Текст книги "История Крестовых походов"

«Проказа юга»
Альбигойские войны
1209–1229

«Это было в разгаре лета. Стояла изнурительная жара. Смрад, который исходил от больных и раненых, смешанный с вонью многочисленного скота, согнанного со всех сторон, который забивали, отравлял воздух. Бесчисленные мухи мучили умирающих… Слышались вопли женщин и детей, которыми были забиты все дома. Никогда в своей жизни осажденные не испытывали подобные страдания. Когда стало не хватать воды, – колодцы почти иссякли, – уныние и отчаяние охватили даже рыцарей…»

Каркассон, каким мы его знаем теперь, – даже многократно восстановленный и отреставрированный, – без сомнения, один из самых живописных городов юга Франции. Сколько хватает глаз, виднеются сказочные черепичные крыши, а белоснежные стены домов увиты диким виноградом. Улицы узки и причудливы, а само пространство города словно сжато и кажется тесноватым. Впрочем, сжато здесь не только пространство, но и время – в крошечных домишках словно до сих пор обитают многочисленные шумливые семейства средневековых горожан. Мощные крепостные стены с тридцатью сторожевыми башнями по-прежнему ждут подхода врага… И он появился – 1 августа 1209 года. Бесчисленная армия крестоносцев осадила город. К тому времени Каркассон напоминал настоящий муравейник – более 20 тысяч человек на 9 тысяч квадратных метров. Сюда в ужасе перед надвигающейся с севера опасностью сбежались, казалось, все жители Лангедока…

…От известного испанского побережья Коста Брава до этой французской провинции – полчаса езды. Взяв за 30 евро машину напрокат можно целый день кататься по горным дорогам, любуясь дивными пейзажами Пиренеев. Развалины крепостей и сейчас видны на вершинах. Стоит пересечь несуществующую границу, и ты попадаешь в абсолютно иной мир. Здесь и море другого цвета – светлее и зеленее, и в деревнях пахнет свежайшим козьим сыром, и даже птицы, кажется, поют по-другому. Впрочем, скорее всего, это не более чем иллюзия – ведь когда-то этот благодатный край тяготел скорее к испанской короне, нежели к французской. Здесь даже говорили на особом языке, который был ближе к каталонскому наречию, чем к классической речи франков. В южной части страны царил Раймунд VI Тулузский, граф Сен-Жиль, по силе и богатству не уступавший никому из королей Европы. В богатых городах процветали ремесло и торговля, а царившая в них веротерпимость весьма отличалась от религиозного фанатизма, охватившего континент. Нередко святые отцы предпочитали делам духовным дела мирские – их огромные поместья приносили немалые доходы. В иных храмах десятилетиями не служились мессы. Так стоит ли удивляться тому, что именно здесь зародилась «вонючая проказа Юга» – страшная ересь, которая не только угрожала католицизму во всем Лангедоке, но и охватившая эпидемией многие крупные города Германии, Фландрии и Шампани.

«Katharos» значит «чистый»

