Текст книги "Частная коллекция. Как создавался фотопроект"

Как придумалась «Частная коллекция»

Больше всего я переживала из-за исчезновения библиотеки и фотографий. Этого никак нельзя было ни вернуть, ни восстановить. Книги собирались всю жизнь, подбирались по вкусу, как необходимая и только тебе нужная пища, что-то нравилось и никогда не выносилось из дома, припрятывалось и ставилось под замок или в крайнем случае на верхнюю полку, другие книги спокойно могли путешествовать от знакомых к соседям, но я всегда следила за их перемещением и возвращением на родное место. Книжки обязательно ведь надо возвращать, верно? Один раз в ранней юности у меня увели любимую «Анжелику – маркизу ангелов», и я запомнила эту обиду на всю жизнь – как быстро обещали прочитать, как клятвенно божились вернуть, как пропали сразу же, не оставив следа, уже и не помню кто. А я читала-перечитывала ее, совсем девочкой, была она для меня, эта Анжелика, идеалом женщины, она, французская кокотка, а не какая-то там Наташа Ростова или очередная тургеневская барышня. И все эти приключения, наряды, вздохи, сабли, кавалеры, ах, даже короли – не шли ни в какое сравнение со скучной пыльной жизнью отечественных героинь, так ненавистных еще со школьной программы по литературе. И вот, увели мою Анжелику. Детская травма, запомнила. Поэтому к возврату книг всегда относилась с особым тщанием и аккуратностью.

А теперь возвращать было нечего и давать почитать тоже. Зная, что это расстраивало меня больше всего после пожара, друзья стали дарить мне книги, свои любимые, по собственному выбору, фантастику, стихи, альбомы с картинами великих художников. В этом был особый интерес. Я, принимая такие подарки, будто еще ближе узнавала людей, ничего специального для этого не делая, а только читая их книги. И случалось, что хорошие знакомые вдруг мною отдалялись после попытки настоять, чтобы я прочитала пять книжек жития какого-то самопровозглашенного современного святого из глубинки. Я начала чувствовать подвох, и мне вдруг стало неловко говорить с ними на обычные бытовые темы. А вскоре они вообще пропали с горизонта.

Или вдруг далекие от нас знакомые знакомых становились за короткое время почти родными, погрузив нас в мир столетнего одиночества Маркеса и средневековой монастырской жизни Умберто Эко, ранее никогда мною не читанных и не пробованных. Но чаще всего я получала в подарок альбомы с репродукциями картин – неподъемные, толстые, значимые, посвященные или одному художнику, или целому музею. Очень часто я их, альбомы эти, листала и вроде как путешествовала. А однажды вручили огромный фолиант – «История портрета» – от египетских фресок до самого современного арта. Разглядывала эти нарисованные лица и думала: вот прошло тыщ пять лет с тех пор, как фрески эти были нарисованы, но люди, в принципе, мало изменились. Черты лица, я имею в виду. А за последние сто с небольшим лет, когда появились самолеты, стало можно летать, расстояния вроде как схлопнулись и до любого конца земли рукой подать, началось сплошное кровосмешение, в результате чего черты лица у людей немного усреднились и выровнялись. Раньше же можно было по портрету определить, какого роду-племени человек, корни его, статус, все-все. Рисовали картины для себя, чтоб детям-внукам оставить, развесить в парадных комнатах – смотрите, потомки, любуйтесь! А по современным портретам уже сложно оценить, где человек родился, скорее даже совсем невозможно.

В нашей семье портретов почти не было писано, лишь несколько – бабушки Лиды, карандашный, видимо, где-то на отдыхе написанный рисунок и папины, которые присылали обычно его почитатели – от жутчайших и абсолютно бесталанных до вполне мастерских картин. Один такой, на мой взгляд, музейный портрет отца, выложенный мелкой мозаикой, сделанный с большим вкусом и настроением, был просто-напросто украден у нас, вынесен, видимо, кем-то из малознакомых гостей – когда, при каких обстоятельствах, не знаю.

