Текст книги "Дети взрослым не игрушки"

Последний урок

Пришел высокий юноша, довольно симпатичный, одет с намеком на какой-то молодежный стиль, 17 лет, учится в колледже информационных технологий. Нервничает зримо, как институтка, чуть ли не платок в руках комкает.

У меня сразу возникло предположение: то ли копирует кого-то (любимого киногероя?), то ли напридумывал себе каких-то душевных сложностей и теперь сам справиться не может. Семнадцать лет – самое время и для того, и для другого.

Сел в кресло, коленки с цыпками торчат из дырявой по моде джинсы, поднял на меня взгляд (глаза как у больной собаки) и говорит:

– Понимаете, я человека убил.

(Именно так, с точкой, без восклицательного знака или многоточия.)

Господи! Мне самой чуть дурно не сделалось! Вместо платка у меня такие железные колечки, и я их быстро-быстро начала перебирать; одновременно думаю. Семнадцать лет – вполне сознательный возраст, не ребенок давно, должен понимать, что́ такое убийство (в том числе и в юридическом смысле), бросаться таким даже ради красного словца не станет. Или станет? Черт их, этих подростков, разберет!

Взяла себя в руки, по возможности. В голове вертится: милиция у нас сейчас ноль два или сто двенадцать?

– Кого именно ты убил? Как это произошло?

– Я не хотел. Мы не хотели.

– Верю.

Мы – это значит групповуха. Еще того не легче. Убийство по неосторожности? Подельников он тоже сейчас мне сдаст? И что мне с этим делать? Я же в этом совершенно некомпетентна. Есть ли у меня какие-то обязанности по закону? Наверное, есть. Но какие? Незнание закона не освобождает от ответственности. Но что у них случилось-то? Подростковые разборки со смертельным исходом? Все разбежались, и менты никого не поймали? Или поймали, не сумели доказать и отпустили? Когда все произошло? Почему он пришел ко мне? Совесть замучила? В колледже на литературе «Преступление и наказание» прошли? Борюсь с желанием спросить: «А от меня-то ты чего теперь хочешь?»

– Ты должен рассказать подробнее.

– Да. Меня бабушка фактически вырастила. Родители работали много, я иногда их по нескольку дней не видел. А она в соседнем доме жила, из садика меня забирала, из школы, уроки со мной делала…

Будет кивать на несчастное детство, недостаток родительского внимания? Да нет, вроде не похоже. Кажется, это действительно рассказ. Надеюсь, он не убил бабушку, чтобы завладеть, например, ее квартирой. Чтоб было где с друзьями потусоваться…

– Мама с папой с ней не очень общались, в смысле так, чтобы по-человечески – посидеть, поговорить, чаю попить. Из-за меня всё больше. Она папу не любила, с самого начала еще, как они с мамой поженились. Ну и он ее – тоже.

– Из-за чего они конфликтовали?

– Они не конфликтовали. Они просто не общались почти. Из-за чего – не знаю. Один раз только бабушка при мне сказала: у Филиппа (это мой отец) вместо души циркуляр, и дочку мою он к тому же приспособил. А я бабушку любил, конечно, она мне истории рассказывала и булочки с корицей пекла, такие, с завиточком… – Он запнулся, и кадык заходил у парня на шее с такой силой, что мне показалось: сейчас кожу прорвет. – А потом я подрос, а с бабушкой стало что-то такое происходить… Ну, она как будто немножко с ума сошла…

– В чем конкретно это выражалось?

– Она перестала всё выбрасывать. Складывала по всем углам в квартире какие-то пакетики, коробочки, упаковки от кефира, йогурта и всякое такое. Как-то это все сортировала, перекладывала. Я, когда приходил, ее спрашивал: бабушка, зачем это? А она отвечала: может пригодиться, никогда же не знаешь, как жизнь обернется. Я предлагал ей выбросить все это, а она только головой качала.

Я еще года два назад у мамы спрашивал, у обоих родителей. Мама только отмахивалась, раздражалась, а отец сказал: то крохоборство, что у нее внутри всегда было, теперь вот к старости наружу полезло. А я не замечал в ней никогда этого крохоборства, она никогда для меня ничего не жалела.