Еретиков называли альбигойцами – по имени города Альби, где в 1165 году их осудили на церковном совете. Еще одно их имя было катары, от «katharos» («чистый») – это слово придумали еще древние греки… Кое-где их звали ткачами (многие катары принадлежали к этому цеху), а после первого отлучения от церкви, озвученного на соборе в Тулузе папой Каликстом II, нарекли «тулузскими еретиками». Употреблялось и слово «вальденсы» – по имени лионского купца Пьера Вальдо, который, как гласит легенда, ударившись в аскетизм, роздал все имущество нищим. Нередко катаров называли болгарами, памятуя о богомильском учении, возникшем столетием раньше на Балканах. Его основатель отец Богомил тоже был «болен» бедностью, а церкви и монастыри считал вотчинами дьявола. Тот факт, что богомилов предавали анафеме и сжигали на кострах, судя по всему, нисколько не пугал последователей новой ереси. Впрочем, многие историки полагают, что катаризм пришел во Францию из итальянской Ломбардии, где его приверженцев называли патаренами. Кое-кто ссылается и на манихеев Малой Азии. Ведь для них, как и для катаров, бог тьмы был не менее велик, чем бог света, творец идеального мира. Только мир этот был незрим и более всего напоминал царствие небесное. А все то, что можно осязать, пробовать, чувствовать, нюхать, объявлялось творением Сатаны. Извечная борьба Света и Тьмы была необходима для самого существования Вселенной, и подобен космосу был человек с его божественной душой и порочным телом. Это тело не должно было плодить новых подданных для царства Зла; оно не имело права радоваться, ибо для обычной радости не было места в мире катаров. Испытать какое-то подобие наслаждения они могли, лишь истребив зло в себе, общаясь непосредственно с Богом, – ни иконы, ни священники для этого были не нужны. Ни к чему оказывалась и сама католическая церковь, которая тоже считалась порождением дьявола, ибо оправдывала мерзости, что творились вокруг. Перед лицом ежедневного пребывания в земном аду меркли даже образы Страшного суда. Впрочем, угроза вечного проклятия не казалась катарам такой уж серьезной – они с легкостью отправлялись в мир иной, исполненный, по их представлениям, Света и Любви.

Крещение они наделяли совершенно особым смыслом. Стоит ли окунать в купель неразумных младенцев, если это никого еще не предохранило от грядущих грехов? Нет, приобщиться к учению можно лишь став «не мальчиком, но мужем», способным на осознанный выбор. Этот обряд еще называли «утешением» – наверное, поэтому он заменял и крещение, и причастие. Прошедший его навсегда приобщался к этой суровой и аскетичной касте, представители которой звали себя «совершенными». В чем-то они и впрямь были совершенны, ибо жили в простоте и смирении: не лги, не давай пустых клятв, ничего не имей – единственной собственностью каждого было Евангелие от Иоанна, которое он хранил в крепком кожаном футляре. Само богослужение тоже ограничивалось лишь чтением Евангелия. Из молитв разрешено было произносить только «Отче наш». Иисус для них был не Богом – просто пророком, которого за проповедь Любви по наущению Сатаны распяли на кресте.

А стало быть, Крест Господень – не предмет поклонения, а орудие убийства, наподобие виселицы или плахи. Кто станет обожествлять место, на котором был казнен его брат или друг?

И вот по всему французскому Средиземноморью заполыхали храмы – альбигойцам они были не нужны. Представители «чистой» ереси молились под открытым небом или в простых домах, а порой и в сараях. Они не покупали индульгенций, а папу объявили наместником Сатаны. Правда, критика в адрес католического духовенства звучала в XII веке во многих областях Европы, но лишь в далеком Лангедоке она воплотилась в ересь, превратив катаров в персон «нон-грата», а позже – в героев-мучеников, чей образ был обильно сдобрен пряностями мистицизма.

