Текст книги "История Крестовых походов"

Так или иначе, оказавшись у Галилейского озера, граф предпочел не идти на выручку своей жене, по-прежнему запертой в цитадели, а отправиться к Тиру…

Король приказал тамплиерам взять в кольцо шатер епископа Акры Руфина, где хранился Животворящий Крест. Но тут вихрем налетел племянник султана Таки аддин. Острой кривой саблей зарубил он Руфина и с драгоценным трофеем вернулся к своим.

Есть, правда, и другая версия. Мол, накануне гибельной битвы безымянный тамплиер, денно и нощно стоявший подле Креста Господнего на часах, закопал его, дабы спасти от мусульман. Ему было суждено выжить в страшной битве. Много лет спустя он объявится у короля иерусалимского и заявит, что, ежели дадут ему надежного проводника, он отыщет священную реликвию. Три ночи (опасаясь сарацин) рыли песок, но так ничего не нашли…

Исламский мир приветствует битву при Хаттине ликующим криком: «Мы захватили крест распятия, ведущий гордецов!» В другом тексте, написанном современником кровавых событий Имад ад-дином, мы находим причины этого ликования:

«Именно перед этим крестом всякий христианин простирается в молитве; они утверждают, что он сделан из того самого дерева, к которому был привязан Бог, которого они чтят… Они держат его наготове для черных дней и для справления своих праздников… Никто не может оставить его… Потерять этот крест для них значит больше, чем потерять короля, ибо нет ничего, что могло бы заменить его…»

А сарацины атаковали Рога Хаттина со всех сторон: пехота лезла по отвесному северному склону, конница «утюжила» отлогий южный. Рыцари, у которых еще оставались силы – а главное лошади, – попробовали было всплеснуться контратакой. Они подобрались так близко к Саладину, что было слышно, как один из крестоносцев крикнул: «Изыди с дьявольским обманом!»

Но убить султана латинянам не удалось. Обе атаки были отбиты. Принц Ал-Афдаль, находившийся рядом с отцом, воскликнул: «Мы победили!» Ответом ему были слова Саладина: «Мы разобьем их, когда этот шатер упадет». В этот самый момент кто-то подрезал веревки алого королевского шатра. Бой был окончен… «Что еще можно сказать? Сарацины восторжествовали над христианами и поступили с ними по своей воле. Мне пристало скорее стенать и плакать, чем говорить что-либо. Увы! Описывать ли мне нечистыми устами своими, как бесценный Крест Господа – Спасителя нашего – был схвачен проклятыми руками окаянных язычников? Горе мне, что в дни моей жалкой жизни вынужден я видеть подобное…» – эти слова средневекового хрониста не описывают и сотой доли чувств, которые испытывали измученные рыцари, когда их вели в шатер султана. Саладин собственными руками поднес королю чашу с напитком владык: прозрачной озерной водой, охлажденной льдом с вершины горы Хермон. Ги отпил и передал чашу графу Рене де Шатильону. По арабскому обычаю, пленнику, получившему из рук победителя еду или воду, нельзя причинять вреда. «Это ты дал ему напиться – не я!» – воскликнул Саладин. Он выхватил саблю и снес де Шатильону голову. А потом, опустив палец в кровь врага, провел им по своему лицу – месть свершилась.

Некий франк Эрнуль описывает эту сцену несколько по-другому:

«Когда Саладин покинул поле битвы с великой радостью и великой победой и был в своем лагере, он приказал всем христианским узникам, которые были захвачены в этот день, предстать перед ним. Первыми привели короля, мастера Тампля, принца Рейнальда, маркиза Бонифация, Онфруа Торонского, констебля Амори, Хью Гибелетского и несколько других рыцарей. Когда они были все вместе собраны перед ним, он сказал королю, что для него большая радость, и он считает для себя большой честью сейчас, что имеет в своей власти таких ценных узников, как короля Иерусалима, мастера Тампля и других баронов. Он приказал, чтобы сироп растворили в воде, в золотой чаше, и подали им. Он вкусил сам и затем дал его пить королю, говоря: „Напейся“. Король пил как человек крайне жаждущий и потом передал чашу принцу Рейнальду.

