Текст книги "Живущие рядом (сборник)"

Жизнь белой мыши.

Она родилась в питомнике, в пластмассовой клетке с решетчатой крышкой, среди желтых-прежелтых опилок, которые пахли лесом и норой между корнями деревьев. Ни она, ни ее родители, ни бесчисленное количество ее пра-пра-прабабушек никогда не были в лесу. Но запах узнавали. Такое вот чудо.

Сразу после рождения она так же, как и шесть ее братьев и сестер, была нежно розового цвета. Новорожденные мышата – слепые, и насосавшись молока, они спали, а молоко просвечивало белым сквозь их розовые брюшки.

Через пять дней глаза у нее открылись, а на спине появился белый пушок. Клетка была ее миром, в котором, кроме нее, жила мышь-мама и шестеро мышат. Мама казалась ей очень большой и вкусно пахла молоком. Где-то рядом жили другие мыши. Она чувствовала их запах и слышала, как они шебуршатся в своих клетках, но никогда не думала об этом. Другие клетки были для нее, как для нас – другие планеты. В выемку в крышке раз в день огромная рука насыпала пахучий комбикорм. Сначала он ее не интересовал, потому что ее едой было молоко, но однажды она вдруг с радостью обнаружила, что комбикорм – вкусный.

Питомник выращивал мышей, крыс и других лабораторных животных, а потом продавал их институтам и лабораториям. В институтах люди испытывали на мышах лекарства и проводили всякие другие опыты для развития науки. Кому-то это покажется жестоким, но ведь лекарства надо испытывать… И обстоятельства сложились так, что люди могут испытывать их на мышах, а мыши на людях – не могут. С точки зрения мышей это, конечно, несправедливо, но что поделать…

Наша мышь в институт не попала. Ее вместе с братьями и сестрами купил Ленинградский Зоопарк. Зачем Зоопарку мыши? Очень просто – их едят. Кто ест? Многие. Например, хорьки, орлы, куницы. Даже муравьеды. Наша мышь попала в серпентарий – место, где живут змеи. Маленькие змеи тоже очень любят есть мышей. Большие змеи едят крыс. А удав Гоша мог целиком проглотить кролика.

Именно в это время мы с мышью и познакомились. В полтора месяца мышь – уже совсем взрослое животное. У нее были красные круглые глаза, белая шерсть с голубоватым отливом и желтый хвост с мелкими чешуйками. На вид она ничем не отличалась от двух десятков других мышей в клетке. Я не помню, почему выбрала именно ее. Я не люблю белых мышей, и мне было все равно.

В то время я училась в Университете на 4 курсе и одновременно занималась на кафедре научной работой. Мы с подругой изучали специальные клетки-макрофаги, которые отвечают за иммунитет у личинок морских звезд. Мы надеялись, что наши исследования помогут другим ученым, которые в те годы начали борьбу с только что заявившим о себе СПИДом. Ведь личинки морских звезд – первые организмы, у которых в процессе эволюции появился настоящий клеточный иммунитет.

Чтобы приготовить, а потом и исследовать препараты, нам и понадобилась мышь. Точнее, ее печенка, потому что личинки морских звезд слишком маленькие и хрупкие. Заморозив личинки вместе с мышиной печенкой, мы должны были порезать их на специальном приборе – микротоме, окрасить и посмотреть под микроскопом.

Почему за мышью я пошла в Зоопарк? Тоже очень просто – до поступления в Университет я сама работала в Зоопарке, и у меня там остались друзья.

На следующий день в специальной клетке-переноске я принесла мышь на кафедру. Я не могу убивать мышей. За меня всегда делал это кто-то другой. Дело тут не в жалости. Современные дети, которые смотрят современный телевизор и играют в современные компьютерные игры, очень хорошо это знают. Просто убивать надо уметь. Я – не умею.

Наша с подругой научная руководительница сказала, что ей убить мышь – все равно, что чашку воды выпить. Я достала мышь из клетки, а она достала из ящика стола огромные ножницы. Мышь не хотела умирать и служить науке. Она хотела жить, поэтому укусила научную руководительницу за палец, пробежала по длинному лабораторному столу и спряталась за большой микроскоп. Я попыталась поймать ее, но мышь спрыгнула со стола на пол и спряталась за ящики с оборудованием. Научная руководительница очень рассердилась, окунула палец в склянку со спиртом и спросила, чистая ли была мышь. Я ответила, что, судя по виду, довольно чистая и в некотором смысле даже белая. Научная руководительница ушла, держа палец перед собой как свечку, а мы с подругой еще некоторое время безрезультатно ловили мышь. Я на мышь не сердилась – я ее понимала.

