Текст книги "История Крестовых походов"

Смерть… Его мать, Бланка Кастильская, первых гонцов с Востока, принесших весть о том, что король в плену, велела повесить как клеветников. Может ли это быть правдой, если только что Дамьетта была взята Людовиком без боя! В самой Дамьетте чудовищному сообщению поверили сразу – появившиеся там сарацины были облачены во французские доспехи… Неужели его сыну, который вот-вот появится на свет, суждено захлебнуться кровью? В бреду король слышал крик королевы Маргариты: «На помощь! На помощь!» Всякий раз, когда она засыпала, ей мерещилось, что комната полна сарацин. Что станется с ребенком, которого она носит? Королева велела, чтобы ночь напролет подле ее ложа сидел рыцарь 80 лет… Его твердая теплая рука и тихий голос успокаивали ее. Когда начались схватки, она велела всем выйти – за исключением старика. Опустившись на колени, королева молила о милости… «Я прошу вас, если сарацины возьмут город, отрубите мне голову прежде, чем меня схватят…» «Будьте спокойны, мадам, – отвечал рыцарь, – я сделаю это, ибо и сам подумывал о том же…» Появившийся в тот день на свет малютка Жан получит прозвище Тристан Дамьеттский…

Поистине, в недобрый час решил Людовик напасть на Египет, чтобы освободить Иерусалим! Впрочем, стоит ли удивляться – ведь Палестину уже много лет терзал не кто иной, как египетский султан. Базой для нападения был выбран Кипр – когда-то его отвоевал у византийцев сам Ричард Львиное Сердце. С тех пор на остров не ступала нога сарацина.

Когда Людовик высаживался в порту Лимассола, случилось страшное: один из его кораблей, врезавшись в песчаную отмель, раскололся надвое. Утонули все – лишь одной молодой женщине удалось спастись. На берег она вынесла и ребенка… Сначала казалось, он не дышал – но вот в ночи раздался слабый крик, подхваченный ликующей толпой. Людовику казалось, он помнит бледное лицо спасенной, ее полубезумные глаза. Или это лицо его жены, оставшейся в Дамьетте? Та давняя катастрофа – дурное предзнаменование или знак надежды? И король опять впадал в забытье…

Он горел желанием напасть на Египет сразу же – и это было разумно. Увы, большая часть военачальников еще не прибыла, и пришлось зимовать на острове. Пышный прием, оказанный Людовику Ги де Лузиньяном, королем Кипра, не умерил его беспокойства по поводу зря потерянного времени. Всякий раз, гуляя по берегу, он видел нагроможденные друг на друга бочки, горы пшеницы и ячменя (свозить сюда продовольствие для похода король повелел еще два года назад). Их щедро поливали зимние дожди – от этого горы проросли свежей зеленью… Хронист свидетельствует – когда решили-таки начать экспедицию в Египет, зерно нашли столь же свежим, каким оно было, когда его привезли…

Пройдет совсем немного времени – и единственной пищей его войска станет отравленная нильская рыба… Но пока он для подданных король-спаситель, король-вдохновитель, король-отец. «Я, не имея и 1000 ливров дохода с земли, взял на содержание, отправляясь за море, десять рыцарей и двух рыцарей-баннеретов; и случилось так, что, когда я прибыл на Кипр, у меня оставалось всего 240 турских ливров после оплаты корабля, по причине чего кое-кто из моих рыцарей передал мне, что, если я не раздобуду денег, они меня покинут. И Бог, никогда меня не оставлявший, сделал так, чтобы король, пребывавший в Никозии, послал за мной, и взял к себе на службу, и выдал мне 800 ливров; и тогда у меня оказалось больше денег, чем было нужно». Здесь, на Кипре, благородный Людовик примет на службу сенешала Шампани Жана де Жуанвиля. Странствуя бок о бок с королем, он напишет хронологию Седьмого крестового похода – и «Книга благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика» станет одним из самых ярких описаний рыцарской жизни XIII века.