И вот, рассматривая подарочные альбомы, поймала себя на мысли, что многие эти нарисованные люди, уже ушедшие сто-двести-триста лет тому назад, бывают очень сходны чертами с современниками. Или современники с ними. Листала и старалась узнать, кто на кого похож, прямо началась игра какая-то. Таких лиц оказалось действительно много. Вот и подумала я тогда: а что, если наших известных людей – актеров, писателей, певцов – поместить в рамки одного, специально подобранного для них портрета? Сделать грим, построить декорации, как на картине, найти или сшить такую же одежду. Своего рода игра для взрослых, почему нет? Для игры надо было придумать правила. Главное правило – узнаваемость. Чтобы не расшифровывать, что за человек перед вами, вы же его давно знаете! И не писать, что он, скажем, актер или певец, а просто – имя и фамилия, говорящие сами за себя.

Все думала и обдумывала, не знала, как подступиться. Но вот зашла однажды в издательство к компьютерщикам по каким-то делам и увидела там главную редактриссу только что придуманного журнала «Караван историй». Редактрисса была сильно занята, она с помощью фотошопа до неузнаваемости изменяла лицо девочки-манекенщицы. Не сама, конечно, изменяла, а давала мудрые указания компьютерному дизайнеру. Девочку ту несчастную сфотографировали для обложки одного из первых номеров. Редактрисса пыхтела и краснела, результат ей не нравился.

– Не, нос уродский, надо поднять, чтоб ноздри были видны… И глаза очень близко посажены. Разведите их подальше! Вот так… А почему так зубы торчат, прикус дурацкий какой-то! С прикусом поборемся, а то на кролика похожа… Жуткая харя какая-то получается, нечеловеческая… – вздыхала редактрисса, постоянно требуя изменений.

После получаса работы над бедной моделькой от ее прежнего врожденного лица не осталось и следа. Новый же образ с обложки напоминал почему-то престарелую, абсолютно замороженную барби с круглыми окуньими глазами и почти без носа. Такое лицо скорее годилось бы для журнала «Пластическая хирургия – за и против». Даже, скорее, против в данном случае.

– А чего девочка скажет, когда увидит, что с ней сделали? – поинтересовалась я.

– А чего она может сказать? Рада будет, денег дали, вот пусть и молчит!

«Караван историй» был совсем новым журналом, только придуманным моим тогдашним мужем, президентом издательства «7 дней». Совсем свежим, такого формата у нас в России еще не было, печатались только переводные, заграничные, а тут про наших: истории, интервью, романы, полуроманы, все вместе, исторические персонажи, современные мутанты, прошлое, настоящее – словом, сама жизнь…

Мне поначалу нравилось ходить новоиспеченной президентшей вместе с мужем на приемы и концерты. И вообще, приятно было быть местечковой королевишной: вокруг тебя такой микромирок, все вежливые, заботливые, улыбчивые, помогают – машины-поездки-ремонты, все делается вроде бы само собой, живи и радуйся!

Но скучно как-то стало почти сразу. Когда все можно-то! И без усилий! А делать чего? Президентша – это звучит гордо, но как-то глупо, бесцельно и непрофессионально. В общем, надо было срочно куда-нибудь от этого ярлыка боком-боком. Не в смысле бросить президента, а в смысле заняться делом.

Пока была в раздумьях, вышла еще одна обложка с искусственной девахой, потом еще, у елочки, Новый год был, значит. Лица на трех обложках выглядели абсолютно одинаково, хотя девочки были разными. Видимо, это был идеал красоты, о котором мечтала редактрисса.

Посмотрела я на этих дев и решила, что надо красоту творить самой. Или вытворять. Почему нет? Свободного времени – воз и маленькая тележка, одни дети подросли, другой намечается внутри, работе не помеха, пусть привыкает!

Аллегрова и Нефертити

Так я и решила начать новый фотопроект сразу, не откладывая. Стала думать, кого бы первым пригласить на съемку. Решила – Иру Аллегрову. Мы с ней были давно знакомы, она жила на одной лестничной площадке с моей близкой подругой и крестной детей, Сашей Гречиной. Дом простой, блочный, совсем не пафосный, с кошками в подъезде, вечно сонными старенькими консьержками и с разрисованными понятными словами лифтами. Хотя лифтом я никогда не пользовалась – Сашка с Ирой жили на первом этаже. Ира шикарно готовила и часто приносила на Сашкины дни рожденья свои собственноручные аллегровские пирожные и муссы, так не похожие на магазинные. В то не самое сытое время она иногда делала знакомым сладости на заказ. Пела тогда в очень популярной группе «Электроклуб», и репетиции часто проводились у нее в маленькой квартирке. Соседи не роптали – Сашка своя, привычная, а снизу шваброй стучать никто не будет, первый этаж все-таки. Хотя я видела, прохожие иногда пританцовывали за окном под электроклубную музыку. Потом Ира купила дачу на Пахре у Оскара Борисовича Фельцмана, папиного близкого друга, переехала туда с концами, и мы стали совсем редко видеться. Тем не менее я позвонила ей первой из всего длинного списка своих друзей и знакомых и была почему-то уверена, что она согласится.