Кстати, их история во многом осталась загадкой и для ученых. Как удалось крошечной секте собрать под свои знамена такую огромную армию? За идеи, пожалуй, чересчур радикальные даже для Средневековья, ее «солдаты» готовы были принять добровольную мученическую смерть. Отказавшись верить в то, что несовершенный земной мир – творение Бога, альбигойские философы-сектанты заставляли и собеседника проникнуться их убежденностью. Их язык был одновременно ярок и прост, а скромный и подвижнический образ жизни в глазах современников заслуживал всяческого уважения. Проповеди, являя собой причудливую смесь евангельских сюжетов и народных легенд, рассказывали о том, что, в конечном итоге, волнует каждого, – о борьбе добра и зла, о том, что хорошо и что дурно, и, что немаловажно, сулили Царствие Небесное всякому, кто проникнется их идеями. Открывая школы, катары учили в них детей бедняков – и, разумеется, всякий юный житель Лангедока, жадно внимающий своему наставнику, вырастая, становился верным последователем его учения. Среди «совершенных» были астрономы, математики, врачи, инженеры. Легко употребляя имена Аристотеля и Платона, свободно обращаясь в разговоре к философии Древнего Египта и Персии, прекрасно зная историю Палестины, они без труда прививали «проказу» и весьма образованным людям. Разумеется, кому-то импонировал романтически аскетизм «совершенных», а кого-то больше прельщала идея положить конец пресловутой церковной десятине, изрядно пополняющей папскую казну. Но, так или иначе, в те годы катарские храмы возводились по всему побережью – в Альби, Тулузе, Нарбонне, Каркассоне, Перпиньяне, Фуа… Многие дамы из самых высших слоев общества стремились во что бы то ни стало причаститься у человека, чье скромное черное одеяние было перепоясано обычной веревкой. Это дало новому учению неплохую материальную базу – впрочем, у самых заядлых скептиков вряд ли достанет духу упрекнуть в корысти тех, кто, проводя ночь на земле, завтракал хлебом и водой. Да что там – сам «король Лангедока» граф Раймунд от всей души поддержал новое учение. Так катарский «дуализм» стал почти официальной религией юга Франции, медленно, но верно распространяясь оттуда в города и села Шампани, Фландрии, Германии.

Разумеется, Рим не мог не ответить на это беззаконие. Стратегию борьбы с неверными Святой престол к этому времени отработал до мелочей, а звучное название «крестовые походы» с малолетства было на слуху у каждого рыцаря. Их не пришлось долго упрашивать. Первая попытка искоренить альбигойскую ересь была предпринята еще после III Латеранского собора в 1179 году. Папа Александр III во всеуслышание объявил крестовый поход против вероотступников, пообещав отпущение грехов на два года всем его участникам. Подобно тем, кто героически отвоевывал Гроб Господень в песках Палестины, новые крестоносцы нашивали на плащи красные кресты. Во главе войска встал аббат Генрих Клервосский, возведенный по этому случаю в кардинальское звание. Но вскоре Александр III предстал перед Господом, и Генрих, предав огню и мечу несколько областей Лангедока, оправился в Рим участвовать в избрании нового папы.

Иннокентий III, став папой, тут же направил во Францию своих эмиссаров. Цистерцианские монахи Пьер де Кастельно и Арнольд Амальрик били врага его же оружием – пропагандой. Босые, в лохмотьях, бродили они по городам и весям, призывая к расправе над еретиками. О тех, кто считал убийство за смертный грех и проповедовал полный аскетизм, говорили как о слугах дьявола. Совокупление с демонами, дикие оргии в храмах и даже каннибальство якобы были для них вполне обычным делом. Особенно неистовствовал августинский монах Доминик де Гусман, будущий основатель ордена доминиканцев. «Огнем выжечь треклятых катаров!» – подобно раскатам весеннего грома, катился по побережью грозный призыв. На него не мог не откликнуться даже сам король Франции Филипп II Август, давно с вожделением поглядывавший в сторону богатого Тулузского графства. Тот факт, что его величество лишь недавно был отлучен от церкви все тем же Иннокентием III, никого не смутил – перед лицом общего врага Филипп моментально был объявлен августейшим «защитником христианской веры».

Удобный случай для начала резни подвернулся 14 января 1208 года. Папский легат Пьер де Кастельно возвращался в Рим после встречи с Раймундом VI Тулузским. Графу так и не удалось уговорить нунция снять с него церковное отлучение, наложенное незадолго до того за поддержку катаров. Сделай это де Кастельно – и, возможно, он прожил бы долгую счастливую жизнь, а термин «альбигойские войны» никогда так и не появился бы в учебниках по истории. Но он отказался. И, едва подъехав к берегу Роны, был смертельно ранен оруженосцем графа. «Пусть Господь простит тебя, как я тебя прощаю», – последние слова затихли у священника на устах…

Говорят, накануне отъезда легата Раймунд сообщил своим приближенным о том, что увидел во сне: папские послы были зарезаны в глухом лесу, недалеко от переправы. Что ж – то ли сон оказался вещим, то ли кто-то из придворных слишком буквально воспринял зловещее знамение. Много лет спустя наш великий соотечественник Михаил Булгаков точно так же заставит начальника тайной службы Афрания «правильно понять» слова Понтия Пилата:

«– …его зарежут сегодня, – упрямо повторил Пилат, – у меня предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня обмануло, – тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки.