Уже сама весть о прибытии французского войска заставила Восток содрогнуться. Здесь еще хорошо помнили, с какой хладнокровной решительностью три десятилетия назад король иерусалимский Иоанн овладел Дамьеттой. Увы, по договору, подписанному с султаном, христиане должны были покинуть город, и они исполнили это требование…

Он, Людовик, обязан был вернуть Дамьетту. Она манила его – словно в небе вспыхнула новая звезда, подобная Вифлеемской, и озарила ему путь. Когда корабли франков все-таки вышли в море, все думали, что курс взят на Александрию. Но во вторник он скомандовал поворачивать к Дамьетте… Более сотни крупных кораблей, не считая полутора тысяч галер и лодок, повиновались его приказу. Такой грандиозной флотилии еще не видел Восток…

Однако сами Небеса были против него. Несколько дней дул встречный ветер, и корабли стояли на месте… А на Троицын день разразилась буря, как щепки, разметавшая суда по морю. Возвратившись в Лимассол, Людовик провел светлый праздник в печали… Лишь неделю спустя удалось поднять паруса.

«В августе месяце мы взошли на наши корабли у Марсельской скалы. В тот день, когда мы поднялись на корабль, было приказано открыть дверь судна и завести внутрь всех наших лошадей, которых мы брали за море; а затем дверь закрыли и хорошо её задраили, как конопатят бочку, ибо, когда корабль выходит в открытое море, дверь полностью оказывается под водой…» – напишет Жуанвиль. (Если вам довелось путешествовать на морском пароме вместе с автомобилем, вы легко поймете, как выглядели корабли крестоносцев, прозванные «юиссье». Лошади закреплялись ремнями, а, достигнув цели, судно причаливало как можно ближе к берегу. Широкая дверь опускалась, и всадники верхом выезжали на сушу.)

Нет повести печальнее на свете, чем повесть об оставленной Дамьетте…

Во вторник, 4 июня, франки увидели силуэт Дамьетты. Решили высадиться на рассвете – там же, где ступил на «землю обетованную» Иоанн де Бриенн, на западном берегу Нила, под бесстрастным взглядом гигантского Сфинкса Гизы…

Каменные глазницы и сейчас смотрели прямо в душу умирающего короля… А в ушах звонили колокола Дамьетты, гремели литавры и сарацинские роги. Нестерпимо блестели доспехи султана, освещенные солнцем… Или это сияние его орифламмы, которую водрузили в королевскую шлюпку? Запрестольную хоругвь аббатства Сан-Дени всегда выносили на поле сражения. Орифламма – от aureum – золото и flaiama – пламя, алое, как кровь… Как свидетельствует позже Жуанвиль, «после возвращения из-за моря король держал себя столь благочестиво, что с тех пор никогда не носил… ни ярко-красной ткани, ни золоченых стремян и шпор…»

А для самого летописца начиналось настоящее приключение. Мадам де Барю, его кузина, предоставила ему шлюпку, которая вмещала восемь лошадей. Перейти с корабля на утлое суденышко непросто – но никто не утонул. Жуанвиль взял с собой оруженосца Гуго де Вокулера, коего лично посвятил в рыцари, а также двух отважных юных воинов.

Людовик Святой перед Дамьеттой

«…Они люто ненавидели друг друга. И никто не мог их помирить, потому что они в Морее вцепились друг другу в волосы, и я повелел им простить взаимно обиду и обняться, так как поклялся им на реликвиях, что не ступим на Святую землю, если кто-нибудь из нас будет питать злобу…

…Когда мы тронулись, направляясь к суше, то обогнали баркас с большого корабля, в котором находился король. И его люди начали кричать мне вслед (так как мы шли быстрее их), чтобы я подошел к стягу Сен-Дени… но я их не послушался и приказал пристать напротив большого отряда турок, насчитывавшего почти шесть тысяч всадников… Едва завидев нас на суше, они, пришпорив лошадей, бросились вперед. Увидев, что они приближаются, мы воткнули острые концы наших щитов в песок и то же сделали с нашими копьями, повернув их острием к врагам. Едва они увидели, что копья вот-вот вонзятся им в живот, они повернули назад и бежали.

