Текст книги "Мои случайные страны. О путешествиях и происшествиях!"

7 июля 2014 г

Жаль, сегодня улетаем. Страна очень интересная, красоты неописуемой, с сильнейшей энергетикой, милыми позитивными людьми со здоровым чувством юмора (одна только «сборная членов», в смысле коллекция детородных органов игроков по гандболу, выполненная из серебра, в фаллологическом музее чего сто́ит), с суровым климатом (Гренландия в 300 километрах, совсем рядом), с историей, основанной на завоеваниях викингов, с самобытными традициями и с самым большим в мире птичьим базаром. Птиц, наверное, ни в одной стране столько нету.

Сборная членов исландских игроков по гандболу

Перед отлетом зашла в сувенирный магазин – распродают свою страну буквально по кусочкам! В самом прямом смысле. Отшлифованные океаном камушки – простые и сделанные из них фигурки, исландский мох и водоросли в сушеном виде, кусочки лавы – это святое, немного изделий из дерева – леса-то совсем мало, кружки из китового уса, разные шкуры – овец, тюленей, песцов, норок, чай из местных сушеных трав, косметика из «Голубой лагуны», бараньи рога и копыта, оленьи рога и копыта, любые рога и копыта, а также брелки из них, пуговицы и всякое другое. Много разных кофт грубой вязки с прелестным традиционным орнаментом на плечах, как ожерелье, – у каждой мастерицы свой орнамент. Купила бы с удовольствием, но почему эта шерсть так кусается! Я о баране была другого мнения… Всякая непромокаемая и теплая одежда фирмы «66», которой они гордятся. Еще много всего вяленого – от одежды до рыбы. Еще чучела всех, кто живет в Исландии, за исключением человека… Изделия из бараньих косточек и сумки из рыбьей кожи. Ну, и куча сортов водки – настоянной на мхе, березе, даже на красной лаве и лакрице (наверное, что-то отвратительное, хотя лакрица – любимая конфетка в Исландии).

К чему это все я? К тому, что мы страну распродаем по-другому, не гордясь и оберегая, а унижая и разворовывая – кто урвал. Нет хозяйского отношения, нет уважения к природе! А куда мы без нее? Что иностранец может купить в «дьюти-фри» перед отлетом? Шапку-ушанку со звездой «мейд ин чайна»? Матрешек из бывших президентов? Ленин родил Сталина, Сталин – Хрущева, Хрущев – Брежнева и так далее, а последним из Ельцина вылезает самый махонький Путин.

Это наше достижение?

Ну, водку еще можно купить.

Икру уже нельзя. Кончилась вся…

Хохлома, жостово, гжель, палех и иже с ними – да, но это уже из другой оперы. А так, почему нельзя делать деньги на мелочах, чтобы возвращать потом именно в природу, а не только творческим коллективам художников?

Просто, наверное, в этом отношении выгоднее быть очень маленькой страной, еще лучше – островом, чтобы жить с окружающей природой на одном дыхании и, соответственно, на взаимном уважении.

Я поняла, что это вполне возможно. Надо только начать с себя.

Франция

Франция – это особенная для меня страна. Любимая. Я очень ей благодарна.

Она дала мне друзей, таких, что на всю жизнь.

Она продлила жизнь отцу – на целых пять лет, а это так много! Мы с мамой и сестрой ездили туда его лечить, выхаживали, снова заставляли жить.

Мы с младшим, Даней, в Виль-де-Франше. Говорят, это самая красивая бухта в мире

Франция научила меня яркому вкусу жизни после серой, без оттенков, юности в Советском Союзе и долгой болезненной командировки в Индию – и вдруг сразу Франция! Так вышло: поехала к друзьям по приглашению через ОВИР еще тогда, в самом конце 80-х. В первый же день, прямо с поезда, забралась на Эйфелеву башню, отстояв полдня в очереди. На самый верх. И просидела там, как дура-птица на голове у какого-то важного памятника. Сидела, смотрела на Париж, как на карту, следила за машинками, огоньками, людишек почти и не видела. Взвесилась там, на высоте, на каких-то странных весах, которые показывали, сколько ты потянешь на Луне и на Юпитере. Помню, что на Луне весила бы около 10 килограммов. Зачем я это помню?