Объяснила ей задумку, предложила то, от чего невозможно отказаться, – сделать портрет Нефертити. Не совсем, конечно, портрет – бюст, тот самый, длинношеий, который повсеместно известен, который во всех учебниках по истории Древнего Египта и всех альбомах по искусству. Решили снять профиль, бюст ведь можно крутить как угодно, это же не картина. Ракурс этот для человека не совсем обычен и не всегда нравится, себя же в профиль не видно. Но тут отважились попробовать. На самом деле я очень долго мучилась, с чего именно начать свой проект. И из всего огромного количества шикарных живописных портретов остановилась почему-то на скульптуре.

Нефертити

Ее раскопали в пустыне сто лет назад и выставили в Берлинском музее. Первый раз, когда увидела царицу, не могла сначала понять, что в ней такого особенного, почему взгляд липнет к ней, цинично разглядывала, как неприкрытую наготу. А она завораживала, как удав.

Маленькая, непропорциональная, с выцветшими красками, обшарпанная головка на жирафьей шее обладала абсолютной властью над теми, кто смотрел на нее, будоража фантазии и вгоняя в ступор. Долго я стояла первый раз, да и потом уже, не помню сколько, пялясь на диковинную скульптурку, представляя, какой была эта девочка-девушка-женщина, как была отправлена двенадцати лет от роду из своей Месопотамии в качестве подарка фараону и стала одной из сотен иноземных наложниц. А еще говорят, что она могла быть ему родной или сводной сестрой. А могла быть и дочкой фараонова вельможи. Много чего говорят, но точно никто не знает. Хотя, скорее всего, была она иностранкой, не случайно имя ее переводится как «красивая пришла», а потом ее прозвали «Совершенная». Хотя на мой современный славянский взгляд до совершенства ей было далеко – слишком узкое лицо, некрупные, но очень выразительные глаза, длинноватый тонкий нос и слишком полные губы, про такие сейчас говорят «перекаченные».

Вот в нее, в красивую, влюбился фараонов сын и после смерти отца сделал своей царицей, а она родила ему шесть дочерей. Но вы же понимаете, что это за царица, если не может родить сына? Вот фараону и пришлось взять вторую жену, она и разродилась наконец долгожданным сыном, который нам всем известен. И мы без запинки можем назвать его малопроизносимое имя – Тутанхамон. С того времени началась опала Нефертити, не очень ясно по какой причине. Документально не ясно. Но я догадываюсь, что дела житейские – или поднадоела мужу за 12 лет совместной жизни (а это бывает сплошь и рядом), или лезла, не спросясь, в государственные дела, или кто-то наговорил на нее, но вот охладел к ней фараон и отстранил от царских дел и своего ложа. А потом мало чего о ней было известно, как жила, когда и как умерла – фактов нет, но ходят легенды, что убили и зверски изуродовали тело.

Мстили за ее счастливую жизнь.

В общем, выбрала я Нефертити.

Мне нравился этот спокойный, чуть властный взгляд, полуулыбка, маленький аккуратный носик, необычный головной убор, широкое украшение, закрывающее плечи, яркий раскрас лица, инопланетная шея. Много косметики – глаза жирно подведены сурьмой, ярко намазанные губы, ровный слой пудры из растертых минералов на лице, как подобает царице. А еще она – не Аллегрова, а Нефертити – красила ногти жидким золотом, любила солевые ванны, обожала парики с косичками и блестящими заколками, предпочитала полупрозрачные платья и увлекалась украшениями – в каждой мочке носила по две сережки. Образ абсолютно современной женщины, правда? Хотя совсем не современной была ее губная помада. Сначала Нефертити красила губы ягодной смесью – ягоды, растертые с жиром, но выглядело это неряшливо и от жары всё быстро плавилось и съедалось, а цвет долго не удерживался. Потом царица перешла на растертый с пчелиным воском сурик. Свинцовый сурик, кирпично-красный минерал, придающий губам темно-оранжевый блеск, был красив, но далеко не безопасен. И если Нефертити мазала губы суриком, то знаете, чем пах ее поцелуй? Ржавчиной! А это уж совсем не романтично.