…Когда король услыхал, что стяг Сен-Дени уже на берегу, он… прыгнул в море, где вода доходила ему до подмышек; и со щитом на шее, в шлеме и с мечом в руке он направился к своим людям, которые находились на берегу моря. Достигнув суши, он заметил сарацин и спросил, что это за люди; и ему ответили, что это сарацины; тогда он поднял меч, выставил перед собой щит и побежал бы на сарацин, если бы мудрые люди, стоявшие рядом, не удержали его…»

Тучи стрел неслись навстречу друг другу… Жаркая была битва: «Монжуа, Сен-Дени!» Казалось, в Дамьетте не осталось ни одного сарацина, кто не вышел бы сражаться. Узники, бежавшие из тюрем, наспех присягали на верность королю. Впрочем, лучше любой клятвы убеждала их помощь: благодаря им французские суда смогли причалить в самых удобных бухтах…

Гуго Маршский – бывший мятежник, в начале правления Людовика пошедший против юного короля, бросился в самое «жерло» битвы. Днем позже он умрет в Дамьетте от ран… А сарацины ночью покинут город. Они решат, что султан их погиб, – трижды почтовые голуби уносили ему весть о высадке латинского короля, и трижды от него не было ответа… Крестоносцы войдут в пылающую крепость без боя. Король прямиком отправится в мечеть. На какое-то время ей снова суждено стать церковью Пресвятой Девы… Все лето Людовик будет молиться в бывшем храме неверных. Ему было о чем молиться. Постыдная картина предстала глазам короля – его рыцари, погрязшие в низких склоках и разврате… Верный Жуанвиль воскликнет потом: «Господь может сказать нам то же самое, что сказал сынам Израилевым: „Они ни во что не ставили столь желанную землю“… Люди короля, коим следовало бы снисходительно удерживать купцов, сдавали им место внаем, причем столь дорого, что те освободили лавки, где продавали свои продукты, и по другим станам прошел слух об этом, отчего многие купцы отказывались ехать в лагерь. Бароны, кои должны были хранить свое добро, дабы использовать его к месту и ко времени, принялись задавать пиры… В городе увлеклись дурными женщинами, отчего король по возвращении из плена распрощался с большинством своих людей… и это в то время, как войско претерпевало великую нужду».

Быть может, все, что случилось позже, явилось расплатой за бесчинства его людей? Он, их повелитель, не сумел это остановить… Да они и не слушали его. Он настрого запретил баронам всяческие стычки, дабы избежать глупых потерь, – и что же? Все видели, как один рыцарь из дома Шатийонов, облачившись в доспехи, бросился на врага: «…Прежде чем поехать до турок, он упал, а его конь проскакал по нему и, украшенный его гербами, умчался к нашим врагам… Четверо турок подскочили к сеньору Готье, распростертому на земле, и, перескакивая через него, с силой ударяли своими палицами по его телу. Его отбили коннетабль Франции и королевские сержанты, которые на руках принесли его в шатер… Поздно вечером монсеньор Обер де Нанси предложил мне пойти посмотреть на него… Мы вошли в шатер, и навстречу нам вышел его камергер предупредить, чтобы мы шли тихо и не разбудили его хозяина. Мы нашли его лежащим на меховом одеяле, очень тихо подошли к нему и увидели, что он мертв. Когда об этом сказали королю, он ответил, что не пожелал бы иметь и тысячи таких людей, которые не подчиняются его приказаниям, как этот…»

А султан вовсе не умер. Бегство его людей из Дамьетты привело правителя сарацин в такую ярость, что он тут же приказал повесить 50 человек. Он послал вызов французскому королю на 25 июня – день, в который разливается Нил. Людовик отвечал, что принимает вызов – не только на этот день, но и на все прочие, и готов отказаться от боя лишь в случае, если султан примет христианство… И когда Нил вернулся в свое русло, франки стали лагерем подле городских стен.

«По ночам сарацины проникали в лагерь и, если заставали людей спящими, убивали их; так они убили часового сеньора де Куртене и, разложив его на доске, отрезали ему голову и унесли её. И сделали это потому, что султан давал за каждую голову христианина золотой безант…» Терпеть такие бесчинства у французского монарха далее не было сил. В конце концов, разве он не принял вызов султана? И Луи созвал совет баронов, дабы решить – идти на Александрию или на Каир. Голоса разделились, но брат его, граф Артуа, рвался в Каир – чтобы убить змею, говорил он, надо раздавить ей голову… Король последовал совету брата. И 20 ноября 1249 года, едва начался Рождественский пост, войско направилось к «Египетскому Вавилону».