Ну а в остальные дни ходила, ходила, ходила. Ела необычные тогда для меня продукты, клубнику со сливками, вернее, с кремом Шантийи, морщилась, когда нюхала какой-нибудь рокфор под названием «Вонючий епископ», а если встречался масляный запах лаванды, то сразу чувствовала себя парфюмером, тем самым «Парфюмером» Зюскинда, только что прочитанным мной по-французски. И хотя я была полностью очарована запахами романа, с головой утонув в парфюмах, которые по капле собирались из девичьих тел для создания запаха любви, и почти влюбилась в гениального убийцу по имени Лягушка, я понимала, что ни о каких духах, извлеченных из тел того нечистоплотного времени, и речи быть не могло. Чего врать? Ходили, не мывшись, месяцами, могу себе представить эти духи. Но врал Зюскинд поразительно красиво. Я потом довольно долгое время принюхивалась ко всему, пытаясь разложить понравившийся запах на оттенки, играла в «парфюмера». Но хоть никого не убила, и на том спасибо.

Ездила, наведывалась во Францию при любом удобном и неудобном случае, была и в Биаррице, и в Страсбурге, и в Дижоне, и в замках Луары (жена одного известного композитора, помню, жаловалась как-то моей маме: «Аленушка, ты себе не представляешь, вместо того, чтобы дать нам два дня свободного хождения по магазинам, организаторы отправили нас по этим сраным замкам Луары!»). «Сраные» замки Луары произвели на меня неизгладимое впечатление, особенно Шенонсо, арочный, на воде, по-настоящему дамский. Хотя когда количество увиденных замков уже перевалило за десяток, они перестали меня радовать и удивлять, и от замка к замку становились все однообразнее и «сранее».

В другой раз поехала на самый запад, на Атлантику, в Биарриц, где через пролив – сразу Англия, совсем рядом, вот она. На Атлантике взвесь из морской воды стоит прямо над морем, высоко стоит, покрывает с головой, приходишь домой с прогулки вся в соли! Этот физиотерапевтический город всегда был царской лечебницей, все сюда «на подышать» съезжались, тем более что совсем недалеко Бордо, вино и прочие удовольствия. Рядом с Биаррицем – чудесная усадьба Ростана, а в самом Биаррице домик Василия Аксенова, папиного друга. У Ростана была, а с Аксеновым не совпали, гостил он в Москве, когда я приезжала.

На набережной Сены

Джоконда

А Страсбург каков с его чудесным старым городом? А горчичный Дижон? А Лион со своей требухой? А Париж со своей Джокондой? Не своей, конечно, общей, просто висит там итальянка, ладно уж. Недавно Мона Лиза даже в новый зал переехала, специально для нее построенный.

Джоконда висит на расстоянии, чуть отгорожена, совсем небольшого размера, без ленинского прищура ее и не рассмотришь. Хотя такое впечатление, что именно Джоконда меня разглядывала, а не я ее. Причем впивалась взглядом, зная все о каждом и вроде как прощая все эти наши грешки и шалости. И не только смотрела, но и нарывалась на разговор с каждым пришедшим. Внимательно следила, преследуя, куда бы ты ни передвинулся, и немного неловко было ловить на себе ее пристальный взгляд. Чем приманивала она всех, что влекло именно в этот музейный зал – бросать все дела дома, планировать поездку за тридевять земель и ехать на свидание с этой пятисотлетней женщиной? Стоять перед ней, как мышонок, и смотреть, как на удава, а удав заигрывает, пережидает, не пора еще, ох, как не пора… И взгляд этот, джокондов, всезнающий, чуть едкий, снисходительный, подразумевающий больше, чем говорящий, от которого мурашки по телу. С кого Леонардо писал портрет, с точностью не известно, столько предположений… Видимо, все-таки официально – это Лиза Герардини, молодая жена флорентийского торговца. Хотя, мне кажется, что не только ее портрет мы видим на тонкой тополиной доске. Леонардо изобразил через нее себя, войдя в портрет и повернувшись к нам лицом. Да, думаю, он, всеми признанный гений, смотрит на нас ее насмешливыми глазами и улыбается про себя, почти улыбки своей не показывая, только «чуть-чуть». Именно это самое чуть-чуть так и манит к портрету, заставляет разглядывать эту безбровую женщину совсем не небесной красоты, нет, внешности вполне заурядной, непышноволосую и небольшегрудую, но ставшую почему-то самой известной на планете, объектом культа и поклонения. Люди любят тайны и загадки. Редко когда удавалось около нее тихо постоять и подпитаться, в основном в толпе японцев, обсуждающих загадочную европейскую улыбку громким голосом. Так что увидеть Мону Лизу можно, а вот насладиться – трудно.