Принц Рейнальд пить не захотел. Когда Саладин увидел, что король передал чашу принцу Рейнальду, он разгневался и сказал ему: „Пей, ибо ты никогда уже не будешь больше пить!“ Принц ответил, что, если это угодно Богу, он никогда не будет пить или есть ничего от него (Саладина). Саладин спросил его: „Принц Рейнальд, если бы я содержался в твоей тюрьме, как я сейчас содержу тебя в моей, что по твоему закону ты бы сделал мне?“ – „Господи помилуй, – воскликнул тот. – Я бы отрезал тебе голову“. Саладин чрезвычайно разъярился на такой крайне дерзкий ответ и сказал: „Свинья! Ты мой узник, и ты все еще отвечаешь мне столь высокомерно?“ Он схватил меч в свою руку и вонзил прямо в его тело. Мамлюки, стоявшие наготове, подбежали к нему и отрезали его голову. Саладин взял немного его крови и окропил ею его голову в знак того, что он совершил отмщение над ним. Потом он приказал, чтобы доставили голову в Дамаск, и ее влачили по земле, чтобы показать сарацинам, которым принц много досаждал, какое отмщение он получил…»

Победители и побежденные вместе провели ночь на поле брани. А на следующий день Саладин отправился к Тивериаде, и отважная графиня Эсшива сдала ему цитадель…

Какая же участь постигла пленных? Туркополов – местных наемников – как изменников веры казнили на месте. Остальных отправили в Дамаск. Всем захваченным рыцарям был предложен выбор: принять ислам или умереть. Лишь тамплиерам Саладин приказал отрубить головы сразу – «они проявили большее рвение в бою, чем остальные франки». 230 человек были казнены.

Спасшийся после битвы Раймонд Триполийский благополучно прибыл в Тир. Но какое-то время спустя он был найден мертвым в собственной постели. Причину смерти так и не выяснили, да и на сам ее факт никто особого внимания не обратил. Умами современников владели уже совсем другие герои…

Король Иерусалима Ги де Лузиньян и некоторые из приближенных к нему рыцарей через год после битвы получили свободу – королева Сибилла отдала Саладину в качестве выкупа город Аксалон. Видимо, призрак феи Мелузины стенал у Рогов Хаттина недостаточно громко…

Драма у Хаттина разыгралась 5 июля – а уже 9-го без сопротивления сдался важнейший порт крестоносцев – Акра. За пару недель пали Бейрут, Арзуф, Хайфа, Яффа и Аскалон. Казалось, христианскому господству в Святой земле пришел конец – ведь мощные крепости в ужасе распахивали ворота даже перед небольшими отрядами неверных… 19 сентября Саладин осадил Иерусалим. Военные историки единодушно расценивают этот шаг как абсурдный – ведь, захвати султан побережье (Тир, Триполи, Антиохию), Иерусалим сам бы пал к его ногам. Но для фанатиков джихада Иерусалим был примерно тем же, что «колыбель революции» для гитлеровских войск, а мечеть Омара являлась для них не меньшим символом, чем для коммунистов XX века Смольный или «Аврора». И Саладин повернул на Иерусалим. Как свидетельствуют хронисты, в те дни Священный город был заполнен добрыми христианами, которые надеялись найти за его стенами убежище от страшного врага. Увы, воинов для защиты здесь было совсем немного. Оборону возглавил некий Балеан Ибелинский, старый и мудрый рыцарь, сражавшийся при Тивериаде. Чтобы усилить укрепления, золото обдирали даже с часовни Святого Гроба – и чеканили монеты. В ответ на предложение султана сдаться христиане ответили отказом – здесь принял смерть Христос, и они тоже готовы умереть за веру, вознесясь, как писано в летописях, в небесный Иерусалим…

Саладин встал на западной стороне. 88 лет тому назад на этих холмах располагался Раймунд Тулузский. Но вскоре султан занял позицию Готфруа Бульонского – на севере. Таких же огромных осадных машин, как у крестоносцев прошлого, у него не было – но хитрые магометане сделали подкопы под городские укрепления. Казалось, стены готовы рухнуть в любой момент. А тут еще группа греческих и сирийских христиан перебежала к неверным…