Несколько дней от мыши не было никаких известий. Внизу под нашей кафедрой располагался буфет, и мы решили, что она ушла жить туда, поближе к еде. Правда, в буфете жил откормленный, но все еще бодрый кот Макинтош…

А для заготовки личинок мы с подругой, наплевав на инструкции, использовали обычную говяжью печенку, купив 200 грамм в магазине кулинарии.

В следующий понедельник, примерно через неделю после своего чудесного спасения мышь дала о себе знать. Я собиралась начать новую серию исследований. Для этого требовалось изготовить препараты из парафиновых блоков, которые лежали на моем рабочем столе в чашке Петри. Парафиновый блок – это такой кубик из парафина, прилепленный на деревянный брусок. Внутри парафина – собственно материал для исследования.

Придя с утра на работу, я села за стол, придвинула к себе чашку Петри с блоками и… похолодела. В стеклянной чашке лежало всего два деревянных бруска. Остальные были разбросаны по столу вдоль стенки… но! – ни на одном из них не было парафиновых кубиков! Минуты две я машинально вертела в пальцах один из двух оставшихся в чашке брусков, и до меня медленно доходило, что проклятая мышь попросту съела результаты трехмесячных экспериментов!

– Ну, надо же ей было чем-нибудь питаться, раз уж Маргарита ей голову не отрезала! – рассудительно сказала подруга, с которой я поделилась своим горем.

– Шла бы питаться в буфет! – в сердцах воскликнула я.

– Там Макинтош, – возразила подруга. – Может быть, она его боится. Если бы я была мышью, я бы боялась…

Остальные блоки я хранила не на столе, но, пока мышь жила в комнате, ни один из них не был в безопасности. Почти целый рабочий день я перетряхивала химреактивы и двигала ящики с оборудованием в поисках мыши.

– Может, ты просто ее кормить будешь? – чихая, предлагала подруга. – Ну, давай вот сюда блюдечко поставим и оставим ей что-нибудь. Она вечером придет и поест.

– А если ей парафин понравился, и она наши блоки на десерт жрать будет? – предположила я. Подругу эта мысль настолько не порадовала, что она выпила какую-то противоаллергическую таблетку и присоединилась к поискам.

Еще через час мышь была поймана в углу лабораторного шкафа, накрыта моей вязаной шапкой и помещена в переноску.

– Ну и что ты теперь будешь с ней делать? – спросила подруга. – Макинтошу на ужин скормишь?

Биологи – люди вовсе не жестокие. Они, можно сказать, даже любят животных. Потому и биологами стали. Просто любовь у них не сентиментальная. Наша мышь родилась только для того, чтобы послужить науке и умереть. Опыт мы уже поставили, змеи пообедали кем-то другим. И что теперь?

– Знаешь, она уже двух смертей избежала, – задумчиво сказала я. – Даже трех, если считать голод и Макинтоша за одно событие. Наверное, ей суждено жить. Я, пожалуй, ее домой возьму.

– Флаг тебе в руки, барабан на шею, – сказала подруга. – Я думала, ты белых не любишь. Сама же говорила, что у них глаза, как у вампиров… Тебе что, мышей мало?

– Да, в общем-то, хватает, – честно ответила я.

За несколько месяцев до описываемых событий мой друг – генетик подарил мне беременную мышь-мутанта с девятью точковыми мутациями. Спустя неделю мышь разродилась. Потом ее потомки скрестились между собой. На момент истории с белой мышью у меня в кухне в деревянном ящике жило полтора десятка удивительных для непосвященного взгляда мышей. Мыши были: коротколапые и короткохвостые; пушистые и пятнистые; голубые и оранжевые. При этом почти все мыши-мутанты были ленивы, тупы и болезненны, как, впрочем, мутантам и положено (это только в фантастических боевиках мутанты обязательно сильны и агрессивны. На самом же деле все наоборот).

И вот в этот оазис сонного благополучия (деревянный ящик с линейными мышами-мутантами) я вечером, после работы, запустила свою беспородную белую мышь-дворняжку. Поужинала, покормила мышей и дочку, и пошла спать.

Наутро решила заглянуть к мышам: не было ли каких обид? Заглянула и с изумлением увидела, что ящик пуст. Что такое? Куда делись мыши, ведь проволочная крышка-сетка осталась на месте?! Подняла ящик и увидела, что в углу выгрызена аккуратная полукруглая дырка. Это за одну-то ночь? Притом, что мутанты жили в этом ящике уже месяца три и ни разу даже не попытались сбежать.