С музеями в Париже не всегда везет. Пошла в Музей д’Орсе, там очередь на три часа, весь Париж хочет импрессионистов, место как медом намазано. Ну, просто гуляла по набережной Сены, среди японцев. Такое ощущение, что в Японии вообще никого не осталось – все уехали в Париж. И все стоят в очередь в музей. Вот зачем люди вообще ходят в музеи? Посмотреть на красивое? Зарядиться, как от аккумулятора? Приобщить детей? Подразнить себя – такие же люди, две руки – две ноги, – могли, а почему я не могу? Позавидовать, сколько что стоит, вот бы мне? Каждый по-своему, наверное, но идут все, толпами, стадами, семьями, прайдами.

* * *

У меня к Франции накопилось много вопросов.

Во-первых, почему салат едят после основной еды, до десерта? Как это так? А почему тогда сыр – это десерт? Он же соленый и вонючий!

Во-вторых, почему французских детей возят в колясках практически до школьного возраста и не отнимают соску почти до совершеннолетия? А когда отнимут, те засовывают в рот большой палец и начинают активно его сосать. Почему не отучить пораньше? А то неловко, честное слово: едет большой, почти взрослый дядя в коляске, в памперсах, почти с пробившейся бородкой и сосет большой палец, загнав его в горло. Негигиенично.

В-третьих. Что особенного во француженках? Ну что в них особенного? Худенькие, невзрачные и не всегда красивые, в маленьких черных платьицах. Но откуда в них столько шарма? Не обаяния, а именно – шарма, хотя это ли не одно и то же? Их всегда можно распознать, только лишь раз взглянув. Эта? Эта – француженка…

В-четвертых, почему всегда такая проблема по всей Франции с такси? Только по телефону, на улице – ни за что, левака – никак, они просто не знают, что такое левак.

Где мне искать ответы?

* * *

В поездках обычно завтракаю в гостиницах, так уж повелось. Сегодня решила выйти на завтрак в люди. Для «в люди» выбрала одно из самых известных кафе в Париже – богемное Cafe de la Flore, «Кафе у Флоры», на бульваре Сан-Жермен. Старенькое, я бы сказала, старинненькое, на самом юру, кафе кормило и поило всяких известных и великих – Хемингуэя, Сартра, Пикассо, Камю, Верлена, ну и еще многих из современных, претендующих на величие. Что они ели? Яйца! Именно яйца. Это – по утрам, а на ночь пили абсент, конечно же! В Кафе де ла Флор есть специальное «яичное» меню – так повелось с войны, когда с едой было туго, но хозяин кафе обеспечил ежедневную доставку свежих фермерских яиц и напридумывал кучу яичных блюд. Яйца вареные так и сяк, глазуньи-омлеты, взбитые-недобитые-крутые, всякие. Ну, и основное обычное меню. Сюда ходил Жак Превер, один из моих любимых французов, и писал стихи на салфетках. Хозяин кафе потом их аккуратно собирал и вручал поэту на следующий день.

 
Какое сегодня у нас число?
Число? Любое… и день любой.
Моя дорогая,
Все дни такие у нас с тобой,
Вся жизнь такая.
 

Место нашла сразу, 10 утра все-таки, а аншлаг там днем, особенно вечером. Села в уголке, стала наблюдать за богемой. Ни одного француза, сплошь такие же туристы, как и я, с картами, путеводителями и схемами. Все в ожидании официанта или хотя бы Хемингуэя. Рядом сидел наглый мужик китайского вида, как киллер в засаде, и прицельно снимал все, что движется.