Я, когда был маленький, часто к ней с друзьями заходил: она и супом накормит всех, и чаем напоит, и с уроками подскажет, – а когда это вот началось, тогда стал ее стесняться и никого уж не приводил. А она спрашивала иногда: а как Женечка поживает? Все такой же красавчик?.. А у Юрочки как дела? Вот уж он какой вежливый мальчик всегда был… А Васенька-то как? Какие у него теперь зверушки живут? Так он интересно про черепашку свою рассказывал да про хомячка… – Голос моего посетителя несколько раз сбивался в фальцет. Я (совершенно непрофессионально) смотрела в пол; почему-то казалось неловким следить за его лицом. – Я-то сам часто к ней заходил, покупал что-то в магазине, занавески повесить, приладить, там, что-то, прибить, приклеить, починить… И практически с каждым разом всего вот этого – мусора всякого – становилось еще больше. Или мне уж так казалось. И я не оставался у нее, чаю, там, попить или что (а на самом деле ей просто поговорить хотелось, я сейчас понимаю), – тягостно мне было. И потом она с помойки начала всё приносить… – Юноша издал какой-то непонятный звук – не то всхлипнул, не то застонал. – И я маме сказал: ну, может, надо все-таки что-то сделать? А она так раздраженно мне ответила: ничего не надо! Это ее жизнь, хочет ее замусоривать, так и пускай. Не лезь! Хорошо, что она отдельно живет. Я тогда подумал: какая она все-таки жестокая! А теперь понимаю, что она была права.

А однажды бабушке стало плохо с сердцем. То есть ей уже давно плохо было, но она не жаловалась никому и все валокордин пила – я сам ей столько раз в рюмочку капал. А тут стало совсем, она мне позвонила, я прибежал, скорую вызвал, ей кардиограмму прямо на месте сделали и сразу в больницу увезли.

И я… я тогда подумал… вот случай… я не хотел… я не знал… если бы я мог… – Юноша заплакал. Некрасиво, как всегда плачут мужчины, с какими-то подвзвизгами, нелепыми движениями, судорожно потирая кулаком сразу покрасневший нос.

Я молчала. Я, в общем, уже все поняла, но он должен был сказать. Сам.

– У меня был ключ. Маме я ничего не сказал. Я позвал двух своих друзей – тех самых Юру и Васю, они ее хорошо знали и охотно согласились. Мы думали, что делаем как лучше. Она в больнице так хотела домой, прямо дождаться не могла, и я, идиот, радостно улыбался и говорил: конечно, конечно, бабушка, тебе так хорошо дома будет! – и все больничные меня хвалили, какой у бабули внимательный внук, и она гордилась, я видел, ей приятно. И мне было приятно тоже. Я очень за ее здоровье беспокоился, но чувствовал себя хорошим. А был – убийцей.

– Вы с Юрой и Васей вынесли на помойку весь мусор из ее квартиры?

– Да. И вообще все откровенно старое и ненужное выбросили, и полы вымыли, и окна, и кухню, и я даже потом выстирал всё в стиралке и на тахте стопочкой сложил. А к ее приезду я все проветрил, и в холодильник поставил кефир, как она любила, хлеб, котлеты, пироженки, и еще цветок в горшке купил и на подоконник поставил, чтобы красиво.

– Что она сказала?

– Ничего фактически. Только что-то вроде: я знаю, ты хорошего хотел. И сразу легла. И отвернулась к стене. Я уже тогда что-то понял, но испугался и убежал. Теперь я думаю: если бы я хотя бы с ней остался, говорил с ней… То есть я, конечно, спросил: бабушка, тебе что-то еще надо? А она только рукой махнула: уходи, мол…

– Когда она умерла?

– В эту же ночь…

– Что сказали родители?

– Они сказали: что ж, она давно болела, сердце изношенное было, видать, срок подошел. Хорошо, что вы, ребятки, заранее все прибрали, теперь можно сразу квартиру сдать, а уж как ты колледж окончишь и армию отслужишь, так тебе сразу и отдельное жилье будет. Очень удачно.