Итак. Белая мышь-дворняжка ушла на волю и увела за собой линейных разноцветных аристократов. Что же будет дальше? К вечеру мутанты проголодались и начали группами и поодиночке выходить на середину кухни. Вид у них был несчастный, потасканный и обалдевший. К длинной шерсти прилипли опилки, елочные иголки, комочки пыли и грязи. Свобода явно оказалась им не по зубам. Муж легко ловил почти не сопротивлявшихся мутантов и отправлял их обратно в ящик, предварительно оббитый жестью. Белой мыши среди пойманных не было. Впрочем, я этого и ожидала.

Через два дня я выбросила три погрызенных мышью пакета с крупой и принесла от друга-зоолога живоловку, в которую они в экспедициях ловили мышей-полевок. Настоящие мышеловки, в которых мыши погибают, были мне не нужны. Я не хотела убивать белую мышь. Я начинала уважать ее упрямую волю к жизни.

В живоловку на сыр мышь пошла практически сразу. Правда, у полевок, для которых приспособлена живоловка, нет хвоста. А у белой мыши – есть. Точнее, был, потому что часть его сразу же дверцей и прищемило.

Пойманную мышь я посадила обратно в оббитый жестью ящик. И началось!

Белая мышь уходила из любых ящиков, аквариумов и клеток. Она раздвигала стекла и прогрызала жесть. Она часами висела на передних лапах, чтобы прогрызть проволочную сетку. Вечером мы видели сквозь сетку розовый, в капельках крови нос. Мутанты сладко спали в гнезде, а белая мышь падала, разминала уставшие, исколотые лапы и снова прыгала, цепляясь за сетку.

– Не сможет! – уверенно говорил муж вечером, понаблюдав за мышью.

– Еще как! – возражала я.

– Ушла, – констатировал муж утром, обозрев аккуратное отверстие в сетке.

Мышь стала большой, тощей и поджарой. Шерсть пожелтела, в ее окраске ничего не осталось от бывшей молочной голубизны. Отсох и отвалился перерубленный живоловкой хвост. Практически все мои запасы крупы пришлось выбросить. Все имеющиеся емкости для животных пришли в негодность. Мутанты изредка уходили вместе с белой мышью, но легко возвращались назад в течении суток. Я не уставала удивляться упрямой воле к свободе, которая буквально сжирала белую дворняжку-мышь. Куда она бежит?!

И однажды я увидела! Сначала мне показалось, что мне показалось… Вдоль плинтуса между плитой и холодильником пробежала… промелькнула… нет, протекла длинная и узкая черная тень… Потом вторая, третья… Нет, я точно их видела! Но кто это?! У нас нет черных мышей, да и размеры… По моим прикидкам, незнакомые зверьки были раза в полтора длиннее самой большой мыши из наших – белой мыши-дворняжки.

– Может, это крысы? – предположил муж.

– Нет, они узкие, и пластика другая, и цвет, – категорически не согласилась я. – Крысы зеленоватые, а эти были глубоко-серые, почти черные…

– Ну, тогда не знаю… – развел руками муж. – Разве что что-то неизвестное науке…

– Черные и длинные – это белой мышки детки, – невозмутимо произнесли из-под стола уста младенца, в лице нашей двухгодовалой дочери. – Они раньше были маленькие, а теперь выросли. Я их давно знаю.

– А почему же нам не сказала?!

– А вы спрашивали? – нешуточно удивилась дочь.

Мы с мужем посмотрели друг на друга и промолчали.

Теперь все, в общем-то, прояснилось. Белая мышь убегала из всех и всяческих клеток, ведомая одним из самых могучих инстинктов – инстинктом материнства. Где-то под шкафом или плитой ее ждали беспомощные, головастые существа, с короткими ушками и маленькими лапками, с трогательно коротким, поджатым к животу хвостиком. Без мамы им было голодно и холодно. Без мамы они могли умереть. И белая мышь раз за разом преодолевала все преграды, которые мы возводили на ее пути, и с перерубленным хвостом, исколотыми лапами и изодранным в клочья носом все-таки прорывалась к детям. Судя по результату, она ни разу не опоздала.

Внешний вид выросшего потомства тоже был понятен. Есть в природе такое явление, которое на научном языке называется эффект гетерозиса. Он заключается в том, что потомство далеко разошедшихся друг от друга ветвей одного вида в первом (и только в первом!) поколении отличается крупными размерами и повышенной жизнеспособностью. Мыши-мутанты и беспородная мышь-дворняжка как раз и были этими ветвями.