Заказала омлет с предвкушением шедевра, получила – вкусно, честно. Посидела, помечтала. Мечтания давались тяжело – миллион машин, миллион людей и собачка, которую прохватил понос прямо перед кафе. Хотелось срочно выпить абсенту…

В кафе «У Флоры»

* * *

День прожит не зря – посмотрела коллекцию Луи Вуиттона (так он пишется-то?). Представляю сейчас ваши лица, испугались, да? Но я это не про сумочную коллекцию, а про собрание картин в Фонде его же имени, в новом шикарном здании, похожем на огромный стеклянный корабль с парусами, который Джонни Депп тащит с помощью крабиков в «Пиратах Карибского моря». Здание построил 90-летний американец, шалун и фантазер, надо сказать. Даже если бы оно стояло пустым, его обязательно надо было бы увидеть, походить по лестницам, удивиться огромным тараканам на потолке (необычный дизайнерский подход!), залезть на самую верхотуру, где сад, взглянуть оттуда на Булонский лес, сам Париж и торчащую посреди столичного великолепия Эйфелеву башню. И при этом там такая выставка! Там столько гениального народа! Пикассо, Матисс, Мунк, Кандинский, Малевич, Леже… Квадрат наш черный висит – один из трех, вроде (гениальная затея у Малевича с этой геометрией), губы диванные стоят, жутко, кстати, неудобные для сидения, «Крик» Мунка под стеклом и охраной – намного ярче, чем я о нем думала. Небо в «Крике» ужасно зловещее, кровавое и полосатое, закричишь тут. А сама картина написана на картонке… «Криков» у Мунка много, психика, видимо, у художника была больным местом, и он таким образом выливал свои громко кричащие эмоции на публику. Картина приносила несчастья его обладателям, как в свое время огромный голубой бриллиант «Хоуп», убивавший хозяев направо и налево. В общем, я с опаской, боком-боком, мимо норвежского крика и огромного черного охранника – в соседний зал, к родному Малевичу. Хотя надо было черному товарищу рассказать про легенды «Крика», поменялся бы он кого другого охранять, а то жалко парня.

Здание музея Луи Вуиттона

Дизайнерский потолок в музее – из надувных тараканов

Вид на Париж из музея

Единственное имя, мне еще не известное, – Франсис Пикабиа, весь из себя француз, кубист и дадаист с довольно скромным, на мой взгляд, художественным талантом, и кажущийся абсолютно чужим и лишним в этой коллекции гениев со своими голыми тетями, как из плохих немецких фильмов.

Вот такая выставка. Впечатлила, правда. А само здание – одно из самых интересных в мире.

И обратно, по шумному городу, подурневшим и поменявшим хозяев Елисейским Полям, мимо улицы, где живет Ален Делон, по набережной напротив башни и через наш русский мост Александра III. На мосту – свадебная фотосессия – женились две японки в девчачьих летних платьицах и гигантских накладных ресницах.

И снова закат, довольно яркий, но совсем не как у Мунка.

* * *

Почитала я про этого неизвестного мне художника Пикабиа, который выставляется наравне с Пикассо и Матиссом: богатый дядя, который ни в чем себе не отказывал, хватался за любое дело и дожимал его, пописывал (уже вроде как публицист), порисовывал (уже вроде как художник). Молодец, конечно, видимо, так и надо – выжимать из себя все осколки таланта и выливать их на холст или бумагу, а не говорить: «У меня не получается…»

Так и он. Менял стили намного чаще остальных художников. Пикассо со своими розово-голубыми периодами по сравнению с ним просто мальчишка. А Пикабиа – рекордсмен по изменению стилей, какое настроение, такая и картина. С настроением тоже было неважно: снова что ни художник, то психопат, обидно, чесслово. Интересный персонаж, вот его мудрое высказывание:

«Наша голова имеет круглую форму,

чтобы мысль могла менять направление».