– Смерть – единственная необратимая вещь в нашем мире, – сказала я.

– Если бы я знал… – сказал он.

– Теперь ты знаешь, – возразила я. – Знаешь благодаря ей, твоей бабушке. Уходя, она тебя поняла и простила, ты это понял?

– Да. Она во всех хорошее видела, я у нее учился. Мне сейчас девушки говорят: ты, Гриша, добрый. И я знаю: это из-за нее, бабушки. Но она меня поняла и простила, а я-то ее – не понял!

– Твоя жизнь – впереди, длинная. Много раз еще придется. Увидеть не себя «в творении добра», а того, другого человека. Что ему надо. Как он живет, каким способом приспосабливается к миру, а не твои представления о плохом и хорошем. Таким способом не только отдельных людей – целые народы, культуры уничтожали. Отбирали их среду, насильно делали им «чисто и красиво». Что был для твоей бабушки этот мусор?

– Кусочки мозаики. Мир. Замена того, что я вырос и мы, родные люди, с ней не общались. Она так достраивала себя и этим жила.

– Что ты мог?

– Уделять ей больше внимания – или не трогать, как мать и сказала.

– Вот видишь. Ты уже почти взрослый. Уроки бывают не только интересные, но и страшные.

– Это уж я понял.

– Теперь ради бабушки ты не смеешь его забыть.

– Не смею… – эхом повторил юноша.

На этом мы и расстались. Мне кажется, что, несмотря ни на что, бабушка воспитала Григория хорошим человеком и потому ее последний урок будет им в полной мере усвоен.

Богоискатель

Читала как-то раз публичную лекцию родительской аудитории. И одна из немолодых уже слушательниц задала вопрос, который сформулировала приблизительно так: «Скажите, вот вы работаете с подростками, понятно, что вы их профессионально выслушиваете, пытаетесь их понять, встать на их позицию и все такое. А вам как человеку бывает с ними реально интересно? Я спрашиваю не просто так, у меня самой трое сыновей – 6, 11 и 16 лет. Я прочитала много психологических книг и статей, стараюсь грамотно строить с ними отношения, и они (отношения) у нас хорошие и доверительные: мальчики со мной всем делятся, охотно разговаривают, рассказывают о своих делах, проблемах, наблюдениях, умозаключениях. И вот я себя то и дело ловлю на том, что то, что они говорят, мне совершенно неинтересно – оно все такое примитивное, тривиальное или просто за пределами моих собственных интересов. Если бы это не были мои собственные дети, я ни за что не стала бы поддерживать с ними общение. И вот я думаю: это со мной что-то не так? Или с ними?»

Даму на лекции я, как могла, успокоила, а про себя задумалась: бывает ли мне с приходящими ко мне подростками по-настоящему интересно? Ну вот действительно – чтобы не исследовательский такой интерес и не профессиональный (какой интересный случай! Сейчас мы его…), и не простое любопытство (надо же, как бывает!), а вот именно как человеку с человеком? И вспомнилась одна встреча.

Парень, представившийся Володей, выглядел очень взросло, я бы дала ему лет двадцать. Но он пришел по полису и адресу, относящемуся к нашей поликлинике, – значит, не больше семнадцати. И еще у него были мозолистые руки. Явление, невероятно редко встречающееся у современных городских подростков. «Может быть, стреляет из лука или арбалета?» – подумала я. Но решила пока ничего не спрашивать – сам расскажет. Однако Володя начал с вопроса:

– Как вы думаете, если Бог все-таки есть, он сам знает, что он такое?

Я молча и напряженно думала, наверное, минуты две – это для меня очень долго. В конце концов честно ответила:

– Слушай, я не знаю. Вроде бы по большинству существующих на сегодня религиозных доктрин получается, что должен знать. А вот если из формальной материалистической логики – тогда сомнительно. Мне лично почему-то кажется, что языческие боги – не знают. Они просто живут и куролесят, как умеют. А вот эти монотеистические сложные философские конструкты про Бога… черт их разберет, что там богословы за него и от его имени напридумывали… Познаваем ли Бог сам для себя?.. Ну, ты, Володя, спросил!

