалтера по голове. – Пусть себе и катится. Где она такого другого найдет?

– Где?

– В Караганде.

Алина улыбнулась.

– Ну сам погляди, – Леха присел на диванчик рядом с Алиной. А не замерзла ли она? Костюмчик-то тоненький, а на дворе – осень. И с дверей тянет.

Стащив пиджак, Леха накинул его на Алинины плечи. Обнял бы, будь уверен, что не оттолкнет. А раз уверенности не было, то оставался несчастный брошенный Максик.

– Ты – парень головастый. И при работе. Бабок я тебе нормально плачу?

– Да, Алексей Петрович.

– Вот. Значит, не бедствуешь. Хату имеешь, машину. И главное что?

– Что?

– Ты мягкий. Другой бы эту стерву давным-давно выпер бы. Вот она и обнаглела. Думает, что ты следом кинешься, умолять станешь…

По Максиковому виду стало ясно, что мысль подобная его уже посещала и признана была годной, а от немедленного воплощения идеи удержала не то Алина, не то страх быть посланным Наташкой.

– Не вздумай даже, – сказал Леха, раздумывая, какой бы веский аргумент привести. – А не то уволю.

Максик снова всхлипнул, но уже как-то неуверенно.

– Он шутит, – Алина глянула с укором: разве ж можно так с людьми, Леха?

Можно. С некоторыми даже нужно. Максик слабенький, он только угрозы и понимает.

– Шучу. Сначала шучу, а потом уволю. Идем, Алька. Нехорошо людей бросать… да и ехать скоро.

– Куда?

– Домой.

Только дом этот Лехин, и Алине он не понравился. Ей там, наверное, неуютно будет. И самому Лехе, честно говоря, тоже. Свадьба-то должна заканчиваться не в ресторане, да только эта – фиктивная и… и никто не должен знать об этом.

– Идем, – он подал руку, и Алина приняла. – Попрощаемся…

Алина уговаривала себя, что бояться нечего, что страх ее призрачен, тем паче она сама не могла понять, чего же именно боится.

Леху?

Нет, напротив, когда Леха оказывался рядом, страх исчезал.

Его друзей? Егор сух и вежлив, но при этом смотрит вроде бы с неодобрением. Максим – другой, мягкий и беззащитный, такого тянет обнять, утешить. Алина и утешала. Славка глядит свысока, но говорить опасается. Чего ему Дашка наплела-то? Небось опять угрожала дорогой дальней и домом казенным… Пашка и Мишка те и вовсе сами по себе. Вот девушка в платье-стрейч, расшитом блестками, Алину нервировала. Уж больно откровенно она на Леху глядела. И вела себя так, будто Алина чужое забрала.

Она же не специально!

Девушка была высокой, стройной и хищной. Именно такие всегда Алину пугали, но нынешний страх никак не был связан с ней. А с кем? Откуда вообще взялось это подспудное ощущение, что за Алиной наблюдают? Оно то исчезало, то вновь появлялось, заставляя распрямлять спину.

И не выдержав, Алина оглядывалась.

Никого.

Призраки. Нервы.

Однако уезжала из ресторана она с радостью. Стоило выйти из ресторана, как страх отступил.

– Садись, – Леха открыл дверь. – Надо тебе шубу купить.

– Зачем?

– Ну… чтоб не мерзла. Или просто. Бабы любят шубы. Короче, ты поняла.

Бабы… шубы… кадык дергается. И желваки на челюсти ходят. Он зол. На Алину?

– Я сделала что-то не так?

Леха вздрогнул и уставился на Алину.

– Чего не так?

– Не знаю. Ты злишься. И я… хотела бы понять, в чем причина.

– Да не, все норм.

Конечно, и кулаки, которые Леха засунул в карманы, по-детски пытаясь скрыть, лучшее тому доказательство. Он в жизни не признается, что переживает.

– Леша, я понимаю, что… на этой свадьбе должна была быть другая невеста. Ты думаешь о ней?

– Ну…

– Какой она была?

Нельзя лезть в чужое дело. Но теперь-то это и Алинино тоже? Если она поймет, что за женщиной была Карина, то, вероятно, сумеет ее найти. И объяснить, что Леха ее любит.

Притворяется злым и грозным, а на самом деле – любит. Тоскует вот.

– Стервой, – спокойно ответил Леха и, вытащив руки из карманов, обнял Алину. – Она была конченой стервой, которой чихать было на всех, кроме себя. Она не шла по чужим головам, Алька, она на них танцевала. Ее все ненавидели.