– Слушаю, – покорно отозвался гость, поднялся, выпрямился и вдруг спросил сурово: – Так зарежут, игемон?

– Да, – ответил Пилат…»

Между прочим, Иуда из Кириафа будет убит так же, как папские послы в Тулузе, – в безлюдном месте, ночью. Исследовательница творчества Булгакова Виктория Угрюмова не склонна считать это простым совпадением. По ее мнению, писатель, собирая материал для своего знаменитого романа, досконально изучил историю альбигойских войн. Одного из спутников Воланда он не случайно нарекает Фаготом: ведь слово fagotin – это не только название всем известного духового инструмента. Fagotin означает еретик, а своего героя писатель называет «фиолетовым рыцарем» – именно так выглядит заглавная буква «Песни об Альбигойском крестовом походе», созданной крестоносцем по имени Бернар Сиккарт де Марведжольс.

«„Песнь об Альбигойском крестовом походе“ считается второй по значимости после „Песни о Роланде“, – пишет исследовательница. – Средневековая рукопись с ее текстом хранится в Румянцевской библиотеке. Именно на каменной террассе этого одного из самых красивых в Москве зданий, с балюстрадой из гипсовых ваз с гипсовыми цветами, Воланд и Азазелло сидели в ожидании неугомонной парочки Бегемот—Коровьев. Замечателен тот факт, что рукопись эта некогда принадлежала некоему Базилю де Бомбарду, имя которого Булгаков не забыл и поместил в другом своем романе… Так, видимо, и появился Василий Бомбардов – герой Театрального романа…»

Однако вернемся к роковой переправе. Трудно сказать, простил ли юного оруженосца Господь, – о его дальнейшей судьбе ничего не известно. Но земной наместник Господа никому ничего не собирался прощать. Уже 10 марта Иннокентий III обратился к верующим с пламенным призывом к мщению: «Еретики хуже сарацин – так истребляйте исчадие ада, как подскажет вам Бог!..» И год спустя на Пиренеи двинулось войско крестоносцев. В главе его стояли двое: аббат Арнольд, настоятель монастыря Сито, и вассал французского короля Симон де Монфор. Самого Филиппа Августа от похода отвлекло неожиданное вторжение на севере английской армии Иоанна Безземельного. Но и в усеченном составе армия де Монфора получилась весьма внушительной: в нее входили рыцари из всех северных регионов Франции, а также из Фландрии, Германии, Англии и даже Скандинавии. Из всех концов христианского мира прибывали рыцари, дабы сразиться с «предтечами Антихриста», как назвал еретиков Иннокентий III.

«И настолько далеко, насколько простирается земля христианская, во Франции и во всех других королевствах народы ополчились, – пишет хронист, – лишь только узнали о прощении грехов; и никогда, как родился я, не видал столь великого воинства, как то, которое отправлялось на еретиков и жидовствующих. Тогда надели крест герцог Бургундский, граф Неверский и другие многие сеньоры. Не стану я перечислять тех, которые нашили себе кресты из парчи и шелка, наколов их на правой стороне груди; не стану описывать их вооружение, доспехи, гербы, их коней, закованных в железо. Еще не родился на свете такой латинист или такой ученый клирик, который из всего этого мог бы рассказать половину или треть или переписать одни имена священников и аббатов…»

Летописцы подсчитали, что армия насчитывала 20 тысяч конных и в 10 раз больше пеших. К последним, помимо воинов, относились священники, крестьяне, бродяги, рутьеры (сбившиеся в разбойничьи шайки наемники).

