Текст книги "Дети взрослым не игрушки"

Космическая мечта

Давайте поговорим о мечтах. Все мы знаем, что бывают мечты индивидуальные. Бывают вроде бы и мечты для группы людей – например, мечты о свободе для порабощенного кем-то народа или мечты о победе футбольной команды «Зенит» для пары миллионов его фанатов.

А может ли быть мечта для всего человечества?

Когда я была ребенком, мне казалось, что вполне может. Более того, я была уверена, что она уже есть и ее объединительный потенциал огромен. Это мечта о космосе, о космическом будущем человечества.

Сейчас это может показаться странным и даже иррациональным, но и я, и мои сверстники росли в уверенности в мощном и поступательном развитии космических свершений и технологий. Неизвестно, думали мы, удастся ли нам когда-нибудь побывать в Париже («железный занавес!»), но уж на Луне-то, когда мы вырастем, мы побываем точно! Мои личные планы были еще круче: я собиралась стать эмигрантом, переселиться на Марс и работать там астробиологом.

Космическая фантастика была любимым книжным жанром. Эскапистского фэнтези не было совсем. Космические песни пели по радио. Взрослые никогда наших космических мечтаний не опровергали и, кажется, наоборот, были с ними согласны. Да, разумеется, будущее человечества – там. Базы на орбите, на Луне, на Марсе и на Венере, потом – на спутниках планет-гигантов, а уже оттуда, после отладки фотонных двигателей, лучшие из лучших упаковываются в высокотехнологические консервные банки – и старт свободного поиска по Галактике, а вслед за этим и космической экспансии. Мысли о сроках, надо думать, были разные, но в стратегическом направлении никто не сомневался. Главная опасность – чтобы кто-нибудь до того не развязал ядерную войну. Если этого ужас-ужаса не случится, все, несомненно, пойдет по плану. «Работает на космос» в общественном сознании было равно «работает на правильное и счастливое будущее всего человечества».

Разумеется, я не знаю наверняка, как тогда воспринимали всё это в других странах, но сильно подозреваю, что похоже на нас.

И вот как интересно: все пошло не так. Космической экспансии не случилось. Мы не стали расширять нашу реальность в направлении бескрайних просторов Вселенной. Вместо этого человеческая мысль ушла «вглубь» и с помощью тех же, в общем-то, технологий приступила к созданию виртуальных миров. Тоже путешествие. Но не в космос. Теперь здесь, в виртуале, – буквально ежедневные свершения и ежегодные прорывы, за которыми жадно следят и о которых публично оповещают, здесь трудятся лучшие умы человечества, и именно эта область воспринимается как «работа на будущее».

Что же будет дальше? Полный уход в виртуал или возобновление, новый взлет космических амбиций человечества? Мы, разумеется, не знаем.

Но во многом это зависит от того поколения, которое сейчас входит в деятельную жизнь, от подростков, которые выросли уже внутри «виртуальщины», для которых пользование ею так же естественно, как есть, говорить, учиться в школе.

И вот ко Дню космонавтики я придумала анкету и опросила около сотни городских и сельских подростков (103 человека, если точно, от 12 до 17 лет) о том, что они думают по поводу нашего общечеловеческого «космического будущего».

Первое, что меня решительно удивило, просто почти потрясло в результатах: в него по-прежнему все тотально верят. Был прямой вопрос: будущее человечества – за развитием космических технологий и космической экспансией (реал) или за развитием виртуальных, компьютерных миров? 100 человек из 103 ответили четко и недвусмысленно: только реал! Один мальчик написал на свободной строчке: выход человечества в космос неизбежен, как завтрашний восход солнца. Сельская девочка 13 лет приписала в своей анкете: мы живые, из плоти и крови, и нам нужны настоящие приключения.