А в Мансуре умирал султан – и просил у Людовика мира. Как некогда его предшественник Иоанну, он предложил возвратить земли, некогда принадлежавшие иерусалимским королям, и христианских пленников в обмен на Дамьетту. Последнее, о чем узнал султан перед смертью, – что Людовик Святой ему отказал…

«В День святого Николая король приказал готовиться к походу и наказал, чтобы никто не посмел нападать на подошедших сарацин. Случилось же так, что, пока войско приходило в движение, собираясь выступить, турки, увидев, что на них не нападают, и узнав от своих лазутчиков, что король запретил это, осмелели и бросились на тамплиеров, составлявших передовой отряд; и какой-то турок сбросил одного рыцаря ордена тамплиеров прямо под копыта лошади брата Рено де Вишье, который был тогда маршалом тамплиеров.

Увидав это, он крикнул своим братьям: „Вперед, во имя Господа! Ибо нет мочи это терпеть!“ Он пришпорил коня, а за ним все войско; лошади под нашими людьми были свежие, а под турками уже уставшие; и, как я слышал по рассказам, никто из них не ушел, но все они погибли; а многие из них бросились в реку и утонули».

То, что случилось дальше, не могло привидеться и в самом кошмарном бреду. Король помнил, как, покинув дельту Нила, они шли по правому берегу притока к Дамьетте. Он запретил убивать мусульманских женщин и детей – их приводили для крещения к войсковым священникам… Через четыре недели его рыцари были остановлены у канала Ашмун – там же, где и Пятый крестовый поход Иоанна. В Мансуре, на другом берегу канала расположилась 70-тысячная армия под командованием эмира Факр эд-дина. 10 тысяч вооруженных до зубов мамелюков так и рвались в бой. Султан уже умер, но они об этом не знали… Крестоносцы попытались насыпать поперек канала дамбу. Тем, кто возьмется за эту работу, было обещано отпущение грехов, и Людовик Святой подал пример своим солдатам, взявшись за лопату… А египтяне, подогнав метательные машины, осыпали французов градом камней…

«Едва они нанесли первый удар, как мы опустились на колени… Первый снаряд, посланный врагами, пролетел между двумя нашими „кошачьими замками“… Наши люди приготовились тушить огонь. Греческий огонь летел вперед, большой, как бочка для незрелого винограда, а огненный хвост, вырывающийся из него, был длиною с копье. Он производил такой шум при полете, что казался молнией небесной и походил на дракона, парящего в небе. Он так сильно сиял, что в лагере было светло, как днем, из-за великого обилия яркого огня. В этот вечер трижды метали они в нас греческий огонь. Всякий раз, когда наш святой король узнавал, что в нас мечут греческий огонь, он вставал со своего ложа и простирал руки к распятию, говоря в слезах: „Всемилостивый Господь, сохрани моих людей!“ И я воистину верю, что его молитвы сослужили нам хорошую службу. Вечером, всякий раз как падал огонь, он посылал одного из своих камергеров узнать, что с нами и не причинил ли огонь нам ущерба».

Под прикрытием шквального огня сарацинские наемники разрыли противоположный берег, расширив канал… Их главная атака пришлась на Рождество – но была отбита. А ночью Людовик тайно переправил своих лучших рыцарей через брод… Неверных удалось застать врасплох; но его безрассудный брат, граф Робер д’Артуа, воспылав желанием самолично выиграть битву, загнал египтян в Эль-Мансуру. Тамплиеры пытались остановить его; граф ничего не желал слушать. Рассказывают, что рядом с ним ехал глухой рыцарь, без перерыва кричавший:

«На них! Да на них же! На врага!» И тамплиеры, не желая отстать, пришпорили коней.