– Простите, пожалуйста, за беспокойство, – светски извинился юноша. Мне показалось, что если бы у него в руках была шапка, то он бы ее сейчас комкал, как крестьянские герои Некрасова и Эртеля. – Но очень меня этот вопрос интересует. Давно. Я еще у двух психологов спрашивал, у одного настоящего философа и одного настоящего священника…

«Значит, в Володиной парадигме бывают «ненастоящие философы» и «ненастоящие священники», – мысленно усмехнулась я. – А психологи, с его точки зрения, что, все настоящие?»

– И что же они тебе сказали? – спросила я вслух.

– Школьный психолог сказал, что лучше бы я интересовался своей успеваемостью. А второй – в психологическом центре – все спрашивал, какие у меня отношения с отцом. Священник сказал, что надо молиться, и Бог сам даст мне все ответы. Но я же даже не крещеный… А философ…

– Можно я угадаю, что сказал философ? – воскликнула я, моментально вспомнив наши «снобовские» философские дискуссии.

Володя удивленно кивнул.

– Философ назвал тебе небольшой список авторов и философских книг, которые ты непременно должен прочитать, прежде чем вообще на эту тему думать и рассуждать.

– Точно так! – улыбнулся Володя. – А как вы догадались?

– Встречались мне философы на жизненном пути, – нараспев, все еще вспоминая Некрасова, ответила я.

– Я попробовал, – закручинился между тем Володя. – Но почти ничего не понял.

– Это нормально, – успокоила я его. – Я там тоже далеко не всё понимаю. А всё ли понимают те, которые пишут? Но ты давно об этом думаешь – расскажи мне сейчас, до чего додумался.

– Везде же сказано, что человек – по образу и подобию Бога. Вот я и подумал, давно еще: мы, каждый из нас, как мыслящее, осознающее себя существо, появляемся откуда-то, как бы из ничего, и ничего про себя не знаем. И каждый отдельно и всем человечеством пытаемся узнать – наука, там, наблюдения всякие, опыты, философия, рассуждения. Что такое мыслящий человек? И много всего уже узнали, но еще больше осталось, наверное. Метод черного ящика, вы знаете?

– Знаю, – кивнула я. – Известно, что на входе, и видим, что получается на выходе, а что происходит внутри – неизвестно.

– Да, вот именно так, получается, мы в основном всё и изучали на протяжении человеческой истории. Что-то всегда можно было предсказать, но часто совершенно непонятно, почему оно получается именно так, а не иначе. А вдруг и Бог, если мы его подобие, тоже так?

– В каком смысле? Поясни.

– Ну вот Он однажды проснулся, осознал, что Он есть, что вокруг все вот такое, вот так устроено, вот так выглядит, вот такие у Него возможности все это менять. Но что Я такое? Неизвестно. И спросить не у кого – нет никого, кто знает.

– Тогда кто же Он? Сама Вселенная? Это она однажды проснулась?

– Не знаю, может быть. Но если это так, тогда по крайней мере понятно, что мы сами такое и почему все так. И зачем все это вообще.

– Да? Вот прямо все сразу и понятно?

– Ну конечно! Ему же или ей тогда надо как-то ту же самую задачу решать: я есть, это ясно, но что я вообще такое? А как решать? Вокруг – множество черных ящиков: делаешь так – получается вот это. Ну и вот – мы: одна из исследовательских лабораторий.

– Мы – это Земля? Человечество? – уточнила я.

– Ну да, конечно. Все вместе и каждый по отдельности – мы что-то вроде исследовательских дронов, которые мы запускаем, чтобы они для нас кое-чего делали, или посмотрели, или другую информацию собрали. Вот и Оно нас «запустило». Мы – инструменты.

– А как насчет биологической эволюции, в результате которой мы вроде бы и появились?