Был смешной вопрос про «стать космонавтом». Дескать, когда-то все мечтали, а теперь? Здесь очень различались по ответам городские и сельские подростки. Городские – единицы в поле зрения: «Ну да, я бы не прочь». Но в основном – не хотят, есть даже объяснения: «Там надо много тренироваться»; «Я уже решил стать журналистом (банкиром)». Сельские ребята (целых восемь человек) в какой-то странной «просоветской», я бы сказала, парадигме: «Если будет надо (кому? – К. М.), то я стану»; «При необходимости (какой? – К. М.), конечно, полечу». То есть «если страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой». Занятно. Пять человек сельчан радостно хотят: «О да, это моя мечта!»; «Быть космонавтом – очень круто! Я бы хотел, но я не очень хорошо учусь…»

Девять человек не хотят сами быть космонавтами, но были бы не прочь работать в космической отрасли: «Хочу строить ракеты»; «Хотел бы работать в космической медицине». И очень милая 12-летняя девочка: «Я хочу замуж за космонавта, я бы его любила и ждала со звезд».

98 подростков любят смотреть на звездное небо и мечтать (ну и не такие уж они виртуальные, да?).

Все сто три человека верят в то, что когда-нибудь мы встретим в космосе братьев по разуму. Оптимисты, да?

Только три человека считают, что у космической отрасли в ближайшее время фактически нет никакого будущего, потому что космос нынешнее человечество не очень-то и интересует. Остальные уверены, что она будет развиваться – бурно или постепенно.

Космическую фантастику современные подростки читать не очень-то любят, отчетливо предпочитая ей фэнтези. Зато намного больше половины любят смотреть фильмы про космос – художественные и даже научно-популярные.

Был вопрос: если бы тебе все-таки удалось оказаться в космосе, то куда бы ты хотел отправиться и что там сделать?

Был один решительно-эскапистский ответ: «К чертовой матери, подальше отсюда!»

Два – почти панические: «Быстро вернулся бы назад на родную землю, в свою деревню»; «Никуда бы не отправился, постарался бы поскорее приземлиться».

Остальные – взвешенно-исследовательские: «Провести свое исследование Луны и написать книгу»; «Я бы хотел исследовать Меркурий, мы о нем мало знаем»; «Попытаюсь найти следы внеземных цивилизаций»; «Исследовать двойную звезду Сириус»; «Хотела бы долететь до другой звезды и вернуться обратно в будущее человечества. Посмотреть, как тут все будет, и рассказать людям, как там»; «Мне кажется, важно освоить как следует околоземное пространство (включая Луну) как базу для дальнейших исследований. Я бы этим и занялся».

В заключение был вопрос про пожелания тем, кто прямо сейчас трудится в космической отрасли – от рабочих до космонавтов.

Тут опять проявились отличия сельчан и городских подростков. Городские желали весело и формально: «Счастья, здоровья, огромных успехов и свершений!»; «Новых звезд и планет!»; «Открытий!» Сельские подростки явно подходили к пожеланиям более осознанно: «Терпения в первую очередь!»; «Веры в то, что ваше дело – нужное»; «Помните, что за вами – будущее!»; «Неугасающего интереса и успехов в делах!»

Дочки-матери

– Нехорошо так говорить про своего ребенка, я знаю, но, если честно, она меня уже давно всем этим достала порядочно. Но я по мировоззрению пофигистка, поэтому ничего не предпринимала. Люди ж могут быть разными, правда? Почему нужно их подгонять под один стандарт? Я ведь и сама… Но теперь еще и учительница говорит… Вот я к вам и пришла…

Я смотрела на женщину, сидящую передо мной, пожалуй что, с интересом. Она была ровно на поколение младше меня, но в ее одежде и всем облике в целом явственно прослеживались мотивы, которые мы застали уже уходящими. Длинная свободная юбка с нашитой бахромой, длинная кофта с бусами и какими-то латиноамериканскими прибамбасами, фенечки на запястье, даже хайратник на длинных и не особенно чистых распущенных волосах. «Хиппушка». Вспомнилась юность. Как читали Керуака и выращивали пейотль на подоконниках. Все повторяется?