Вот как-то так. Еще головой едят. А его нарисованные девушки, по-моему, все равно похожи на немецких проституток…

* * *

Ходила сегодня по Монмартру. Ну, а до Монмартра через Пигаль, конечно. Пигаль обветшала, приуныла, потеряла интерес к сексу, позакрывала половину кабарешечек и кинозальчиков, вся осунулась и опала как-то. Плохо выглядит. Даже японцы здесь почти не встречаются, а это говорит о многом. Была я там в хорошие времена, когда дым столбом, все двери раскрыты, неон, фотографии, музыка, лайв-шоу, все в новинку, любопытно и страшно, я же советский человек. И потом, как это – не пойти на Пигаль? Это же абсурд – приехать в Париж и не пойти на Пигаль! Это все равно что не залезть на Эйфелеву башню или не съесть круассан. Я приехала тогда с мамой (а мы обе были вполне хулиганисты), и ей, между прочим, тоже было любопытно, что происходит за черными плотными занавесками. Мы попросили нашего друга, который жил во Франции, составить нам компанию и сходить на шоу – ради науки и из чистого любопытства. Согласился, пришел, готовый показать нам изнанку капитализма в отдельно взятом парижском районе под названием Пигаль. Долго слонялись по улочкам и прицеливались, на какое бы представление пойти. Опыта, сами понимаете, особого у нас не было, но раз решили, хотелось с выбором не промахнуться. По фотографиям не скажешь, где веселей и качественней – одинаково голые лоснящиеся дяди и тети почти в одинаковых прикладных позах. Решили выбирать по музыке, мы же интеллигентные советские люди. Фантастическую симфонию Берлиоза, скажем, мы услышать не рассчитывали, само собой, хотя конечно бы клюнули. В общем, пошли на джаз. Хороший выбор для лайв-шоу! Опасливо вошли с мамой в зал, словно перешли без документов государственную границу. Зал – темненький, маленький, на несколько рядов. Сели, слушаем Армстронга. Довольны. Боимся, что откроется красный плюшевый занавес и нарушится весь кайф. Подпеваем, радуемся, что вечер хорошо начался.

 
Let’s fall in love
Why shouldn’t we fall in love
Our hearts are made of it, let’s take a chance
Why be afraid of it
Let’s close our eyes
And make our own paradise
Little we know of it, still we can try
To make a go of it.
 

Потом занавес открылся, нам выдали шампанское и приставили смотрительницу в годах, но без трусов, которая была вроде как гидом. Или сексуальным экскурсоводом. Разве что без указки. Но в очках. Мы еле сдерживались от смеха – пили шампанское с незнакомой женщиной, которая иногда приподнимала юбку и рассказывала нам, что происходит на сцене. Мы чокались, ржали и снова ржали в голос от нереальности всей этой ситуации. Нам даже не важно было, как оно там, на сцене-то, эта женщина-клоун без трусов была круче всех наших хазановых и петросянов, вместе взятых! А на сцене большой и сильный негр пытался понарошку оплодотворить женщину со шрамом после кесарева сечения. Он натужно пыхтел и выл, как хаски, но Армстронг с его неповторимой хрипотцой перевывал его намного сексуальнее. Женщина-гид наливала нам шампанское и, поняв, что мы не самые активные посетители и многого от нас не дождешься, решила просто поговорить. Она еще раз на всякий случай дежурно приподняла коротенькую юбочку – похожие были у девочек из группы «Тату», – шлепнула себя по голой замерзшей заднице в мурашках и, поняв, что нам ее даже немного жалко, села и успокоилась.

– Вам нравится наш ведущий? Это Жаки, он недавно приехал, может без таблеток долго на сцене продержаться в рабочем состоянии, голодный еще. В Африке они все голодные, ха-ха-ха, – пошутила она. – Ему через 40 минут уже на другое шоу, у нас круговорот. А почему вы в такой странной компании? К нам обычно парочки ходят.

– А как же? Я без мамы не могу, – вступила в разговор я. – Она же советы дает.