«…Это довершило отчаяние жителей. Балеан Ибелинский и главные лица города явились к Саладину и просили его о том, чтобы он принял капитуляцию на тех условиях, которые он сам предложил жителям до начала осады. Однако Саладин напомнил, что на первый отказ жителей он отвечал клятвой разрушить иерусалимские стены и истребить всех жителей. Несколько раз возвращался Балеан Ибелинский в лагерь султана, но тот оставался неумолим. Однажды старый воин объявил Саладину, что если он не смилосердится над христианами, то они окончательно придут в отчаяние, подожгут Иерусалим и превратят Священный город в кучу развалин и в одну обширную могилу. Испуганный этими словами султан посоветовался со своими учеными законниками. Те решили, что он может принять капитуляцию, не нарушая своей клятвы, и султан подписал предложенные условия…

С приближением дня, в который христиане должны были удалиться из Иерусалима, мысль, что они оставляют навсегда Святые места, прощаются навек с божественной Гробницей и Голгофой, погрузила весь этот несчастный народ в глубочайшее горе; все желали в последний раз облобызать священные следы Иисуса Христа и совершить последнее молебствие в тех церквах, где они так часто молились; слезы стояли у всех на глазах, и никогда Иерусалим не был так дорог христианам, как в тот день, когда им приходилось подвергнуться изгнанию из святого отечества. Когда наступил этот печальный день, все городские ворота, исключая ворота Давидовы, были закрыты. Саладин, сидя на троне, смотрел, как проходил мимо него погруженный в уныние народ. Патриарх в сопровождении духовенства шел впереди, унося с собой священные сосуды, украшения Святого Храма и сокровища, ценность которых была известна одному только Богу, как выражается арабский летописец. За патриархом шла королева Сибилла, окруженная знатнейшими баронами и рыцарями; Саладин отнесся почтительно к ее горю и сказал ей несколько приветливых слов. За королевой шло множество женщин с детьми на руках, потрясая слух раздирающими воплями. Проходя мимо Саладина, они умоляли его возвратить им их мужей и сыновей, содержащихся в неволе, и он внял их мольбам. Многие христиане оставили в городе свое имущество и драгоценнейшие вещи и несли на плечах кто престарелых родителей, кто – недужных и увечных друзей. Это зрелище растрогало сердце Саладина. В порыве великодушного сострадания он позволил рыцарям-иоаннитам остаться в городе, чтобы ухаживать за больными пилигримами и другими, кому болезнь помешала выйти из города. Большинство христиан были освобождены из рабства.

Почитание пророка Мекки заменило поклонение Иисусу Христу в завоеванном городе. Все церкви, исключая храм Святого Гроба, были обращены в мечети. Саладин приказал омыть розовой водой, доставленной из Дамаска, внутренние и наружные стены Омаровой мечети. В первую пятницу, последовавшую за взятием Иерусалима, главный имам произнес речь в честь чуждого вероисповедания. Христиане печально бродили по сирийским равнинам, отверженные своими братьями, обвинявшими их в том, что они предали Гроб Сына Божия. Город Триполи закрыл перед ними свои ворота. Те, кто удалились в Египет, были менее несчастливы и нашли сострадание в сердцах мусульман; многие возвратились морским путем в Европу, где и возвестили с печалью, что Иерусалим подчинился власти Саладина».