В общем, к первым своим съемкам готовились долго. Я и не подозревала даже, что выбрала настолько сложную для первого раза работу – соорудить фараоновы украшения в домашних условиях оказалось не так просто! Нужно было сделать высокий головной убор и наплечное украшение – пектораль, как выяснилось, – оно дорогое, тяжелое, из золота, лежа на фараоновых плечах, отражает солнце и его же символизирует. Вроде как зримая связь царя с богом солнца. Помимо золота на наплечнике были узоры из разноцветной эмали, множество самоцветов, в основном почему-то синих и красных – лазурита, бирюзы, корналина, сорта агата или сердолика и несколько рядов стеклянных разноцветных бусин. В одежде и в ювелирных украшениях использовались тогда в основном три цвета – синий, голубой и красный. Камни в ту пору гранить не умели, поэтому никаких сияющих брильянтов, сапфиров и прочих рубинов еще не было. Серебро почти не использовали, оно хоть и было уже известно в ювелирном искусстве, но стоило тогда гораздо дороже золота и, видимо, не очень нравилось за свой по-северному холодный блеск. Это ожерелье должно было прикрывать плечи и спускаться до середины груди. Делать нам пришлось его для Аллегровой самим и из подручных средств. А подручные средства – это что? Правильно! Золотая оберточная бумага и мамины украшения – всякие сувенирные бусики из разных стран, остатки бабушкиных винтажных украшений, побывавших в моих детских руках. Все вынули из закромов и тщательно отобрали детали для Нефертити, а остальной хлам выкинули в помойку.

Долго прилаживали и пристраивали, а они по бумаге соскальзывают, равномерно не лежат, та еще царская пектораль. Но закрепили кое-как, красиво получилось, богато, по-фараоновски, Нефертити бы точно позавидовала! Ну и тиару, головной убор, небыстро из ватмана склеили, ее же надо было обтянуть синим шелком, приладить бусины и цепочки. В общем, вспомнила школьные уроки по труду – даром не прошли!

Ирина Аллегрова – Нефертити

В назначенный день и час пришла Аллегрова-Нефертити. На гриме я тогда решила сэкономить, мало его было, тем более что делала тогда его сама. Посажу ее в профиль и накрашу лицо только на одной стороне лица, решила я. Подводка для глаз у древних египтян была из малахитовой пудры, растертой с маслом, глаза подводили густо, длинно, до самого виска – изначально так было принято, чтобы защитить глаза от инфекций и болезней, в тех широтах это было частое дело, красились и мужчины, и женщины всех сословий, а потом попривыкли, стали делать это не только ради здоровья, но и ради красоты. В общем, глаза у египтян, судя по всему, были слабым местом. И в эту жирную подводку могло входить все что угодно – мед, охра, алоэ, ляпис-лазурь, экскременты крокодила, рыбья желчь, глазная жидкость свиньи, человеческий мозг или молоко женщины, родившей мальчика. Почему-то именно мальчика. Растер мозг с сурьмой, накрасил глаза и, грубо говоря, прозрел. Брови и ресницы чернили специальным порошком, скорее всего, тоже сурьмой, а краску для век делали из тертого в пудру сернистого свинца. Не очень полезно, думаю. Но Ире мы так делать не стали, а все получилось красиво и полезно – при помощи французской косметики, а от древнеегипетского разнообразия отказались. Правда, когда современная Нефертити повернулась в фас, то лицо оказалось жутко перекошенным – одна часть была густо напомажена тяжелым египетским загаром, глаз, обведенный могучим слоем подводки, уходил куда-то за горизонт, к уху, а другая половина лица, исконно аллегровская, утренняя и девственная, не была тронута даже тональным кремом. Зато загримированный профиль выглядел фантастически! Ни один фараон не устоял бы!

Вот так, с Аллегровой-Нефертити, было положено начало «Частной коллекции».