– Так у Него же времени много, Оно ж наверняка в других измерениях живет, – непринужденно сказал Володя. – Планковские единицы, знаете? Совсем как бы к нашей повседневной жизни отношения не имеют. Ну и у Него как-то так. Вот столько времени понадобилось, чтобы качественные дроны изготовить и запустить. И ничего страшного. И понятно, что мы накапливаем и передаем информацию и другой опыт, и изнашиваемся, и какие-то поощрения нам за нашу активность проектом предусмотрены…

– А вот чего нам не предусмотрено, так это стабильности и покоя… – подхватила я. – Не фиг и пытаться…

– Да-да, и если мы их вдруг своей свободной волей все-таки достигнем, то Вселенная эту программу, несомненно, просто закроет, – засмеялся Володя.

– Но до этого явно еще далеко, и, что интересно, проблема добра и зла в этой гипотезе снимается совершенно, потому что черный ящик не может быть добрым или злым…

– Он может быть только эффективным или неэффективным в плане решения поставленной задачи.

– И главное здесь, чтобы все как-то крутилось, сталкивалось между собой, и Оно, тогда получается, даже не наблюдает за всем этим, а просто…

– Оно просто аккумулирует это все.

– А вот вопросы этики, морали и всего такого?

– Так это Оно явно тоже исследует. Мы можем судить по тому, что исследуем это сами.

– То есть Ему все это не чуждо?

– Оно не знает. Но надо же всё проверить… Я думаю, что где-то есть лаборатории, которые работают без морали…

– А где-то тогда – без материальной цивилизации, чисто «в духе», ну, или, там, в энергии. Чтобы чистота эксперимента.

– Точно! Об этом я не подумал…

* * *

Под конец я не удержалась:

– Володя, а где ты учишься? В школе? В институте? На кого?

(Почему-то у меня возникла гипотеза о педагогическом институте.)

– Я учусь в училище, на столяра-краснодеревщика. Последний курс. А отец у меня – плотник. (Я мысленно взвыла от восторга, но не стала смущать парня ерническими высказываниями и параллелями.) Я с детства с деревом и уже третий год в отцовской бригаде работаю. (Мозоли!) Мне очень нравится.

– Володя, ты классный! – искренне сказала я юноше на прощание. – И мне кажется, что мы с тобой здо́рово поговорили.

Володя кивнул и смущенно улыбнулся.

* * *

Разумеется, я знаю о гипотезе: «Человечество, люди – это орудие, с помощью которого Вселенная познает саму себя». Но – точка истины для дамы с лекции: мне было с Володей захватывающе интересно, интересна его собственная личность и его собственные, самостоятельно выстроившие эту гипотезу мозги. Интересен разговор с ним, перебрасывание репликами.

Уважаемые читатели, а когда вам бывает интересно (именно интересно!) со своими детьми? И бывает ли вообще?

Изношенное платье

– Самое обидное в том, что мы готовились! – женщина страдальчески сдвинула брови и одновременно подняла взгляд к потолку, как будто кто-то там наверху должен был учесть факт их подготовки и сделать какую-то скидку, но почему-то не учел и не сделал. – Мы все образованные, культурные люди и понимаем: подросток – это очень непросто. Это перестройка, это физическая и эмоциональная нестабильность…

Если я правильно понимала ситуацию, подросток, о котором шла речь, сидел прямо напротив меня, на стуле, подобрав под себя ноги в красных кедах и иногда кидая на меня быстрые взгляды. Это была девочка лет четырнадцати-пятнадцати на вид, с длинной косой челкой, закрывающей пол-лица, и очень коротко подстриженным затылком. Стрижка ей шла, придавала капризно-озорной вид. Я приготовилась выслушать стандартный набор родительско-подростковых «терок»: не слушается, грубит, успеваемость поехала вниз, по ночам либо гуляет, либо сидит в социальных сетях, сделала татуировку, недавно нашли сигареты…

– Мы сейчас живем вчетвером, одни женщины. Отец Норы погиб в автокатастрофе пять лет назад. Мои папа с мамой давно в разводе, но Нора с дедушкой всегда хорошо общается… общалась. Еще есть моя бабушка, Норина прабабушка, ей в этом году девяносто исполняется, но она совершенно не в маразме, сама себя обслуживает и еще нас всех пытается строить, бывший военный врач-невропатолог; она для дочери с рождения и посейчас чуть ли не лучшая подружка, всегда со всеми вопросами – к бабуле в первую очередь.