Крестоносцы в действии

Так описывает печальные события тех дней Жозе Мишо. Его коллеги – историки прошлого – вполне солидарны с ним в оценке действий египетского султана. Благородство Саладина отмечают даже те, кто, по определению, должен был оказаться на стороне крестоносцев. Как отмечает соотечественник Мишо, французский писатель XVIII века Клод Марэна, всем жителям было разрешено покинуть город и унести свое имущество, уплатив подушную пошлину. За мужчину – 10 золотых динаров, за женщину – 5, за ребенка – 1. Семь тысяч бедняков было отпущено за сумму в 30 тысяч золотых из казны госпитальеров. Кроме этого, Саладин без выкупа освободил всех оставшихся за стенами пожилых людей – они поодиночке покидали город через ворота святого Лазаря от восхода до заката. А когда к нему пришли жены рыцарей, павших при Хаттине, и сказали: «Мы потеряли все, и нас некому защитить!» – султан со слезами на глазах тут же вернул им владения их мужей…

Храм Гроба Господня остался невредим, и христианам разрешалось посещать его – за плату. Когда осенью 1192 года в Иерусалим прибыл первый караван христианских паломников, султан осыпал их главу, епископа английского города Солсбери, богатыми дарами и позволил ему назначить в храм двух латинских священников. Саладин не знал, что жить ему оставалось считаные месяцы. Желтая лихорадка, подхваченная в Дамаске, прервала его земной путь 16 марта 1193 года. Говорят, когда правитель испустил последний вздох, его секретарь, Бега ад-дин, вытащил из казны один-единственный золотой динар и 47 серебряных дирхемов. Даже на самое скромное погребение этого было мало – и, отправившись в последний путь в долг, государь забрал с собой лишь одну вещь, действительно принадлежавшую ему, – свой боевой меч…

Как свидетельствует историк Клод Марэн, «в день смерти Саладина над Дамаском стояли плач и стон десятков тысяч людей – но еще выразительнее была страшная, прямо-таки мертвая тишина, повисшая над городом ночью…». Впрочем, у последующих поколений магометан образ благочестивого султана вызывал куда меньше восхищения. Арабская литература обходит образ победоносного султана странным молчанием. Судя по списку имен (а открывают его Лессинг и Вальтер Скотт), в души европейцев он запал куда сильнее. Благородный султан, высекший у Рогов Хаттина искру, из которой возгорелось пламя Третьего крестового похода, пожалуй, столь богатого на великие имена, что его бесславный итог до сих пор является загадкой для исследователей Средневековья…

Конец Барбароссы

«…Разделившись на несколько корпусов, часть армии крестоносцев прибыла в Антиохию, где сделалась жертвой чумной эпидемии; другие, проходя через алеппские владения, все почти попали под власть мусульман. „Во всей стране, – говорил один арабский писатель, – не было семьи, в которой не имелось бы трех или четырех невольников-германцев“. Из 100 тысяч тевтонских крестоносцев, отправившихся из Европы, едва только 5000 добрались до Палестины… – так описывает печальный финал похода германской армии в Святую землю Жозе Мишо. И добавляет: – Несчастная участь, постигшая эту могущественную армию, приводит в недоумение человеческую мудрость – при мысли обо всем, что произвел проницательный гений Фридриха для того, чтобы обеспечить успех этой экспедиции…»

…Есть под горой Кифхойзер в волшебной Тюрингии безмолвный подземный замок. В нем, погрузившись в сон, восседает на троне Фридрих I Барбаросса. Его борода стелется по круглому мраморному столу. Один раз в каждые 100 лет он приподнимает каменные веки и приказывает карлику Альбериху, королю нибелунгов, проверить, кружат ли по-прежнему вороны раздора над его страной. А потом, вздыхая, закрывает глаза – видимо, лучший момент в германской истории еще не настал…

Впрочем, однажды заклятие будет снято. Когда борода императора дважды обернет мраморный стол – взлетит в небо могучий орел и разгонит воронье. Поднимется Фридрих, и снова станет Германия великой империей, равной которой нет в подлунном мире.