Еще одной из первых опубликованных фотографий в «Караване» стала «Царевна-Лебедь» Врубеля. Это превратилось в первый философский спор, грозящий перейти в судебное разбирательство. Разразился вселенский скандал – я получила письмо от директора Третьяковки, который жутко пугал меня законом об авторском праве и требовал, чтобы я непременно платила музею за использование малюсеньких фотографий всех третьяковских картин, если вздумаю снимать по ним сюжеты. И сказал, что его вполне устроило бы 10 процентов от тиража. Видимо, жил он тогда еще по законам 90-х, и ему очень хотелось каких-нибудь левых доходов. Так мне стало обидно за Врубеля, за Васнецова с Серебряковой, за Крамского с Брюлловым и других моих любимых художников! Почему же нельзя лишний раз напомнить о них, показать репродукцию с указанием музея, где картину можно посмотреть живьем? Почему директор решил, что все картины теперь собственность музея и он только сам вправе ими распоряжаться? Ведь 50 лет после смерти автора точно уже давно прошло, а значит, никому ничего не надо платить. Да, картина становится собственностью государства, но не лично какого-то дяди, который временно занимает в музее высокий пост.

А потом директора со скандалом почему-то уволили за коррупцию…

Надо же…

Съемки по блату

Объяснить с первого раза задумку моего нового проекта было довольно трудно – взрослые, известные, самодостаточные люди, цвет, так скажем, страны, побоялись бы, наверное, принять в нем участие – зачем это им нужно переодеваться в кого-то, делать зачастую тяжелый театральный грим, надевать парики и преображаться до неузнаваемости. Поэтому решила начать с богатого отцовского наследства – папиных друзей, которые давно стали частью нашей жизни, – Иосифа Кобзона, Льва Лещенко, Галины Волчек, Оскара Фельцмана, Елены Образцовой, Никиты Богословского, Людмилы Гурченко, Леонида Рошаля, Анатолия Кузнецова и еще многих-многих любимых.

Не отказался никто, многие из почтенных родительских друзей даже не спрашивали, в чем суть проекта, просто приходили и снимались. Большое всем им спасибо!

Когда знакомые закончились, то есть были отсняты и уже опубликованы в журнале «Караван историй», стало намного легче обращаться к незнакомым «звездам».

Сначала работа была организована очень по-домашнему и, надо сказать, совсем непрофессионально – неопытные и случайные гримеры с одним годным или скорее негодным на все случаи жизни, измученным париком, коробочками измусоленного замученного грима, ужасными маскарадными костюмами, взятыми черт-те где напрокат, и листом школьного ватмана вместо фона – смешно вспомнить!

На открытии моей выставки в Музее Декоративно-прикладного искусства с Михаилом Державиным, Роксаной Бабаян и Львом Лещенко

Первое и довольно долгое время съемки проходили у меня дома в гостиной. Было это сначала очень даже удобно – дети, тогда еще не сильно взрослые, под присмотром, необходимые предметы, мебельная красота – всё можно притащить из соседней комнаты или вообще перейти туда для смены интерьера. Опять же кухня рядом со свежезаваренным чаем, сырниками и всяким разным неполезным, но очень вкусным. Детей собственных, надо сказать, тоже иногда снимала, пользуясь своим служебным материнским положением. Не всех, а только двух старших – маленький почти ровесник проекта. Я вынашивала и его, и сам проект одновременно, раздумывая, как и что, готовясь родить проект, как и Даньку, консультируясь, взвешивая все «за» и «против». Лазила с огромным животом на стремянку, пытаясь найти опору и надеясь, что он меня не перевесит, держала тяжеленный фотоаппарат, но все равно с удовольствием снимала, совершенно не обращая внимания на временные беременные трудности. А в самом конце 2000-го помню смешную съемку, когда сама почти на сносях, снимала тяжелобеременную Катю Стриженову. Толкались мы с ней животами, помню, еле в дверь пролезали, а через неделю-другую разродились – она дочкой Александрой, а я Данькой, моим младшим. Пошла, родила без шума и пыли и через положенные пять дней вернулась домой, в студию, на свое рабочее место. Сбегаю, покормлю мальца да и обратно снимать народ. Удобно, чего уж говорить.

Старшие мои особо и не сопротивлялись – от предложения сняться для «Каравана историй» трудно было отказаться. Был у меня такой фотопроект – «Классика», где я снимала людей в классических образах, любых, наших, не наших, шекспировских, тургеневских, одним словом, хрестоматийных. Вот и решила снять своего среднего, шестнадцатилетнего сына Митю в образе Ромео.

Мама с Галиной Волчек

А почему нет? Где я вам еще найду шестнадцатилетнего красавца? И зачем мне было где-то искать, когда вот он, в соседней комнате, к экзаменам готовится!