Как ни странно, Раймунд Тулузский испугался. Он без боя сдал крестоносцам семь крепостей и обещал оказывать Иннокентию III всяческое содействие. Но папа остался непреклонен. И вот, в июне 1209 года, граф был вызван в Сан-Жиль, городок, подле которого был убит нунций де Кастельно.

Симон де Монфор у стен Тулузы

«…Могущественный государь – родственник королей английского, арагонского и французского – смирялся перед непреклонной силой римского папы. Толпы народа окружали площадь перед городским собором, и в числе их на этой церемонии присутствовали вассалы и рыцари графа Тулузского – невольные свидетели унижения своего сюзерена.

Впереди папской делегации находился легат Милон – представитель папы и исполнитель наказания. Граф Раймунд, обнаженный до пояса, со свечой в руке опустился на колени перед легатом и молил о пощаде. Он сам прочел длинный список своих прегрешений перед католической церковью, обязывался впредь беспрекословно подчиняться всем повелениям Святого престола, отказывался от всякой свободы в своих действиях. Когда шестнадцать вассалов подтвердили присягу своего государя, легат Милон поднял графа Раймунда, накинул ему на шею веревку и повел к церкви, а по дороге стегал его розгами. Со слезами покаяния, а может быть, горького оскорбления граф Раймунд распростерся на церковном амвоне…

У алтаря ему дали прощение, вслед за этим заставили спуститься в склеп и поклониться гробнице Петра де Кастельно, душа которого, как утверждали церковники, „возликовала“, узрев такое унижение своего заклятого врага…»

Думаете, публичное покаяние графа остановило кровопролитие в Лангедоке? Как бы не так. «Защитники веры», распевая псалмы и гимны, двигались из Лиона на ю г. Сея вокруг себя смерть, они опустошали его цветущие города и села с энтузиазмом, поистине достойным лучшего применения. Во главе похода стояли легаты Милон и Арнольд-Амори – аббат цистерцианского монастыря Сито.

От Безье до Тулузы

Среди территорий, объявленных «врагом номер один», значился город Безье, чей молодой виконт Раймунд-Роже Тренкавель (племянник Раймунда-старшего) считался ярым поборником ереси. Гильом Тюдельский пишет о нем: «От начала мира не существовало рыцаря доблестнее, щедрее, любезнее и приветливее его. Сам он был католиком, и в том у меня множество свидетельств каноников и клира… Но по причине своей молодости он держался накоротке со всеми, и в его владениях никто его не боялся и все ему доверяли».

В своей книге «Костер Монсегюра» Зоя Ольденбург высказывается более определенно:

«…Раймон-Роже вырос в семье, где издавна поддерживали еретиков. Его отец, Роже II, настолько почитал катаров, что отдал сына на воспитание еретику Бертрану де Сэссаку. Его мать, Аделаида, сестра графа Тулузского, участвовала в обороне крепости Лаваур от крестоносцев легата Генриха Альбанского. Его тетка, Беатриса Безьерская, вышедшая за графа Тулузского, удалилась в обитель „совершенных“. Воспитанный в среде, где весьма почитали катарскую церковь, юный Раймон-Роже был еретиком настолько, насколько им мог быть дворянин его круга: католик по обязанности и катар по сердцу. Это было известно, и катары всегда потом почитали виконта как мученика веры…»

Правда, оказавшись лицом к лицу с армией, «подобной которой никогда не видели», виконт попытался оправдаться, ссылаясь на юный возраст, – в конце концов, сын за отца не ответчик, и «тулузская ересь» расцвела в стране, еще когда он был ребенком. Но его готовность покориться церкви не возымела успеха. Оставалось продумывать план обороны.