Черных мышей-детей мы видели редко и недолго. Они были ужасны. По размеру больше любой когда-либо виденной мною мыши, они легко ходили по бельевым веревкам, никогда не попадались в живоловку и легко запрыгивали с пола прямо в раковину. Трогать их и даже смотреть на них не хотелось, хотя их текучие движения невольно притягивали взгляд. Окончательно став взрослыми, они в один прекрасный день просто ушли из нашей квартиры, и больше мы их никогда не видели.

После истории с мышатами я оставила свои попытки адаптировать белую мышь к жизни в клетке.

– Пусть живет как хочет! – сказала я мужу.

– Счастливая! – вздохнул муж.

А я вдруг поняла, что моя белая мышь действительно – счастливая. Странно думать так про бесхвостую, покрытую шрамами мышь, предназначенную на корм какой-нибудь гадюке, но… я так думала.

Каждый вечер я оставляла под раковиной блюдечко с едой, и постепенно белая мышь перестала прогрызать пакеты с крупой и растаскивать по всей кухне горох и фасоль. Ее основной дом, судя по всему, был где-то за холодильником, но как у настоящего конспиратора, у нее всегда оставалось две-три запасных норы, в которых также были собраны запасы на черный день.

Разноцветные мыши-мутанты проживали свою короткую неяркую жизнь и постепенно вымирали. В конце концов, деревянный ящик опустел. Белая (точнее, уже желтая) мышь по-прежнему чем-то хрустела за холодильником. Прошло больше года и вот однажды я, случайно заглянув в стоявший возле шкафа ящик, вдруг увидела в нем белую мышь. Она смотрела на меня и шевелила серым, покрытым коростой носом, который когда-то был нежным и розовым.

– Смотри! Она вернулась! – закричала я.

Муж поправил очки и внимательно оглядел сидевшего в ящике зверька.

– Она больна, – сказал он. – Больше не может жить на свободе. Пришла в неволю умирать.

Я взяла мышь в руки (она не сопротивлялась) и осмотрела ее. Муж был прав. С правой стороны около задней лапы выделялась отчетливая опухоль. Я нажала на нее. Мышь никак не отреагировала. Не воспаление. Значит – рак, лабораторные мыши чаще всего погибают именно от него. Мышь не шевелилась, спокойно сидела на ладони и смотрела на меня темно-вишневыми глазами.

– Ну что ж, – вздохнула я. – Будешь теперь жить на пенсии.

На пенсии белая мышь прожила еще почти полгода (полтора-два года – нормальный срок жизни мышей). В последние недели она практически не могла ходить, но аппетит сохраняла почти до самого конца. Особенно она любила огурцы и сыр.

В последующие годы я часто вспоминала ее. В чем-то она была для меня примером. Вы скажете: как мышь может быть примером для человека? Не знаю, не знаю, но что-то такое было в ее упрямой и спокойной жизнестойкости, не покидавшей ее до самых последних дней длинной и наполненной событиями мышиной жизни…

Сага о вожаке.

История эта абсолютно реальна и произошла где-то в конце семидесятых, начале восьмидесятых годов.

Друг нашей семьи – геолог, альпинист, могучий, совершенно не сентиментальный мужик лет сорока от роду находился в составе геологической партии где-то в районе устья реки Пясина, недалеко (по северным, конечно, масштабам) от порта Диксон. Какие-то, с трудом припоминаемые обстоятельства сложились так, что ему довелось спасти жизнь одному из местных жителей – эвенку-аборигену, отцу многочисленного семейства. От всех возможных благодарностей геолог грубовато отмахивался, но спустя два дня после инцидента упорный эвенк, побуждаемый какими-то своими, родовыми представлениями о долге и чести, явился в лагерь и привел с собой приземистую, широкогрудую лайку.

– Ты возвратил мне жизнь, – заявил эвенк. – Это вожак моей лучшей упряжки – самое ценное, что у меня есть. Умный, как человек. Я дарю его тебе.

– Господи, да зачем мне собака! – вскинулся было геолог. – Я же никогда собак не держал! Да и в отъезде все время!

– Нельзя, нельзя! – зашипели рабочие из местных. – Нельзя отказываться. Большой обида будет. Прямо как смерть – такой большой!