– А-а-а, – понимающе кивнула милая женщина с голой попой, но шутку не поняла, – вы это хорошо придумали. Мамы они такие, они опытные! Хотя моя не поняла бы. Я ж из Греции. – Она задумалась, и по ее лицу виден был весь сценарий обращения к ее древней греческой маме подержать свечку и молниеносный мамин ответ. Интересно, в греческом есть матерные слова? – Я своей деньги посылаю, она думает, у меня магазин белья. Но вы молодцы! Вы немцы?

– Натюрлих, – сказала я на всякий случай.

– Ну, тогда все понятно, а как хорошо по-французски говорите!

– Соседи же, – напомнила я ей географию.

– Хотела раньше свое шоу сделать, – разоткровенничалась женщина без трусов. – Но теперь уже поздно, да и атрофировалось у меня все тут. – Она вдруг раздвинула ноги и показала товар, как на деревенском базаре. – Смотрите, ничего же не чувствую. – И стала показывать, насколько она ничего не чувствовала.

Еще заплачет, подумала я.

– Да ладно, милая, не расстраивайтесь, что делать, годы, – пыталась утешить ее мама.

– Да как же так, еще недавно все чувствовала, а сейчас вообще никак. Орган-то отработал, наверное.

Мы сидели, прямо как в очереди к гинекологу.

Армстронг все еще пел что-то очаровательное, женщина-клоун пыталась себя реанимировать через рабочий орган, не прекращая с нами разговор, назойливый лиловый негр оприходовывал женщину со шрамом, а мы старались вести себя не так шумно и весело, чтобы не нарушать творческий процесс вокруг. Когда на сцену вышел доктор в белом халате на голое тело, мы поняли, что черному товарищу пора на другое шоу и уже пришел сменщик. Негр взвыл что-то многозначительно-африканское, поиграл белками глаз, жутко лязгнул огромными квадратными зубами, сделал вид, что ему очень хорошо, что у него отличное настроение, и гордо удалился, подобрав свое хозяйство. Думали, что и женщину со шрамом после кесарева унесут, но нет, видимо, у них плавающий график. Доктор сбросил халатик и стал возиться около изнуренной тети, пытаясь ее оживить. Делал это быстро, смешно, от него рябило в глазах, он все время ойкал, бегал, суетился. Он и сам был похож на сперматозоид, который бьет хвостиком, чтобы быстрей-быстрей, впереди всех, первым долететь до яйцеклетки. Яйцеклетке было пофиг. Шоу застряло, не получив развития. Репетиций, видимо, было недостаточно, а режисер был не талантлив и не похотлив.

Посмеявшись вдоволь, мы расплатились и пошли на выход.

– Спасибо, что пришли, – сказала нам гречанка. – Какие вы душевные, хоть и немцы.

Вечер тогда явно удался!

 
C’est si bon,
So I say it to you,
Like the French people do,
Because it’s oh, so good.
 

* * *

Сейчас многие, не останавливаясь на Пигаль, идут выше, по лесенкам на Монмартр, к кафе и художникам. Сначала – к дому, где жил папаша Танги, который был продавцом красок – краскотером, как тогда называли эту профессию. Танги готов был поделиться всем, чем владел, с первым встречным, а уж с художниками – сам бог велел. Он брал у них в залог картины, которые, кстати, никогда не выкупались, и давал неограниченный кредит на краски, холсты и другие необходимые принадлежности. А еще, что немаловажно, бесплатно кормил их, благо женат был на дочери колбасника, и добра этого колбасного в доме всегда было вдоволь. Ван Гог и папаша Танги сразу нашли общий язык. Папаше Винсент очень понравился, ведь тот всего лишь был художником и не торговал своим искусством. Он готов был даром отдать картины любому, кто хотя бы чуточку проявил к ним интерес. А стало быть, Ван Гог мог спокойно и безвозмездно пользоваться красками из запасов папаши Танги, тем более что добра этого ему надо было море – он писал по три картины в день, быстро, с чувством безотлагательности, используя краску прямо из тюбиков, широкими сочными жирными мазками, словно выполнял чей-то срочный заказ.

Ван Гог – личность для меня очень интересная, выплескивающая на холст не то, что видит, а то, как чувствует. А уж чувствовал он – будь здоров!