Времени было мало. Очевидцы рассказывают: убедившись, что примирение невозможно, Тренкавель велел седлать коня и на рассвете был уже в Безье. Горожане, «и старые и молодые, и бедные и знатные, – все спешили к нему». Обещав прислать подкрепление и сделав необходимые распоряжения, он отправился в Каркассон – столицу домена. Теперь его судьба была в руках жителей Безье. Хорошо укрепленный город, стоящий на старинной римской дороге, ведущей в Каркассон, мог задержать крестоносцев. И жители начали готовиться к обороне. На это им было отпущено не более трех дней: неприятельская армия подошла достаточно близко. Углубив рвы вокруг стен, горожане успокоились – в городе вполне хватало съестных припасов, и долгая осада была им не страшна. А вот сумеют ли крестоносцы прокормить свою необъятную армию – большой вопрос. Скорее всего, неприятель быстро снимет окружение и уйдет – думали жители Безье, наблюдая, как тот раскидывает шатры вдоль левого берега Орба.

Меж тем из лагеря захватчиков поступило предложение: Безье пощадят, если католики выдадут легатам еретиков. В списке значилось ровно 222 имени, некоторые из которых были помечены «val.» (вальденс). Епископ города предложил правоверным католикам спасти свои жизни, покинув крепость. «Уж лучше мы умрем в пучине морской, чем выдадим наших горожан и откажемся защищать наш город и наши свободы», – таков был ответ. «Мы будем защищаться до последней капли крови, прежде чем нас вынудят пожрать собственных детей», – этот ответ прозвучал, как присяга на верность виконту. Что ж, по негласному закону средневековых войн, если крепость не сдавалась сразу, штурмующие уничтожали всех, кто попадался им на глаза… Безье сам выбрал свою судьбу.

Епископ Рено де Монпейру все же покинул город, захватив с собой нескольких христиан. Они шли под свист и улюлюканье толпы, оставляя своих собратьев на верную смерть. Впрочем, последние вели себя так, будто ничего особенного не происходило, что несколько озадачивало крестоносцев. Надежда повергнуть неприятеля в ужас внезапным вторжением рухнула в один миг. Было очевидно – прекрасно укрепленный Безье, располагавшийся высоко на холме, сможет легко отражать любые атаки. То, что произошло дальше, невозможно объяснить ничем иным, как Божественным провидением, – именно так назовет случившееся Арнольд-Амори:

«Пока бароны обсуждали, как бы освободить находящихся в городе православных, какие-то сорвиголовы, люди подлого звания и почти невооруженные, не выждав начальников, пошли на приступ и через два или три часа после того, как мы, к удивлению нашему, услыхали крик „К оружию, к оружию“, уже овладели рвом и стенами, и город Безье был взят, причем наши не оказали пощады ни сану, ни возрасту, ни полу, и пало от меча почти 20 тысяч человек. Велико было избиение врагов, разграблен и сожжен был весь город – чудесное свидетельство о страшной Божией каре…»

А случилось вот что. Едва епископ успел выйти за городские ворота, как следом за ним появились защитники и с громкими криками набросились на крестоносцев. Впрочем, крестоносцами это можно назвать с большой натяжкой – армия еще прибывала, и подле стен находились только простолюдины, укрепляющие палатки для своих сеньоров. Но они повели себя как заправские вояки, – хватая, что под руку попадет, включая шесты от шатров, они бросились на ополченцев. Разбойничий король – командир французских наемников – кинул клич, и рутьеры рванули вперед.

«Их было, – гласит „Песнь“, – более пятнадцати тысяч, все босые, в одних рубахах, вооруженные только палицами». Надо сказать, что рутьер был самой жестокой силой любой средневековой войны. Одно только упоминание о нем – существе без Бога, который, как с ужасом нашептывали друг другу, развлекался, поджаривая детей на медленном огне или громя святые храмы, вселяло безотчетный ужас. Воплощение ада на земле, он был неистов, как бешеная собака, – и под натиском этой первобытной силы защитники отступали… «Тревожно ударил набат. Рыцари, с изумлением наблюдавшие, как их простолюдины без плана и приказа штурмом овладевают стенами и открывают ворота, не могли поверить своим глазам. Горожане, не сопротивляясь, бежали к церквям, в них надеясь найти спасение. Толпы штурмующих с криками врывались в город, рассыпаясь по улицам, собирая добычу и убивая без разбора попадавшихся жителей. Рыцари построились и в боевом порядке вошли в Безье. Там особенно неистовствовали рутьеры, врываясь в храмы, они резали всех подряд, никого не оставляя в живых. Оказавшись в городе, рыцари мечами разогнали рутьеров, пытаясь остановить их неистовство. Сокровища на лошадях и ослах стали свозить под охрану в одно место. Тогда рутьеры, скорее от обиды, чем от недостатка добычи, считая себя оскорбленными в праве первых ворвавшихся в город, в отместку крестоносцам целенаправленно подожгли город с разных концов. Огонь распространился быстро и уничтожил тех прятавшихся и скрывавшихся горожан, которые не решились, а потом уже и не смогли покинуть свои убежища. Погибло почти все население города – по достоверным оценкам, до 20 тысяч человек».