Красивая легенда, но сам Барбаросса предпочел бы совсем иной способ пробуждения. Помните, как очнулась от зачарованного сна Спящая Красавица? Так и здесь: раздались бы в подземелье легкие шаги, зазвучал нежный голос, и теплые губы коснулись сурового чела императора. Беатрикс… Нет, никогда не придет она, чтобы вернуть мужа в мир живых. Нелепая внезапная смерть забрала ее раньше, и с той поры не было ему на земле утешения. Может, для того чтобы забыться, и отправился он в крестовый поход – для всех третий, а для него – последний. Ему не было никакого дела до раздоров Филиппа-Августа и Ричарда Львиное Сердце, каждый из которых стремился во что бы то ни стало обеспечить свое главенство в этом предприятии. Принимая Крест Спасителя на сейме в Майнце, Барбаросса думал: он прославил себя в 40 сражениях, но лишь поход на Восток навсегда обессмертит его имя и осенит сыновей – его и Беатрикс – немеркнущей славой. Желая обеспечить порядок в войсках, он запретил участвовать в нем тем, кто не имел и трех марок серебром (150 франков), – среди его солдат не место голытьбе! Отменялись все азартные игры и пиршества. Умерена была и роскошь одежды – ничто не должно отвлекать его доблестных рыцарей от священной цели. Мятежник, всю жизнь находившийся в разладе с папским престолом, он, наконец, сумеет помириться с его святейшеством и обрести покой – пусть даже вечный…

Услышав о падении Иерусалима, Европа испытала шок. В храмах служили траурные мессы. Папа Урбан III, получив нерадостную весть, скончался, а новый папа Клемент III объявил повсеместный Божий мир – до тех пор, пока не будет освобожден священный для христиан город. Призыв Клемента III к новому крестовому походу вызвал воодушевление не меньшее, чем Клермонская проповедь. Был объявлен сбор «Саладиновой десятины» – десятая часть всех доходов должна была передаваться на нужды крестового похода. Освобождался от нового налога лишь тот, кто лично отправлялся в Заморье. В одночасье крестоносцами стали английский король Ричард Львиное Сердце, французский король Филипп-Август, эрцгерцог австрийский Леопольд и многие царственные особы. Последним, после слезных увещеваний Гийома Тирского, уполномоченного папой проповедовать крестовый поход, принял крест император Фридрих Барбаросса.

Принял последним, а в поход отправился первым… Он будет беспощаден к неверным – как и всегда был беспощаден к своим врагам. Его почитали жестоким – что ж, наверное, так оно и было. В его сердце нашлось место лишь для одной любви. Она была ему предсказана Небом. Как-то раз, еще юношей, он ехал в сопровождении свиты по горной дороге. На обочине сидел, ссутулившись, седой старец, укутанный в потрепанный плащ. Казалось, ткни его пальцем – рассыплется в прах. Но, когда Фридрих проезжал мимо, старик ухватился за поводья его коня с неожиданной силой, и голос его звучал ясно и твердо.

– Не гневайся, воин! – произнес он. – Я хочу сообщить тебе нечто. Бог даст тебе власть над Германией и другими странами. А еще скоро ты встретишь единственную любовь на всю жизнь. Читай знамения – они предскажут и смерть твоей супруги, и твою собственную гибель…

Фридрих Барбаросса

Вскоре Фридрих и впрямь сидел на германском троне. Заболевший император Конрад сделал племянника своим преемником. За что? Незадолго до того Фридрих побывал во Втором крестовом походе и возвратился оттуда овеянный великой славой… И вот, 4 марта 1152 года, он занял опустевший престол. О молодом правителе все отзывались как о приятном и умном собеседнике. Да, он амбициозен – зато ему все нипочем. Властолюбив – но щедр и честен. В своей вере он тверд, как скала, – и что за беда, если в минуты гнева бывает суров? «Ужасный век, ужасные сердца» – жестокость во времена Фридриха отнюдь не считалась пороком…

Ему сопутствовала удача. А он мечтал о том, чтобы возродить могущество империи Карла Великого. Титул императора Священной Римской империи был ему вполне по плечу. Стремясь расширить пределы своих владений, он отправился в Бургундию. И – когда подъезжал к границе, над его головой пролетела диковинная птица с ярким оперением. Такой никогда не видели в этих краях. «Читай знамения», – вспомнил молодой король слова старика.