(Мне показалось, что здесь в материном тоне прозвучала плохо скрытая зависть: из всех женщин семьи дочь в конфидентки выбрала не ее, а авторитарную умную прабабку.)

Я работаю фармацевтом, бабушка тоже в аптеке подрабатывает, все близки к медицине. Нора у нас всегда была спокойная, вежливая, серьезная, всегда сама училась, разбирала все по учебникам, никогда не списывала, занималась современными танцами, училась играть на гитаре, любила читать романы. И подруги у нее были такие же. Никогда никаких проблем – ни в школе, ни дома. И вот мы ждали и были готовы: наступит подростковый возраст, и все может измениться – и учеба, и общение, и интересы. Я много читала про подростков, ваши книги в том числе. Мы были готовы не давить, не скандалить, пытаться услышать, понять, принять, помочь. Но ничего из нами ожидаемого не случилось…

Тут я, признаюсь, ощутила некоторую растерянность. Она что же, пришла мне жаловаться на то, что у ее дочки НЕТ подросткового кризиса?! Мы, дескать, готовились, готовились – и все напрасно!.. Ну нет, такого просто не может быть! Действительно ведь нормальная, образованная семья…

– И что же вас сейчас беспокоит? – осторожно спросила я.

– Она все время плачет, – печально пожевав губу, мать наконец перешла к делу. – И ничего не говорит. Мы не понимаем, в чем дело. Может, вы разберетесь.

– Так. Давно плачет-то? – деловито поинтересовалась я, исподтишка разглядывая Нору. Нора по-прежнему так же исподтишка разглядывала меня.

– Уже полгода.

– Серьезный срок, – признала я. – И накануне, и за это время снаружи ничего не поменялось?

– Ничего, – вздохнула мать. – Ни дома, ни в школе. Оценки такие же. Подружки те же, просто общается с ними меньше. Делает все то же самое. Танцы вот только бросила, но она и до этого собиралась, там уже теперь все младше ее, ей неинтересно стало.

– Неудачный роман? По возрасту – самое время…

– Я ничего такого не замечала, да она и сама отрицает.

– Нора, может быть, у тебя что-нибудь болит?

Девочка отрицательно помотала головой.

– Да мы сто раз уже ее спрашивали! – воскликнула мать. – И даже к врачу ее стаскали, сдали все анализы. Всё в норме.

– У невролога были?

– У нас в доме свой невролог.

– Да, кстати, что говорит доверенное лицо Норы – прабабушка?

– Прабабушка говорит: дурь все это, пройдет, поменьше обращайте внимания. А как не обращать?

– Послушайте, ну опишите мне уже «это» как-нибудь.

Из описания выяснилось, что «не обращать внимания» на симптом Норы действительно затруднительно. Девочка может ни с того ни с сего заплакать, сидя за столом во время семейного ужина. Или смотря с бабушкой фильм-комедию. Или гуляя с матерью в Павловском парке. Или читая книгу. Или помогая прабабушке вылезти из ванной. На людях плачет практически бесшумно – просто текут слезы по щекам. Дома, заплакав, убегает к себе и там может рыдать. Утешать, расспрашивать – бесполезно, только еще хуже становится. Успокаивается сама, где-то через полчаса. Выходит, формально извиняется.

– А в школе как?

– Я осторожно учительницу расспрашивала – она вроде ничего такого не замечала. Но сказала: кажется, ваша девочка и вправду печальная какая-то последнее время. Но на успеваемости не отражается, а это для них главное.

– А что все-таки Нора отвечает вам на прямой вопрос: что случилось? Почему ты плачешь?

– Отвечает: не знаю. В последнее время: ну сколько можно спрашивать?!

Однако я порасспрашивала еще. Обеих. Единственная зацепка: где-то месяцев десять назад (то есть практически накануне возникновения симптома) у Норы начались менструации. Может быть, все дело просто во временных гормональных «качелях»? И тогда права прабабушка-врач: не приставать, не обращать внимания? Бывают же, в конце концов, просто слезливые люди. Но Нора-то никогда раньше плаксивой не была! (Это я у матери специально уточнила.)