Так описывает произошедшее в Безье автор статьи под названием «Крестоносцы: историческая правда и мифология» Сергей Семенихин. А его средневековый «коллега» Гильом Тюдельский рассказывает, как рутьеры «бросились вокруг города и принялись разрушать стены; одни работали кирками, другие крушили и выламывали ворота…». И восклицает в сердцах: «О, какую плохую службу сослужил городу тот, кто надоумил защитников выскочить среди бела дня! Да и как было знать, что натворят эти олухи, эти дубины стоеросовые: под знаменами из белого полотна они ринулись вперед, голося что есть мочи и думая, что очень напугают противника, как пугают они птиц на овсяном поле. Они гикали, улюлюкали и размахивали знаменами так, что утро посветлело!»

Бой на стенах продолжался еще несколько часов, но город был обречен. «Священники и клир облачились, приказали звонить в колокола, собирались служить мессу по погибшим и похоронить их, но не смогли помешать рутьерам пробраться в церкви раньше себя…» Горожане, перегоняя друг друга, бежали к собору Святого Назария, к большой церкви Святой Магдалины и церкви Святого Иуды, надеясь укрыться… А захватчики «уже были в домах, хватая все, что попадалось под руку; выбор был большой, каждый мог взять, что захочет. Бандитами овладела стяжательская горячка, смерть не страшила их; они били и резали всех, кто попадался навстречу…»

Увы, все, кто укрылся в храмах, оказались в ловушке. Петр Сернейский свидетельствует, что лишь под сводами церкви Святой Магдалины рыцари перерезали более семи тысяч женщин, детей, священников… На площадь перед церковью Святого Назария согнали 20 тысяч человек. Крики и рыдания переплетались с мольбами о пощаде… Даже сердца суровых рыцарей дрогнули – и они обратились к аббату Арнольду:

– Что нам делать, отче? Как отличать добрых христиан от неверных?

По свидетельству хрониста: «…аббат, боясь, чтобы те еретики из страха смерти не прикинулись правоверными… сказал: „Бейте их всех, Господь своих узнает!“ И перебито было великое множество…»

Поведавший нам об этом цистерцианский монах Цезарий Гейстербахский вполне оправдывает такую жестокость. По его свидетельству, незадолго перед этим на глазах у рыцарей «еретики осквернили книгу Святого Евангелия и сбросили ее вниз христианам, стреляя и крича: „Вот ваш закон, несчастные“. Христос же, насадитель Евангелия, не оставил без отмщения нанесенную Ему обиду. Ибо некоторые воины, разгоревшись ревностью к вере, точно львы, и по примеру тех мужей, о которых читается в книгах Маккавейских, подставили лестницы и бесстрашно взошли на стены…» Во всяком случае, Арнольд-Амори в письме к папе поздравляет его с чудесной победой, торжественно объявляя, что «около пяти тысяч человек были подняты на мечи, невзирая на пол и возраст»… «После этого, – гласит „Песнь“, – быдло разбрелось по домам, битком набитым богатствами. Но не много преуспело, ибо, увидав это, французы задохнулись от бешенства: они прогнали разбойников палками, как собак!» Расправившись с теми, кто уже сослужил им добрую службу, крестоносцы подожгли город. Пылающие дома рушились, погребая под развалинами обезображенные трупы тех, кто прежде жил в них… «…Сгорел также собор, построенный мэтром Жерве, от жара он дал трещину и раскололся пополам…»