Я отогнала непрошеную ностальгию и прагматически подумала о другом: если такую мать, которая к тому же открыто провозглашает свою «пофигистичность», давно достала необычность ее дочери, то что же представляет собой ее дочь?

Девочки с моей посетительницей не было, но я уже знала, что ее дочь зовут Виолетта и ей двенадцать лет. Воспитывает дочь одна, с мужем развелись, когда девочке было пять лет. Отношения дочери с отцом существуют, они, можно сказать, даже хорошие, но не близкие. К бо́льшей близости никто не стремится – ни отец, ни сама Виолетта.

– Чем вы занимаетесь по жизни?

– Преподаю на филфаке. В университете.

Ну конечно. Почему-то я так и думала. Даже не стала спрашивать, в каком университете, чтобы не разочаровываться (во времена моей юности университет в городе был один, это сейчас всякие занюханные институты поназывали себя университетами и академиями).

– Расскажите подробней, что беспокоит в Виолетте вас и учительницу.

– Да меня, я ж сказала, ничего не беспокоит, – с дотошностью филолога уточнила моя посетительница. – Достало просто.

– Хорошо, – терпеливо уточнила в свою очередь я. – Расскажите о том, что вас достало.

– Она меня контролирует все время. То есть пытается контролировать.

– Манипуляции?

Я не была удивлена. Такой матерью ребенку грех не попытаться манипулировать. Тем более они живут вдвоем.

– Да нет, я же сказала: контролировать, – женщина пожала плечами, видимо, удивляясь непониманию. – Она манипулировать не умеет. Слишком примитивна для этого. Плюс она совершенно повернута на том, что все должно быть вовремя и как положено. Чуть ли не с рождения это проявлялось.

– В чем же заключается этот контроль? Точнее, попытка контроля? – я уточнила раньше, чем она успела меня поправить.

– Ну вот представьте: она еще совсем маленькая была, и мы куда-то собираемся идти. Все равно куда (я бы поняла, если бы это было для нее что-то важное или интересное) – в гости, в магазин, в поликлинику, на поезд. «Мама, а ты помнишь?..»; «Мама, а мы не опоздаем?..»; «Мама, ну давай уже скорее, пожалуйста, что ты там копаешься!..» Даже если куда-то собираюсь я сама, а она остается: «Мама, а ты не забыла, что на набережной в это время бывают пробки и ты можешь там застрять?» Я никогда не могла забыть о своих «материных обязанностях», потому что о них помнил и неустанно напоминал мне мой ребенок. «Мама, мне нужно то, то и это. А не позже среды – ты не забыла? – нужно сдать деньги на экскурсию в Михайловский дворец. И ты помнишь, что обещала отвезти меня на кружок? Если мы через десять минут не выйдем, то…»

– А как Виолетта относится к своим собственным обязанностям?

– С той же самой свирепостью. Я миллион раз ей говорила: да плюнь ты уже на эти уроки, иди спать ложись или хоть комедию посмотри, расслабься. Ну подумай сама: что, в самом деле, случится, если ты в четвертом классе задание по «окружайке» не сделаешь?

(Здесь я в красках представляю себе чувства некоторых читателей, которые тратят практически все свое свободное время, чтобы УСАДИТЬ своего ребенка за уроки.)

– Так ведь ничего не выходит, – продолжала между тем мать Виолетты. – Смотрит на меня как на идиотку и шипит злобно: «Ты ш-ш-што, хочеш-ш-шь, ш-штоб мне двойку поставили?!!» И сидит, бывает, до одиннадцати…

– Виолетта – отличница?

– Нет, хорошистка. На отличницу у нее ума не хватает. Две-три четверки всегда есть.

– А что же не устраивает учительницу? Мне кажется, что такой прилежной ученицей можно только гордиться.