Ван Гог

Психопат, скандалист, драчун, сифилитик и эпилептик, обожающий абсент. Да, знаю, ну и что? А разве мог написать такие насыщенные, объемные, залитые цветом картины благополучный отец большого семейства, по воскресеньям посещающий церковь и выгуливающий на природе собак и многочисленных детей, пока жена дома засаливает голландскую селедку? Только псих, только очень одинокий, несчастный и ранимый, никому не нужный художник-неудачник. За всю жизнь ему удалось продать всего одну свою картину, и то – родному брату. То, как он буйно воспринимал и видел мир, связано, как считают врачи, с особыми препаратами, которые он принимал от эпилепсии, которая, в свою очередь, развилась на фоне пристрастия к абсенту. И мир он иногда видел в сочных желтых тонах, такое вот побочное действия тех лекарства. Видимо, «Подсолнухи» его – прямое тому подтверждение. Зеленый абсент на фоне желтых подсолнухов. Красиво получилось. Хотя цветы писать ненавидел, что ирисы, что подсолнухи, – просто на натурщиц не хватало денег.

Сейчас лавку папаши Танги купил какой-то японец, и все у него в лавке теперь японское – японский Ван Гог на рисовой бумаге с иероглифами, подсолнухи какие-то неумелые, нет в Японии подсолнухов потому что. В общем, все не то, по-восточному, и Ван Гог с папашей Танги не имеют к этому никакого отношения. Обидно.

* * *

Встретила одну интересную особу. Зашла в парикмахерскую недалеко от Фобур-де-Сант-Оноре, болтаю с мастером. Все как обычно. Вдруг в салон забегает девушка-красавица с маленькой ушастой мухообразной собачкой с глазами навыкате. У собачки, не у девушки, конечно. Собачка розовая, пугливая и удивляющаяся ласке.

«Подержи пока у себя, – говорит девушка мастеру. – Ее зовут Молли, я вечером заберу». Чмокает парикмахершу, делает ручкой собачке и упархивает.

– Это очень хороший человек, – говорит мне мастер. – Она работает официанткой в соседнем кафе, а в свободное время ворует собак и, вообще, животных в зоомагазинах. Знаете, есть такие зоолавки на набережных Парижа? Там животным дают снотворное, чтобы спали, не гадили и вели себя тихо. Она их и ворует. Потом лечит какое-то время, ищет хорошую семью и отдает, безвозмездно. Вот, сегодня эту украла, там еще ей кто-нибудь, видимо, приглянулся, снова пошла.

– И что, специализируется только на собаках? – спрашиваю.

– Нет, про быка рассказывала, кроликов выносила, котят полудохлых.

Про быка это, конечно, сильно! Вынесла? Увела? Как это вообще возможно? Кому пристроила?

В общем, вот такие странные встречи бывают в парижских парикмахерских.

Вспомнился Деточкин…

* * *

Когда-то давно, в начале 90-х, живала подолгу в Париже, стараясь из болезни вытянуть отца. Операции, госпитали, кофе из автоматов, доедание за папой больничной еды – все деньги ушли на операцию, и на пропитание нам особо не хватало. Мы менялись – то мама с сестрой поживет, то я. Так и жили – Москва – Париж – Москва. Тогда я изучала город, все было впервые. Французский знала хорошо, французскую столицу – плохо. Придумала удачный метод изучения – садилась в метро и ехала до любой конечной станции, там выходила и шла до центра. Так постепенно «собирала» весь Париж по веткам метро. Заходила во дворики, смотрела на людей. Когда уставала, садилась в кафе рядом с милыми старушками, настоящими парижанками, – всегда в чулках, даже если +30, всегда с прической, всегда с накрашенными губами, сигареткой и микрочашечкой кофе. Так, через какое-то количество часов доползала с языком на плече до больницы или дома, где жили. Но Париж изучила. Не весь, конечно, но знаю.

Спустя 25 лет решила добрать недоизученные аррондисманы – сяду в метро, и в путь! Но не сегодня. На улице +32, парижан почти не видно, все спрятались, асфальт плавится, люди в музейной очереди падают в обморок. И старушек в чулках уже совсем нет. Закончились…

* * *

Мы с папой в Париже. 1991 г.