Здесь, в Бургундии, он и встретит свою любовь. Неземную красоту юной графини воспевали трубадуры. Оставшись сиротой, Беатрикс жила затворницей под присмотром дяди. Много читала, обучалась музыке и рукоделию – но превыше всего любила ратное искусство. Самые опытные воины из дядиной свиты обучали ее владеть мечом, копьем и секирой…

Молниеносность, с которой Фридрих получил от папы разрешение на развод, будет названа хронистами «просто ужасающей». Однако до свадьбы еще далеко. Сначала он коронуется в Вечном городе – папском Риме – императорской короной. Только так власть его будет полной и неоспоримой. Но для этого необходимо подчинить себе богатые города-государства Северной Италии. Эта страна – свободолюбивая и благодатная – всю жизнь притягивала Фридриха, как магнит. Он и сам не мог бы назвать причин этой странной привязанности. Тем более что до взаимности ему было столь же далеко, сколь до огнедышащей вершины Везувия. Еще Отто Фрейзингенский, дядюшка короля, с грустью отмечал: «Итальянцы никогда не встречают с почтением принца… Они враждебно встречают полноправные требования… законного и снисходительного господина».

Ему мало просто их капитуляции. Они должны пасть ниц! В первый раз захватив Милан, он соберет в Ронкальской долине, плотно окруженной его рыцарями, представителей основных городов. Отныне в каждом будет править монарший наместник. Отныне высший суд – не коммуна, а император. Его щедрый дар – железный порядок и жесткая власть. На робкие попытки возразить – испокон веков порядок в Италии поддерживали города – император фыркнет: «Городские свободы – это что-то из области коммунального права, не дело государя этим заниматься». И, обложив ломбардийцев податью, удалится, чтобы готовиться к торжественной коронации.

По дороге к короне он подчинит себе миланские провинции, разрушит укрепления и осадит Крему, дерзнувшую помогать опальным миланцам. Здесь, под Кремой, он и получил свое знаменитое прозвище. «Росса» – по-итальянски и рыжий, и красный. Хронисты напишут потом, к осадным орудиям он привязывал пленников… Отныне в лохматой императорской бороде будут просверкивать на солнце волоски с кровавым отливом.

А во время коронации в неприветливом и слишком солнечном Риме произойдет досадный казус. Фридрих наотрез отказался придержать стремя понтифика, как предписывала традиция. В конце концов папу сняли с лошади и ввели во храм. Там, в окружении немецких рыцарей, он и возложил на голову императора заветный венец.

С первыми лучами солнца новоиспеченный император покинет Вечный город. А его отношения с папством отныне – и до начала крестового похода – будут отмечены чертами мрачности и неприязни…

Осенью 1163 года Барбаросса собрался в очередной поход на Италию – усмирять норманнов, осевших на юге страны: они тоже не желали признавать власть императора. Предание гласит, что накануне Беатрикс встретила подле замка нищего старика и подала ему милостыню. Вместо благодарности тот сказал:

– Иди на войну вместе с мужем, королева. Тогда исполнится твое заветное желание…

Какое желание могло быть у любящей супруги, прожившей с мужем почти восемь лет и остававшейся бездетной? Отговорить Беатрикс королю не удалось… Она стойко переносила все невзгоды и опасности сурового похода. О том, пригодились ли ей полученные в юности навыки владения мечом и секирой, история умалчивает. А вот о том, что летом 1164 года под Павией, прямо в боевом шатре мужа, Беатрикс родила ему первенца, известно всем. Нарекли малыша в честь отца – Фридрихом.

А еще через год, в бывшей резиденции Карла Великого – Нивмгене – Беатрикс родит ему второго сына, Генриха. Много лет спустя ему суждено будет стать имератором Генрихом VI. Но пока глава Священной Римской империи – его отец, Фридрих. Поражение, которое прославленный воин потерпел от вольных итальянских городов под Леньяно, ляжет на него несмываемым позором. Ему пришлось капитулировать! И не просто капитулировать – восстановить самоуправление городов, отказавшись от права назначать туда своих чиновников. Римскому папе Барбаросса возвратит все земельные владения, которые прежде захватил…

Ничто не радовало охваченного угрюмыми думами императора. Даже то, что, подписав в июле 1177 года в Венеции перемирие с ломбардскими городами сроком на шесть лет, он отправился в Бургундию, где короновался в Арле как бургундский король. Снова и снова обращался он мыслями к тому роковому дню… Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, на Троицу 1184 года он решил устроить великолепный праздник в Майнце – в честь любимой супруги. По свидетельству хронистов, на торжества съехался весь цвет европейского рыцарства – более 70 тысяч человек. Блистательные турниры, роскошные пиры, фантазийные представления – нечто подобное происходило когда-то разве что при дворе легендарного короля Артура. Вместе со всеми веселился и император.