– В начальной школе так и было. Ее первая учительница все это в ней поощряла, называла своей заместительницей и говорила, что всегда и во всем может на нее положиться.

– А потом?

– Теперешняя их классная умнее, конечно. Она мне говорит: «Обратите внимание, дети Виолетту не любят, а возраст такой, когда важно принятие группы. Она же все время пытается им указывать. Раньше они шли на поводу у их первой учительницы, а теперь начинают огрызаться и Виолетту от себя отталкивать и даже подтравливать пытаются. Я сама видела и в интернете в их группе читала. Это чревато, делайте что-нибудь. Я пыталась объединить ее с ними, давала ей задания, но не преуспела, в чем вам честно признаю́сь: что бы я ей ни поручала, Виолеттта все время пыталась играть роль, вызывающую раздражение у других детей». И как я их понимаю!

– Вы пытались говорить обо всем этом с самой Виолеттой?

– Раз десять как минимум. Она говорит, что у нее все нормально и ее не любят те, кто не делает уроков, не слушается учителей и матерится на переменах.

– То есть она всегда и во всем чувствует себя правой и ответственной?

– Именно так.

– Психосоматики еще никакой не проявлялось?

– Практически нет. Герпес если только, периодически… Считается?

– Считается. Но в целом ребенок, получается, сильный и здоровый. И по обстоятельствам забравший и в семье, и в школе часть функций взрослого человека. Теперь я бы хотела поговорить с самой Виолеттой.

– Без проблем.

* * *

– Как тебя называть? Как сокращают твое имя?

– Никак. Меня называть Виолетта.

– Хорошо. Виолетта. Ты считаешь себя взрослой и ответственной, так?

– Юридически я еще не могу считаться взрослой. Но по уму и по жизни – так.

– Ты знаешь и понимаешь свои обязанности, можешь распределять свое время, решать, что и когда тебе делать или не делать. Ты можешь отвечать за последствия своих деяний и недеяний. Так?

– Так.

– Не согласишься ли ты с тем, что другие люди вокруг тебя – такие же, как ты? То есть они тоже могут успешно делать все вышеперечисленное, и им не нужно об этом напоминать, требовать, обвинять в несделанном и так далее. По крайней мере, без четко сформулированной просьбы с их стороны.

– Пусть докажут.

– Да почему, с какого перепугу они должны тебе – тебе! – что-то доказывать?!

– А пока не доказали, – Виолетта знакомо пожала плечами, – я буду действовать так, как мне кажется правильным. И не надо меня убеждать, что, если я надену дырявые джинсы, получу восемь двоек, залезу на крышу сарая и, матерясь, свалюсь оттуда кверху тормашками, я сразу стану счастливой и принятой собственной матерью и в детском коллективе.

Я молча захлопнула уже открытый (для продолжения психотерапевтических воздействий) рот.

* * *

– Пожалуй, до вашего случая я о такой инверсии ролей только слыхала, – призналась я матери Виолетты.

– А я даже и не слыхала, – вздохнула она. – Все мои друзья и коллеги жалуются, что их балбесы из гаджетов не вылезают и за уроки не садятся. Ну и что же мне теперь делать?

– Я не знаю, – честно призналась я. – Может быть, попробовать имплантировать ее еще в какой-нибудь коллектив, где все вместе занимаются чем-нибудь подростково-духоподъемным?

– Я ей все предлагала. Она ходила в Эрмитаж и еще на курсы кройки и шитья. Но там у нее не пошло. Сейчас никуда не ходит. Но я еще предложу, раз вы говорите.

– Что-нибудь коллективное, с клубной атмосферой. И обязательно съездите туда – лучше один раз увидеть…

– Поняла.