Оставался вариант «Подростковые тайны». Семья о них может даже не догадываться. Тогда слезы – отчаянный призыв о помощи, но «открыть коробочку» у родных не получается.

– Придешь ко мне без мамы? – спросила я. На самом деле мне еще хотелось бы увидеть прабабку, но не тащить же в поликлинику девяностолетнего человека!

Быстрый взгляд, пожатие узких плеч:

– Приду, если надо.

* * *

Нора оказалась на удивление контактной. Мы обсудили подружек, мальчика из 11-го класса (нравится, но не обращает на нее внимания), мальчика из Нориного класса (пишет письма, предлагает встречаться), выбор профессии (хочет стать педиатром). Все это было так нормально, что я все больше склонялась к «чистой физиологии» Нориных рыданий. Ну вот такая реакция организма на подростковую перестройку.

Потом зашел разговор о прабабушке. Она никогда никуда не спешит и все умеет объяснить.

– Повезло тебе.

– Да. Но она уже очень старая и скоро умрет. Я не знаю, как я без нее буду, – сказала Нора и заплакала. Вполне, на мой взгляд, уместно.

– Все умрут. Но, с другой стороны, она же у тебя вон сколько была и сейчас еще есть, – сказала я. – Это удача…

Я явно сказала что-то не то. Потому что тихий вежливый плач вдруг скачком перешел практически в истерику. Ждать полчаса (со слов мамы) мне было неактуально, поэтому я набрала воды в игрушечную мисочку, поднесла поближе и ловким щелчком отправила часть воды Норе прямо в нос. Девочка чихнула, перестала рыдать, вытерла физиономию ладонью и посмотрела на меня с удивлением.

– Полотенце вон там, – указала я. – Я помню свою фразу дословно. Либо «все умрут», либо «это удача». Что сработало?

– Первое, – сказала Нора и опустила голову.

– О! – обрадовалась я. – Экзистенциальный подросток! Тебя, как и Льва Толстого, гнетет то, что все мы смертны. Умрем, и никуда от этого не деться. И то и дело что-нибудь или кто-нибудь тебе об этом напоминает. Так?

– Не так, – Нора покачала головой. – Хуже.

– Куда уж хуже?! – удивилась я. И тут же испугалась (почему-то у меня возникло дикое предположение, что девочка не мыслит своей жизни без прабабушки). – Ты что же, собираешься покончить с собой, не дожидаясь естественной кончины?

– Нет. Я думала, но потом поняла, что это ничего не решит.

– Слава богу, ума хватило, – проворчала я. – Ну расскажи уже. Нитка: прабабушка – ее смерть – всехняя смерть – это понятно. А дальше? Ты-то тут с какого боку?

Нора начала говорить сбивчиво и невнятно, но постепенно нашла ось повествования и успокоилась. Я слушала со все возрастающим изумлением. Конечно, прабабка. Мыслит все еще ясно – и системно. Сила мозгов старого человека: от анализа к синтезу.