А на третий день разразилась буря. Ураганный ветер сносил дома, с корнем вырывал деревья. В суматохе никто и не обратил внимания на странного старика в надвинутом на глаза капюшоне, который бродил по площади и что-то бормотал… А спустя три месяца после праздника неожиданно скончалась Беатрикс.

…И вот, незадолго до праздника Пятидесятницы, 11 мая 1189 года, он во главе германского войска выступил в Третий крестовый поход. Фридрих решил идти в Сирию посуху – как некогда двигались Боэмунд и Готфруа, – дабы помешать Саладину занять все морские порты. Посольства отправились к византийскому императору Исааку II Ангелу, чтобы обеспечить свободный проход через земли Византии и, разумеется, к самому султану. Последнему император объявлял, что не сможет долее оставаться с ним в дружбе, ежели тот немедленно не возвратит Иерусалим и Крест Спасителя, захваченных его воинами. Ответом Саладина было объявление войны.

Хронисты свидетельствуют: из Регенсбурга двинулось войско численностью в 100 тысяч рыцарей, разделенное на батальоны по 500 рыцарей каждый, с командиром во главе. Решения принимал военный совет из 60 человек. 24 мая Фридрих вступил в пределы Венгрии, король которой Бела III снарядил для помощи крестоносцам отряд в 2 тысячи человек. Через месяц с небольшим крестоносцы уже стояли на границе Византии. Лучшая дорога к Константинополю шла по долине Моравы к Нишу – и, хотя она оказалась испорчена, крестоносцы настояли на выборе именно этого пути. В Нише к Фридриху явился византийский вельможа Алексей Гид. Ему было за что извиняться перед императором: припасы подвозились с опозданием, дороги были завалены и разбиты, перевалы стерегли вооруженные отряды. Один из них отступил, лишь когда немцы пообещали проложить себе путь с оружием в руках. Чем ближе подходили рыцари к филиппопольской равнине, тем чаще становились нападения – приходилось держать боевой порядок. Проходя через Болгарию, армия «изведала нужду, еще более дикую, чем во времена Петра Отшельника. Города здесь опустели, мельницы были разрушены, горные проходы завалены огромными камнями и служили притонами для разбойничьих шаек. Жители грубо обращались с пилигримами и грабили их; им это не сходило даром: их вешали на деревьях, как поганых собак или как хищных волков», – по выражению летописи. Послы, отправленные в Константинополь, и вовсе были взяты в плен. А когда 13 августа крестоносцы достигли Софии, в городе не оказалось ни людей, ни обещанных припасов…

Одним словом, к Филиппополю рыцари подошли уже не союзниками, а злейшими врагами империи. И когда разведка донесла, что император Исаак II заключил с Саладином союз, это уже никого не удивило. Как и то, что патриарх Константинополя в своих проповедях называл крестоносцев псами и призывал убивать их, не зная жалости… В общем, к началу 1190 года отношения с Византией были накалены до такой степени, что Фридрих даже запросил помощи из Европы для завоевания Константинополя: «Поелику я не надеюсь совершить переправу через Босфор, разве только получу от императора Исаака избраннейших и родовитых заложников или подчиню своей власти всю Романию, то я прошу твое королевское величество послать нарочитых послов в Геную, Венецию, Антиохию и Пизу и в другие места и отправить на кораблях вспомогательные отряды, чтобы они, подоспев к Константинополю в марте месяце, начали осаду города с моря, когда мы окружим его с суши…»

К счастью, в середине февраля отношения наладились: император Исаак II дал добро на переправу крестоносцев в Малую Азию. Полторы тысячи кораблей и 26 галер перевезли их через море. Сын императора, Фридрих, герцог Швабский во главе своего отряда плыл впереди, Барбаросса с оставшейся частью армии замыкал кавалькаду. Памятуя о том, как почти все пехотинцы его дяди Конрада пали от болезней и голода в турецкой Анатолии, Барбаросса взял с собой только всадников.