* * *

– Докладываю: два раза сходила в театральную студию, отказалась – они слишком орут, и вообще там все как-то слишком плохо организовано. Месяц ходила в клуб «Петрополь». Сначала даже нравилось, говорила, что интересно. Потом, я думаю, что-то не заладилось с детьми – наверное, она освоилась и стала им, как у нее водится, указывать, а они ее резко осадили. Отказалась ходить и больше никуда не хочет, говорит, некогда, много уроков. Что мне еще сделать?

– В моем загашнике остался только один способ. Использую, именно когда не знаю, что делать. Виктор Франкл, парадоксальная интенция.

– Поясните. Или мне сначала нужно что-то прочесть, изучить?

– Изучать не надо. Вы просто станете зеркалом.

* * *

Рабочая гипотеза была такова: Виолетта стала взрослой и занудной компенсаторно, потому что такой категорически отказывалась стать ее мать.

– Да-да, – подтвердила мать Виолетты. – Моя мама живет в Новгороде, она учительница, и внучка уж-ж-жасно на нее похожа, по крайней мере, по моим воспоминаниям: «Вера, надень носки, пол холодный! Вера, ты переписала сочинение? Вера, как ты на улицу выйдешь в этом ужасном балахоне?» Я уехала в Питер в шестнадцать лет, а сейчас мне кажется, что меня нагнало и я никуда и не уезжала.

Предлагаемая методика: мы не можем изменить Виолетту без ее желания, следовательно, надо измениться кому-то другому. Вере, матери Виолетты, следует произвести «инверсию наоборот», то есть скопировать манеру матери и дочери.

Вера вполне артистична, в юности играла в студенческом театре, у нее получится.

– Мне нужна неделя, чтобы проработать образ и потом не налажать. Виолетта наблюдательна, если найдет, к чему прицепиться…

– Хоть две недели.

* * *

«Ты уверена, что у тебя все уроки сделаны? Давай я свежим глазом в электронном дневнике посмотрю»; «Но послушай, разве эта блузка к этой юбке подходит? Это же совершенно разные стили. Надень лучше вон ту, бледно-лиловую»; «Неужели ты не можешь чуть-чуть побыстрей двигаться? Почему люди должны нас ждать? Это же неуважение, в конце-то концов!»; «Ты точно слышала, что Марья Петровна сказала именно это и вы встречаетесь именно там? Звучит странновато. Может быть, мне позвонить ей и уточнить?»

* * *

Виолетта, как мы и предполагали, долго терпеть не стала. Через две недели она вышла на серьезный разговор: мама, ты что, заболела? У тебя какие-то серьезные неприятности? За кого ты меня принимаешь?

– Не заболела. Не неприятности. Ни за кого.

– Так что же, черт побери, происходит?!

– Я просто показываю тебе, как для других людей выглядит и как чувственно воспринимается твое собственное поведение. Со стороны. Твое ведущее чувство в последние две недели?

– Меня выбешивает.

– Делай выводы.

– А ты прекратишь?

– Нет. Пока нет.

– А когда?

– Только вместе.

– Но должен же быть кто-то…

– Тогда это буду я. Мне психолог велел взять на себя, чтобы тебя освободить от…

– Не-е-е-е-е-ет!..

Спустя какое-то время:

– А что, это и вправду так противно выглядит?

– В твоем исполнении – еще противнее. Потому что от взрослой тетки, матери, такое все-таки несколько ожидается, а вот от девчонки неполных тринадцати лет… Как пятилетка с накрашенными губами.

– Нда…

* * *

С тех пор дело в семье Веры и Виолетты пошло на лад. Правда, возникли новые проблемы – например, они стали везде опаздывать…

Стать пожарной машиной

Практически все свое детство (то есть приблизительно лет до 12-ти) я была девочкой-мальчиком. В детском садике, в школе и во дворе я дружила почти исключительно с мальчишками, с ними же играла в футбол, войну, штандер и стрелки. С куклами не играла совсем. Куклы у меня были, я смотрела на них с осознанным подозрением, в точности как на обезьян в зоопарке (уж очень и те и другие были человекообразны), и, в общем-то, не понимала, что с ними делать. Впрочем, была у меня одна кукольная игра, называлась «Революция». Играла я в нее так: расставляла игрушечную мебель анфиладой комнат, аккуратно рассаживала кукол, ставила на стол игрушечную еду, а потом вслух говорила: «Тут пришла революция» – и обеими руками крушила все подряд. Дедушке-коммунисту моя игра очень не нравилась, а бабушка-дворянка помалкивала и смотрела странно.