Крестоносцы горько оплакивали «потенциальную прибыль», обратившуюся в пепел. В надежде отыскать что-либо ценное они оставались близ города еще три дня – а потом, как сообщает хронист: «…ушли все, и шевалье и сержанты, ушли из мест, где ничто их больше не задерживало, и их поднятые стяги бились по ветру…» И что им до возмущения трубадура Гильема Фигейры, который напишет в знаменитой сирвенте: «Ты носишь позорную шапку, Рим, ты и Сито за то, что вы устроили в Безье такую ужасную бойню!..»

Вскоре депутация от Нарбонны обещала крестоносцам безоговорочное повиновение. А спустя неделю они уже стояли под стенами Каркассона.

Сюзерен Тренкавеля король Педро Арагонский попытался сыграть роль посредника. Вместе со своим шурином графом Тулузским он посетил Арнольда-Амори, чтобы добиться для виконта выгодных условий мира. Крестоносцы потребовали полной капитуляции, добавив: раз Раймунд-Роже невиновен, пусть уходит из города с эскортом в 12 рыцарей. Но его подданные должны остаться – на милость победителей. Когда Педро вернулся в осажденный город и лично передал ультиматум виконту, тот ответил – он не согласится на это, даже если с него живьем сдерут кожу. Арагонский король «…вернулся домой печальный, – говорит „Песнь“, – недовольный самим собой и озабоченный тем оборотом, который принимает дело…».

А дело принимало и впрямь серьезный оборот. Даже сейчас, глядя на величественные стены и башни старого замка, понимаешь – с ходу его не взять. К тому же его сторожили отборные отряды виконта. И все же слабое звено в обороне крепости нашлось. Разведка крестоносцев донесла, что пригороды – Бург с севера и Кастеллар с юга – укреплены куда хуже. И вот 3 августа, под громкое пение Veni Sancte Spiritus, рыцари ринулись на штурм Бурга. Он не устоял. Кастеллар был укреплен чуть надежнее, да и защитники его дрались как львы. Первая атака захлебнулась, но крестоносцы пустили в ход технику. Их хитрую осадную машину хронист Пьер де Во-де-Серне называет «кошкой» – ее неутомимые «лапы» царапали верх стены, прикрывая деревянный навес, увешанный воловьими шкурами, который медленно, но верно продвигался к основанию. В нем укрылись саперы – и, хотя защитники спалили машину дотла, они успели-таки подрубить балки. На рассвете стена рухнула. Теперь в руках Транкавеля остался лишь Ситэ. К середине августа кончилась вода.

«…В городе укрылось много народа, и целый год к нему было бы не подступиться, ибо башни его были высоки, а стены снабжены амбразурами. Но крестоносцы перекрыли воду, а колодцы пересохли от жары. Больные на улицах и разлагающаяся палая скотина издавали страшное зловоние…»

И здесь произошло одно из самых странных событий всего альбигойского похода. Как утверждает хронист крестоносцев Гильом Пюилоранский, «виконт Роже, объятый ужасом, предложил следующие условия мира: горожане выйдут из города в чем есть, а сам виконт останется заложником до принятия соглашения». Его тезка Гильом Тюдельский настаивает на другой версии – мол, виконта пригласил в неприятельский лагерь некий барон, а, когда тот явился в лагерь, его не выпустили назад. Так или иначе, Раймунд-Роже, с которым, кстати, был эскорт в сотню рыцарей, отправился в шатер графа Неверского – и больше его никто никогда не видел. «Остался ли он в заложниках по доброй воле и тем самым совершил поступок безумный» – или был захвачен и брошен в темницу, известно о нем лишь одно: 10 ноября 1209 года он умер в плену от дизентерии.