Реку Граник войска пересекли недалеко от того места, где некогда схлестнулись армии Александра Македонского и персидского царя Дария. Слева высилась гора Олимп, давно оставленная своими небесными жителями… Впрочем, воинственный нрав предков, судя по всему, сполна передался современным тем событиям грекам. Как гласит летопись, «крестоносцы находились на земле скорпионов, головы которых не представляют ничего внушающего опасение, но которые уязвляют хвостом…». Весьма болезненный укол нанесла Филадельфия – последний греческий город на границе мусульманских владений, – отказав армии в продовольствии. В ответ рыцари, выломав городские ворота, устроили резню.

«Описывая путь Фридриха от Лаодикеи, летописцы прежде всего упоминают об озере Солончак, находившемся в 16 милях от этого города. Императорская армия потеряла много вьючного скота в этой бесплодной местности, где не растет ни деревьев, ни цветов, ни даже травы; близ озера армия встретила большое стадо, принадлежавшее туркменам, кочевавшим по его берегам. Туркмены бросили свои палатки и убежали в горы, но германские пилигримы, не желая возбуждать ненависть туземных племен, рассудили не касаться этого стада; во время прежних экспедиций войска не явили бы такого примера воздержания и дисциплины. От озера Солончака путь крестоносцев был постоянной борьбой и непрестанным рядом разных бедствий. Этот путь продолжался 20 дней. Близ Филомелия напали на лагерь христианской армии мусульманские отряды, но были отражены. На другой день после праздника св. Пятидесятницы в семи или восьми верстах от Икония крестоносцы вступили в битву с войском султана иконийского; летописцы говорят, что это войско состояло из 300 тысяч воинов. Подобно саранче, налетели во множестве и покрыли равнину турецкие всадники», – говорится в летописи. Но тевтоны принудили эти неприятельские полчища обратиться в бегство. Один пилигрим поклялся честью крестоносца, что он видел св. Георгия, сражающегося во главе батальонов Креста. Остатки султанской армии искали убежища в Иконии.

«Мусульманин, который служил проводником германцам на пути их к столице Ликаонии, завел их в пустынную и безводную местность. Им пришлось испытать все мучения жажды; иные, чтобы утолить ее, пили кровь своих лошадей; другие пили урину или жевали листья и траву, чтобы соком их хоть сколько-нибудь освежить воспаленную гортань. Встретив болото, гнилая вода которого показалась им приятной, как нектар, они, по выражению летописца-очевидца, бросились к нему, «как олень, убегающий от охотников, устремляется к источникам водным».

Один мусульманский посол явился предложить Фридриху продать за 300 червонцев свободный проход армии через неприятельские земли. «Мы имеем обычай, – отвечал Фридрих, – не золотом покупать себе путь, а пролагать его оружием и помощью Господа нашего Иисуса Христа». Германские летописцы подробно описывают битвы, посредством которых открылись для крестоносцев ворота в Иконий; армия разделена была на два корпуса, из которых одним командовал Фридрих-старший, а другим – герцог Швабский; первый должен был напасть на неприятеля, рассыпавшегося по равнине, а второй – направить удары на город. Император и сын его, после целого ряда чудесных подвигов, овладели городом. Один свидетель рассказывает об этой победе как о событии совершенно достойном того, чтобы быть помещенным на страницах истории, так как «город Иконий, – говорит он, – равняется по величине городу Кельну». Германцы, продолжая свой путь, прибыли в Ларанду, город, находящийся в 35 милях от Икония, известный ныне под именем Карамана. Один летописец, описывая этот путь, говорит, что ни на каком языке, даже на ангельском, не нашлось бы достойных слов, чтобы описать все страдания, которые без малейшего ропота вытерпела германская армия во имя Иисуса и во славу Честного Креста Его…