Нора-подросток, переход из девочки в девушку, отношения со своим меняющимся телом. Серьезная думающая девушка сразу вычленяет негативную проблематику: все это как-то нелепо, неловко, некрасиво, больно, грязно. Зачем это именно так? Почему? Большинство замыкаются в себе (или – теперь – лезут в интернет), но у нашей героини есть прабабушка. Прабабушка на своем пороге между жизнью и нежизнью уже прошла все кризисы, решила все проблемы и охотно и даже весело делится с правнучкой. Наше тело – это одежда. У тебя вот сейчас нарядов много, а когда я росла – у нас у каждого из шести детей по одному платью было, по одной паре обуви, и это считалось хорошо, богато. Мы платье берегли – сменить-то не на что. Может, потом, когда наука еще вперед пойдет, люди и тела менять научатся, как сейчас одежду меняют, это я не знаю, а пока – так. Когда обновку покупают, сначала к ней привыкнуть надо, обмять под себя, неловко в новом. Потом привыкаешь. С телом так же. Когда малыш только в нем поселился, видела, как он неловко ковыляет, хватает все – это он свое тело обживает, привыкает к нему. И все ловчее и ловчее делается. Потом привык уже – детки такие ладные да ловкие бывают, а тут бац – одежка-то меняется, пора уже в длинных штанах ходить или вообще в корсете: я их еще помню, кстати, сама не ходила, но в усадьбе на чердаке видала, вроде клетки такие. Вот у тебя сейчас так – одежка поменялась, потому что пора тебе уже к размножению готовиться потихоньку. Сейчас тебе опять в новом наряде неловко, конечно, но привыкнешь, обомнешься и еще так франтовато носить будешь, что все самцы заглядятся, не волнуйся. Ну и еще надо понимать, что одежда, которую каждый день носят, каждый день и снашивается. И наше тело так же. Вот твое новенькое еще, молодое, а мое уже совсем сносилось, до дыр – самой непонятно, как я в нем держусь еще. Ты старух мертвых еще не видала, наверное, а я-то по профессии и по жизни – много раз. И каждый раз смотришь и удивляешься: и как это она в этом еще вчера жила? В нем же и жить негде – такое все сношенное. Но снашивается оно не сразу, конечно, а постепенно: тут хрустит, там опустилось, там потрескалось, тут сморщинилось… И в любом это заметить можно, посмотри хоть на бабку твою, хоть на мать, хоть на любого человека. Нормальный процесс. Остановить его нельзя, да и не нужно вовсе, главное – отведенное тебе сполна прожить.

– Бабуль, а когда одежда совсем сносилась, куда ж тот девается, кто ее носил? – спросила внимательно слушающая Нора.

– На помойку, в компост, куда ж еще! – бодро ответила старуха, которая по мировоззрению, видимо, была атеисткой. – Надо же новым людям место освободить, чтоб они тоже свою жизнь жили и своим радостям радовались! Жизнь вперед идет, и это правильно. Мне вот на помойку в самый раз, а тебе жить и жить…

На том разговор, в общем-то, и закончился. А дальше… Дальше серьезный, вдумчивый и экзистенциально озабоченный подросток Нора полгода жила среди гардероба, в котором висели на плечиках или ходили взад-вперед платья разной степени изношенности.

– Пятки на пляже, – сказала девочка. – Мы отдыхать на море ездили. Вот они все лежат, и у всех почти они такие желтые и потрескавшиеся, как будто уже немного неживые. И ногти. Только у маленьких не так. И еще мне кажется, что мама каждый день стареет.

– А бабуля, небось, нет? – усмехнулась я. – Как огурец сморщенный, ага?

– Да пожалуй, она-то уже не меняется… – задумчиво протянула девочка.

И что, спрашивается, я могу с этим сделать? Люди смертны, тела снашиваются, никак в этом с остроумной старухой не поспоришь. А девочка видит воочию, как они изнашиваются прямо у нее на глазах, и плачет, плачет…

Подобное вытесняется подобным? Не помню точно, кто и как именно это сформулировал, но попробовать-то можно?

– Людей всегда занимал вопрос конечности их земного бытия, – сказала я. – И они по этому поводу очень много всего придумали. У твоей бабушки – авторский проект, и это очень-очень круто. Но будет нечестно, если ты его прямо вот так целиком и неизменным себе заберешь. Это как списать на контрольной. Придется тебе своими мозгами поработать.

– Это как? – спросила Нора.

– А вот так! – ответила я.

В последующие несколько встреч мы вспоминали и разбирали самые разные системы. Признаюсь: для подготовки я пользовалась «Энциклопедией мифов». От себя я пропагандировала «поля Верхней Охоты». Норе «поля» не нравились, она почему-то отстаивала хинаяну как путь независимого и мирского совершенствования личности без стремления в нирвану (очень сомневаюсь, что кто-то из нас понимал толком, в чем там суть).

Потом зашла мать и сказала, что уже две недели Нора не плачет. («Ура, вытеснилось!» – подумала я.) Спросила, что мы с ней делаем. Я, подумав, ответила, что занимаемся экзистенциальной философией. Она уважительно покивала и больше ничего спрашивать не стала.