Девочки мне были отчетливо несимпатичны. Они вечно хныкали или вредничали. Говорили о неинтересном, играли в неинтересное, не знали наизусть имена и фамилии советских космонавтов, не умели правильно вставить гвоздь в наконечник индейской стрелы и нагло утверждали, что это глупо – носить за поясом выпиленный из фанеры и раскрашенный гуашью томагавк. Что они вообще понимали в умном и глупом! Я жалела, что не родилась мальчиком. Мальчики понимали меня, и я понимала их. В нашем дворовом индейском племени у меня, конечно, было мужское имя (кажется, Синий Ворон, но точно не помню), потому что на индейскую скво я была совсем не похожа. В то время я часто говорила о себе (и даже иногда думала) в мужском роде: «Синий Ворон выпустил четыре стрелы, и только две из них попали в цель. Синий Ворон должен больше тренироваться».

Я умела, хотя и не любила драться. Когда я ходила в районную библиотеку через чужие дворы, враждовавшие с нашими дворами, я всегда носила с собой юбилейный рубль с портретом Ленина.

Все мы были дворовыми детьми, и поэтому на мои пристрастия и особенности времяпрепровождения никто не обращал внимания, пока однажды я не заявила, что больше не хочу ходить в школу в платье с белым воротничком и передником, и пусть мне купят форму, как у мальчиков, в ней-то я и буду ходить. Помню, что никаких эстетических предпочтений у меня не было: мальчиковая форма казалась мне элементарно удобней для школьных и особенно послешкольных проделок. А мысль, что в школу можно ходить вообще без формы, просто не могла прийти в мою голову.

Учительница поставила родителям на вид: по учебе девочка успевает хорошо, но в целом есть какие-то странности. Обратите внимание.

Психологов тогда не водилось, и меня повели к психиатру.

Психиатр спросил:

– Ты девочка или мальчик?

Я удивилась: дяденька уже старый, так долго прожил, а девочек от мальчиков отличать так и не научился.

– Разумеется, девочка, – ответила я. – Но хотела бы быть мальчиком. Это намного удобнее и интереснее.

Психиатр сказал родителям, что со мной все в порядке, а то, что я играю в индейцев и пограничников, – это нормально, все дети пробуют разные роли. Но можно для коррекции ситуации отдать меня в какой-нибудь девчачий кружок, где я наберусь нужных полоролевых стереотипов.

Меня отдали в кружок вышивания во Дворец пионеров. Там полтора десятка толстых тормозных девочек вышивали гладью на пяльцах или плели мережки. Готовую вышивку руководительнице нужно было подавать изнанкой – в первую очередь ее интересовало, аккуратно ли завязаны узелки. Меня вышивальные девочки не любили и боялись – я для них была слишком груба и витальна. Руководительница меня терпела, но периодически складывала все мои вышивальные принадлежности в специально купленный мне чемоданчик, запирала его на ключик и выкидывала в коридор со словами: «Иди, деточка, я от тебя устала. Придешь в следующий раз». Это было поистине зубодробительно, но я воспринимала все происходящее с индейской стойкостью. Мысль, что в кружок можно просто не ходить (я ездила туда одна, и никто ничего не проверял), опять же меня не посещала: тактически мы все умели ловчить, но стратегически были дисциплинированны, как хорошие солдаты. Просто училась получать радость и от этого тоже. Помню, как зимой, в холодной темноте, ловко сэкономив гривенник (вместо метро ехала во Дворец и обратно зайцем на троллейбусе), покупала себе фруктовое мороженое за семь копеек, сидела на ледяной скамеечке у памятника тезке-Екатерине и отколачивала стаканчик пяльцами – мороз стоял такой, что откусить от мороженого ничего не удавалось. Смешливые молодые люди в пестрых шарфах («Катькин садик» в советское время был местом встреч гомосексуалистов) сочувствовали мне и давали советы…