Авангард оказался в ловушке узких кривых улиц. Отступление напоминало бойню. К концу дня погибли почти все. Жуанвиль напишет:

«Там был убит граф д’Артуа, сир де Куси, по имени Рауль, и много других рыцарей, коих насчитывалось до трех сотен. Орден тамплиеров, как мне сказал потом магистр, потерял там 280 конных воинов. Мы с моими рыцарями сговорились ударить по туркам, которые надевали доспехи в лагере по левую руку от нас, и напали на них. Во время погони за ними через их лагерь я заметил сарацина, садившегося на коня: один его рыцарь держал ему поводья… Когда он взялся руками за седло, чтобы вскочить, я поразил его копьем пониже подмышек, и он свалился замертво; его рыцарь, увидав это, бросил своего сеньора с лошадью и ударил меня, когда я проезжал, копьем меж лопаток и, повалив меня на шею лошади, так прижал, что я не мог вытащить меча, висевшего у меня на поясе. Но тогда я достал меч, что был на лошади, и он, видя, что я его достал, отдернул копье и отбежал от меня.

Когда я со своими рыцарями выехал из лагеря сарацин, то обнаружил примерно шесть тысяч турок, что бросили свои шатры и отошли в поле. Увидав нас, они ринулись на нас и убили монсеньора Гуго де Тришателя, сеньора де Конфлана, который был со мной и носил знамя. Я и мои рыцари в это время, пришпорив лошадей, бросились освобождать бывшего со мной монсеньора Рауля де Вану, которого турки сбросили на землю.

Когда я возвращался, турки метнули в меня копье. Моя лошадь пала на колени под тяжестью, которую она почувствовала, и я через её голову вылетел из седла. Я вскочил как можно быстрей, поднялся со щитом на шее и мечом в руке; и монсеньор Эрар де Сиверей (да воздаст ему Господь!), из моего окружения, подскакал ко мне и сказал, чтобы мы отошли к разрушенному дому и там дождались бы подхода короля. Поскольку мы отходили кто пешим, кто верхом, на нас напал большой турецкий отряд, и меня опрокинули на землю, проскакали по мне и сорвали с шеи щит.

Когда они, наконец, ушли, монсеньор Эрар де Сиверей вернулся и забрал меня; мы добрались до стен разрушенного здания; и туда к нам возвратились монсеньоры Гуго д’Эко, Ферри де Лупей, Рено де Менонкур. Там турки и осадили нас со всех сторон; часть из них проникла в развалины и колола нас сверху копьями. Тогда мои рыцари попросили меня взять их лошадей под уздцы, что я и сделал, дабы они не разбежались. И рыцари так яростно защищались от турок, что снискали за это похвалу всех достойных людей войска, и тех, кто видел содеянное, и тех, кто лишь слышал об этом.

Там ранили тремя ударам копья в лицо монсеньора Гуго д’Эко и монсеньора Рауля, а монсеньору Ферри де Лупею нанесли удар копьем между лопаток, и рана была столь глубокой, что кровь хлынула из тела, как из отверстия в бочонке. Монсеньора Эрара де Сиверея поразили ударом меча в лицо, так что нос свешивался до губ…»

Рыцарей спасло появление короля:

«Когда я оказался пеший с моими рыцарями и был ранен, прибыл король со своим боевым отрядом с громкими криками и великим шумом труб и литавр, и он остановился на дороге. Никогда не видывал я столь прекрасного рыцаря; ибо он казался выше всех своих людей, превосходя их в плечах, с позолоченным шлемом на голове и германским мечом в руке… И знайте, что это была прекрасная схватка, ибо никто не стрелял ни из лука, ни из арбалета, но турки и наши люди с палицами и мечами сошлись лицом к лицу…И говорили, что все бы мы погибли в этот день, если бы не король… шестеро турок схватили под уздцы лошадь короля, чтобы взять его в плен; а он в одиночку отбился, нанеся им мощные удары мечом. И когда его люди увидели, как отбивается король, они воспрянули духом, и многие из них прекратили переправу через реку и бросились к нему на помощь…»