Сломленный угрозами геолог махнул рукой. Эвенк с достоинством удалился. Угрюмая лайка осталась в лагере. Рабочие советовали продать пса («Хороший вожак больших денег стоит!»). Но несмотря на то, что этот выход явно был бы наилучшим (и, видимо, вполне допустимым по местным понятиям), геолог на это не решился – в рамках западного менталитета продавать подарок казалось абсолютно немыслимым. Поэтому по окончании полевого сезона лайка по кличке Вожак (эвенк не удосужился сообщить, как зовут собаку, и потому кличку придумали сами геологи) приехала в Ленинград.

Семья геолога состояла из жены, дочери-подростка, маленького сына и престарелой тещи. Красивая, необычная собака сразу всем понравилась. Однако вступить с ней в контакт оказалось весьма непросто. Вожак демонстративно игнорировал всех членов семьи, кроме самого геолога. Даже жена, которая каждый день кормила собаку, чувствовала, что Вожак всего лишь терпит ее ласки. Если дети пытались прикоснуться к нему, он сдержанно рычал или прятался на лоджии. Лоджия вообще стала основным местом его обитания. В конце концов туда вынесли коврик и миску. Всю зиму семья прожила в температурных условиях, близких к блокадным. Если дверь на лоджию пытались закрыть, то Вожак начинал выть и царапать дверь. Выл он страшно, по-волчьи, и если оказывался запертым на лоджии, то уже минуты через три в дверь звонили испуганные соседи. В комнате же ему было жарко, так как всю свою предыдущую жизнь Вожак прожил на улице, приспособившись к суровой полярной зиме.

Когда геолог ходил с Вожаком гулять, все обращали внимание на странную, мрачную пару, наматывающую круги по чахлому, вымороженному парку. Случайные прохожие отшатывались, заглянув в прозрачные, почти белые глаза собаки, полные совершенно невыразимой тоски, бесконечной, как снежные поля его родной тундры.

– Слушай, мужик, что ты с псом-то делаешь?! – потрясенно спрашивали они.

– Спросил бы лучше, что он со мной делает, – безнадежно ворчал геолог.

Весной геолог стал готовиться к следующему выезду. Летнее «поле» предстояло совершенно в ином, новом месте.

– Мы с ним не останемся! – категорически заявили жена с тещей. – Он и так из нас всю душу вымотал.

Геолог заметался. Взять с собой невозможно, отдать ТАКУЮ собаку некому, усыпить (как тайком советовала теща) – не поднимается рука. Единственный выход – вернуть на родину. Но как?! Поезда не ходят, самолеты и вертолеты отпадают по множеству соображений. Остается только Северный морской путь.

За пару недель немногословный мужик рассказал душераздирающую историю Вожака множеству людей – геологам, морякам и другим, совершенно посторонним. Те, кто помнит романтический настрой конца семидесятых, не слишком удивится произошедшему чуду – Вожака отвезли в Архангельск и взяли на корабль, идущий под прикрытием первого ледокола в сезоне. Вез его знакомый геолога – метеоролог, направляющийся на прошлогоднюю базу. К Вожаку прилагалось подробное письмо с объяснениями, которое следовало передать хозяину-эвенку.

Всю долгую дорогу Вожак вел себя весьма пристойно, повеселел и, казалось, понимал, что возвращается домой. Трагедия произошла, когда конвой проходил мимо устья Пясины (порт располагался в двадцати километрах восточнее). Вожак, жадно нюхавший воздух на нижней палубе, вдруг оттолкнулся всеми четырьмя лапами и бросился в ледяную воду. Пока разыскали метеоролога, пока бестолково соображали, чем можно помочь, черная голова с прижатыми короткими ушами затерялась в волнах.

Прибыв на базу, метеоролог не находил себе места. В конце концов, решил все-таки сходить к эвенку-хозяину, отдать ему письмо. Эвенк оказался дома, как-то сразу о чем-то догадался, письмо читать не стал, попросил:

– Так расскажи!

Метеоролог рассказал, чуть не плача, виня себя за то, что не запер пса в каюте.

– Такую дорогу проделал! И все напрасно! Если бы я подумал, был бы сейчас жив…

– Жив, однако, – сказал невозмутимый эвенк.

– Как жив?! Он же утонул!

– Плавать, однако, умеет. Вон, слышишь, грызут?

Метеоролог прислушался и действительно услышал во дворе истошный собачий лай и визг.

– Без вожака нельзя, однако, – пояснил эвенк. – Я другого взял. Теперь вот тот прибежал, нового дерет. Отдерет, наверное. Если в городе не ослаб.

Метеоролог шумно вздохнул, вытер пот со лба. Эвенк тактично прикрыл узкие глаза. Во дворе, возле сарая с нартами Вожак дрался за место под холодным, но родным солнцем.