Очень хороший музеюшко на Мадлен, Пинакотека. Маленький, мною еще не хоженный, но уже раз и навсегда полюбленный. А как же, туда привезли Климта! Я много о нем писала, и о нем самом, и о его женщинах, и о кошках – об этом не буду. Картины показали те, за которые мы его и любим, – «Саломею», «Юдифь», «Бетховенский фриз». Много еще чего, и не только его – выставка называется «Во времена Климта». А времена Климта – это ни много ни мало Фон Штук, Курцвайль, Эгон Шиле и Оскар Кокошка. И всех их я сегодня увидела.

Еще времена Климта – это и Зигмунд Фрейд, который повлиял на художника, направив его внимание на женское тело. Фрейд занимался психоанализом с Климтом, а Климт первым стал писать обнаженную натуру именно так, как видел, – с изъянами, складками, рубцами, неровностями и шероховатостями, безо всякой идеализации и божественности. Женщина, как она есть. Вернее, какая уж есть.

Впервые рассмотрела «Бетховенский фриз» – удивительное художественное воплощение «Девятой симфонии» Бетховена. Вот именно так Климт увидел музыку… А видит ее каждый по-своему. Первый раз позолотил работу, с нее и начался его «золотой период». Сначала «фриз» никто не понял, только Роден похвалил. Наверное, для Родена было важно, чтобы все заканчивалось поцелуем, правда?

Бетховенский фриз. Фрагмент

* * *

Вышла поснимать вечер. Тут, в Париже, они красивые, яркие, ветреные, золотые, нельзя пропускать. Постояла на мосту, как часовой на службе, которая нравится. С места не сойти, сплошная красота вокруг. Пароходики по Сене на выбор, хочешь – старенький, на угле, с колесом, хочешь – модерновый, из будущего. Все битком. Люди смеются, машут, разноцветные такие, разнокожие, радостные. Все парочками, за ручки держатся – детский сад, право слово, воспиталки не хватает. И я стою, улыбаюсь, как дура, закату. Нравится он мне, что скрывать. Пока улыбалась, поднялся ветер – я же говорю, закаты ветреные, – и сдуло меня в переулок. По дороге решила в лавку зайти, фруктов купить. Лавка махонькая, полприлавка, продавец милый, косоватый итальянец. Набрала всякого, даю деньги. Он посмотрел на меня пристально:

– Мадам, я хочу, чтоб вы завтра провели самое счастливое воскресенье в вашей жизни!

О каков, думаю, спрос у местного населения, и ржу.

– Почему вы смеетесь? Разве вы против?

Разве ж я против? Просто не связывала это с фруктами.

* * *

Начала самое лучшее в жизни воскресенье с красивой походки по набережной Сены. А как еще можно начать воскресенье? Походка удавалась, японцы толкались, спортсмены-бегуны пинались, парижское солнце светило, не понимая, то ли еще поддать жару, то ли передохнуть после вчерашних 33 по Цельсию. Я гордо шла, держа вместо дамской сумочки от «Шанель» фотоаппарат от «Кэнон».

Набережные местные люблю, они «усажены» букинистами. Есть где порыться, о чем поговорить. Я, вообще-то, совсем неразговорчивая, но люди требуют ответов, задавая мне вопросы.

– Мадам, сегодня хороший день! – Опять они о своем! – Откуда вы?

– Из России.

– Россия большая.

– Из Москвы.

– В Москве красивые женщины, я был, видел.

Я поверила ему на слово и зарылась от него в книгах, старых и пыльных. Пыльные книжки на берегу Сены – это точно мое. Сразу нашла ту, что понравилась, – «Язык цветов», начала XIX века на французском языке. Книжка маленькая, «новая», еще никем не читанная, страницы неразрезанные. Про то, что можно сказать без слов, просто подарив цветок. Как все раньше было деликатно, изысканно и витиевато, с нюансами и намеками. А сегодня просто – миллион алых роз, которые хоронятся в ванной на пару дней и, склизкие, потом выбрасываются.

Ну, в общем, смотрите:

Белая акация – платоническая любовь. Осталась сегодня одна акация, платоническая любовь исчезла, как класс.