Но тут из Дамаска прибыл новый султан Египта Туран-хан. Он привел с собой свежие силы – и одновременно отправил флот, чтобы изолировать крепость с моря. Что оставалось Людовику? Просить перемирия. Он отдаст Дамьетту, если ему вернут Иерусалим. Его братья – те, что еще живы, – станут заложниками сделки. Султан ответил: пусть заложником станет он сам, Людовик. Король согласился, но воспротивились его приближенные – слишком унизительным казалось такое условие. Этому унижению франки предпочли другое – отступление. Оно пришлось на начало апреля года 1250-го. Повозки запрудили дороги, матросы рубили швартовы, чтобы быстрее отчалить… Их остановило лишь его слово – приказ вернуться, чтобы погрузить всех больных…

Людовик помнил, как верный телохранитель Жоффруа де Сержин держался подле, «защищая его от сарацин, подобно тому, как добрый слуга отгоняет от чаши своего сеньора мух; ибо всякий раз, как приближались сарацины, он хватался за свое копье и, взяв его под мышку, бросался на них…» В деревне под названием Сармосак короля внесли в дом – «…и положили на колени одной парижской горожанки, почти мертвого, и думали, что он не доживет до вечера». Свирепый евнух Джемаль эд-дин взял его под стражу. Никто из отступавших по суше крестоносцев не сумел спастись.

Он умирал – но выжил. Лекарь султана имел опыт лечения самых тяжких болезней. И, завернувшись в плащ, подаренный ему одним бедняком (свою одежду король потерял), Людовик наблюдал, как всякий день сарацины вытаскивали во двор пленных. «Ты хочешь отречься?» – и свист кривого меча… Что ж – если подобная участь ожидаете и его – он примет свой конец, как подобает христианину. Ему уже раз грозили смертью – если не сдаст Дамьетту. Людовик ответил: никогда. Его обещались пытать пыткой «моллюском» – «это две соединяющихся деревянных доски с зубьями внизу; они вкладываются одна в другую и связываются бычьими ремнями по концам. И когда хотят пытать человека, то кладут его на бок и укладывают ноги меж колышков, а потом усаживают человека на деревянные доски, так что не остается ни одной кости, которая не была бы раздроблена…» Король лишь ответил – он пленник и не волен распоряжаться своею судьбой…

В то время, как сарацины штурмовали город, неся перед собой захваченную в бою орифламму, он молил Господа о спасении королевы и их новорожденного сына… Но Дамьетта выстояла.

Король ничего не знал о том, что, едва заслышав, что готовится приступ, пизанцы и генуэзцы со своими кораблями собрались покинуть город. Насухо вытерев глаза, Маргарита пригласила их в свои покои, умоляя сжалиться над ней – и над королем. Сдача города убила бы малейшую надежду на его спасение… А когда итальянцы посетовали на голод, ее величество приказала снабжать их продовольствием за счет казны. Это обошлось почти в такую же сумму, которую запросит за пленников султан. Сарацины, наконец, озвучили цифру – миллион безантов золотом. Людовик, не торгуясь, пообещал. Пусть это станет выкупом за его людей, а за себя он отдаст его мечту, его Дамьетту – «ибо он – не то лицо, кого должно выкупать за деньги». Подобная щедрость подкупила Туран-хана настолько, что он даже сделал королю небольшую скидку. Договор был заключен 1 мая. А на следующий день молодого султана убили заговорщики. Его кончина была страшной. Подобно другому великому «приговоренному», Григорию Распутину, он изо всех сил цеплялся за жизнь. Раненный, султан укрылся в башне, которую подожгли, – тогда он рванулся к реке, но по нему стреляли из луков… С копьем в боку он пытался переплыть реку, но его добили ударами сабель – и вырвали сердце.

…В парижский собор Сан-Шапель стоит зайти, когда светит солнце. Его лучи, пронзая дивное кружево витражей, делают их героев живыми. «Святой король» Людовик IX смиренно преклонил колени. Это он повелел построить в самом сердце шумного города «Святую капеллу», прохладную тишину которой так ценят сегодняшние туристы. Строительство продолжалось всего шесть лет, но вылилось в невероятную сумму – 400 тысяч ливров. То было, как напишет последователь Жуанвиля, историк Жан Дюби в своей знаменитой книге «Время соборов», начало подъема.