Где-то к четырнадцати годам (после того как начались и установились менструации) я вполне примирилась и договорилась со своей половой принадлежностью, хотя еще долго общаться, дружить с юношами и мужчинами мне было проще, чем с девушками и женщинами.

И вот на днях я прочитала в интернете: «В одной из начальных школ графства Ноттингемшир (Великобритания) пятилетний ученик внезапно превратился в ученицу. Дело в том, что ребенок начал посещать уроки не в образе мальчика, а в образе девочки, в котором ему гораздо более комфортно.

И семья, и школа спокойно отнеслись к этой ситуации, пойдя навстречу желанию ребенка. Так, старший учитель школы разослал его одноклассникам и их родителям письмо, в котором проинформировал о том, что мальчика, имя которого не называется, отныне надлежит воспринимать как девочку. Родители ребенка получают необходимую психологическую помощь».

Прочитав это, я подумала, что психологическая помощь, возможно, необходима и мне тоже.

Почему необходима? (Нет, это никак не связано с моей «детской травмой».) Потому что ко мне в кабинет регулярно приводят маленьких мальчиков, которые считают себя девочками и просят купить им платьице и заплести косички. Маленьких девочек, которые считают себя мальчиками и требуют называть их Андрюшей. Но это еще не все. С такой же регулярностью (если не чаще) ко мне приводят детишек, которые считают себя белочками (живут на шкафу, грызут орешки), кошечками (мяукают и лакают молоко из блюдца), супергероями, зайчиками, собачками (старший брат водит на поводке), и т. д., и т. п.

И все это – вариант нормы. Маленькие дети (и даже молодые животные!) действительно, подрастая, пробуют разные роли, это часть, вариант программы развития, взросления, формирования личности. Через некоторое время перевоплощение (в Андрюшу или в белочку), как правило, проходит или сменяется другой ролью.

Но вот продолжение той статьи: «Самый юный британец, пожелавший сменить пол, – трехлетний Дэниел, который теперь считается девочкой по имени Данни. По данным благотворительной организации Mermaids, поддерживающей детей, испытывающих проблемы с гендерной идентичностью, сейчас в стране около 80 таких детей, самому младшему из которых всего 4 года».

Три года! А если он (она?) в пять лет передумает и опять захочет стать мальчиком? Учитель разошлет всем новое письмо? А если она осознает себя белочкой (самцом или самкой – тут уж, пожалуй, все равно)? Тогда что?

В три года (как раз когда мальчик Дэниел захотел стать девочкой Данни) мой сын говорил, что хочет стать пожарной машиной. Его поправляли: «Наверное, ты хочешь стать пожарником и тушить пожары?» «Нет! – отвечал он. – Не путайте меня! Пожарной машиной! Красная и гудит!»

С удовольствием думаю о том, что мне не довелось растить сына в явно недалекую уже эпоху киборгов. Вдруг нынешняя толерантность напополам с политкорректностью сохранится еще некоторое время… И что же тогда, трехлетний Данни по запросу превратится в пожарную машину? И будет гудеть и ездить? А его родители опять получат явно необходимую им психологическую помощь?

Я готова считать правом взрослого человека распоряжаться собой так, как ему вздумается. Хоть мужчиной, хоть белочкой, хоть чучелом, хоть вниз головой с моста. Но ребенок в самом начале его личностного становления?

Если честно, я просто в растерянности, дорогие читатели.

Может быть, я чего-то принципиального не понимаю? Не вижу?