«Во Франции золотистые поля и зеленые полосы молодых виноградников тянулись от Шартра до Сауссона. В теплые дни осени корабли на Сене оседали под грузом бочек с молодым вином, а купцы спешили привезти перед зимними дождями тюки с тканями и пряностями…» Не вином – кровью были окроплены руки мамлюка Актая, когда он ворвался в королевский шатер. Тот, кто вырвал сердце своему султану, хотел одного – чтобы Людовик посвятил его в рыцари. Так когда-то император Фридрих II, ничтоже сумняшеся, сделал рыцарем эмира Фахр-эд-Дина… Король ответил: Актай будет рыцарем, если примет крещение. Но язычнику не может быть оказана эта честь…

Впрочем, эмиры обещали-таки исполнить условия прежнего договора. Как пишет в своей книге «Людовик Святой и его королевство» Альбер Гарро: «…они клялись всем, что у них было святого: не сдержав слова, они будут опозорены подобно тому, кто совершает паломничество в Мекку с непокрытой головой; выгнав жену, принимает ее назад; ест свинину. Они попросили одного вероотступника из христиан составить письменно формулу клятвы, достаточно, по их мнению, убедительную, чтобы ею поклялся Людовик Святой: если король не сдержал бы слова, он лишился бы заступничества 12 апостолов и всех святых. Король охотно согласился дать такую клятву. Но последний пункт клятвы был таков: если он не соблюдет условия соглашения с эмирами, то будет опозорен как христианин, отрекшийся от Христа и его заповедей, и презрит Господа, плюнет и растопчет распятие. Услыхав сие, король сказал, что такую клятву не принесет… Он предпочитает умереть добрым христианином, нежели жить в ненависти к Господу и Богородице. Патриарх иерусалимский попал в плен к сарацинам, так как султан, предоставивший ему охранную грамоту, погиб. Когда король отказался от клятвы, эмир решил, что так посоветовал ему патриарх; тогда он повелел отрубить прелату голову. Сарацины схватили старика и привязали его к столбу, связав руки за спиной так крепко, что из-под ногтей брызнула кровь. Патриарх кричал королю: „Сир, Бога ради, клянитесь смело, ибо я возьму на свою душу весь грех клятвы, принесенной вами, ведь вы ее сдержите…“

Наконец инцидент был урегулирован – Жуанвиль не знает, как именно, – к удовлетворению обеих сторон. Поговаривали, что некоторые сарацины даже подумывали сделать султаном Людовика Святого как самого гордого христианина, какого они когда-либо знали. Король позднее спросил у Жуанвиля, верил ли тот, что он примет такое предложение. Со своим обычным простодушием Жуанвиль ответил, что он поступил бы безрассудно, видя, как сии сарацины только что убили своего сеньора. Но король ответил, что на самом деле не отказался бы, если бы существовала хоть какая-нибудь надежда обратить в христианство Египет».

6 мая, в день Вознесения Господня, Дамьетта, которую христиане удерживали почти год, перешла в руки эмиров. Как только перед сарацинами распахнулись тяжелые ворота, они напрочь забыли о том, что обязались не трогать больных до тех пор, пока король не сможет их забрать. Все были убиты – и, соорудив огромное кострище, неверные сложили в него вместо дров трупы, вперемешку с оставшейся от крестоносцев солониной и обломками орудий. И все сожгли. А после этого сровняли город с землей – чтобы больше он никогда не достался крестоносцам.

Нынешний Думьят стоит в дельте Нила, близ Порт-Саида, и архитектурных свидетельств крестовых походов найти в нем практически невозможно. В начале XIX века в этих краях побывал Авраам Сергеевич Норов, участник Отечественной войны 1812 года, министр народного просвещения России. В его книге «Путешествие по Египту и Нубии» есть такие слова: «Я заметил знамение креста, выжженное на их руках».

Это сказано о коптах – христианах, которых в Египте проживает несколько миллионов. Небольшой татуировкой – крестиком на запястье правой руки – они и по сей день отмечают свою принадлежность к вере в Христа. Вполне достойный памятник тем, кто много веков назад проливал кровь на Святой земле во время Седьмого крестового похода, принесшего его предводителю столько горя и разочарования…