Ромео ведь именно шестнадцать и было. Вечному Безрукову предложить? Хабенскому? Машкову?

Куда им до Ромео-то с их житейским и любовным опытом! В общем, не справились бы, точно знаю! А тут под рукой Митька – родной – во-первых, красавец – во-вторых, такой ромеовской судьбы я ему не желаю – в-третьих. Но это ж роль, пусть пробует.

Митя и Лиза Боярская – Ромео и Джульетта

Стала думать про Джульетту. По возрасту, конечно, не проходил никто – итальянке-то было около четырнадцати всего. Решила брать за красоту и обаяние. Искала среди москвичек, прямо как в жены сыну – эта милая, но полненькая, задавит, та худенькая, но пошленькая, совратит, а эта нрава тяжелого, капризного, вообще видеть не хочу. Пришлось взять иногороднюю, питерскую, Лизу Боярскую. Лиза не ломалась, согласилась, хорошего воспитания девушка.

Стала думать, как их снять. Балкона дурацкого не было, да и банально было бы, у всех одна ассоциация на тему Ромео и Джульетты: «Меня перенесла сюда любовь, Ее не останавливают стены, В нужде она решается на все. И потому – что мне твои родные?»

Поэтому детей я сразу уложила. Красивые такие, молодые, лежат на шелках и думают о Шекспире. Тут, конечно, хорошо бы маме с иконкой войти, но нет, сдержалась я, пошла фотографировать. В общем, мой подбор актеров на эту роль я скромно считаю лучшим из всех всемирно возможных вариантов!

Старшего тоже сфотографировала. Он организовал рок-группу, пели, выступали по долам и весям, получили на каком-то из эмтивишных праздников приз «Открытие года», вторую премию на фестивале «Пять звезд», в общем, показали себя во всей красе!

Мой Леша – крайний справа

Вот и решила я тогда снять Лешку со товарищи, чтоб всем вместе в одной картине, что-нибудь эдакое необычное, но такие картины искать довольно сложно, надо ведь, чтобы совпадало по количеству народа, сколько мальчиков и девочек. Много коллективных портретов было написано по библейским сюжетам, но за такие темы я с самого начала решила не браться. А так больше всего групповых портретов сделано голландцами, скажем, Пикеноем или Флинком, без особого сюжета, просто много народа, почти все в одинаковых позах, черные одежды, накрахмаленные белые воротники, береты – мы так в школе на выпускной фотографировались, чем-то очень похоже, и выражение лиц у нас у всех такое же испуганно-ошарашенное, видимо, в этот момент на нас шипела классная. В общем, такие портреты с большим количеством людей были тогда как доска почета – вешались в общественном месте, на виду и часто достигали очень большого размера, чтобы и стену закрыть, и значимость гильдии показать. Каждый из участников сам оплачивал свой портрет, и бои, конечно, шли нешуточные, кто, как и в каком ряду будет изображен, в три четверти сядет или в фас, видны будут руки или нет. Но для моей работы такие статичные портреты совсем не подходили, я искала сюжеты.

Нравился мне «Ночной дозор» Рембрандта, скажем. Хотя изначально он назывался совсем по-другому – «Выступление стрелковой роты капитана Франса Баннинга Кока и лейтенанта Виллема ван Рейтенбюрга», скучно и длинно.

«Ночным дозором» назвали потом, спустя два века, когда остался виден один только капитан, а вся его рота еле угадывалась в ночи. Стояла я около нее долго, рассматривала, отходила, приближалась, шла в другие залы амстердамского музея и снова возвращалась к ней. Картина-прорыв, новаторский групповой портрет, который категорически не был принят заказчиками – гильдией стрелков, а если проще – отрядом народной милиции, на нем изображенным.

Почему?

Потому что это было непривычно, не чинно-мирно, как в мужском скучном хоре – кто сидит, а кто сзади нависает, бессмысленно глядя перед собой, а кусочек жизни, сценка – выход стрелков из маленького дворика на площадь, даже слышно, как они шумят и переговариваются! Хотя тоже групповой портрет, но живой, сюжетный, не застывший, мимо него так просто не пройдешь. Провисел он потом сто лет в большой темной зале этой самой гильдии стрелков, впитал в себя время пополам с гарью и копотью, а как же – постоянно тлеющие в камине угли, чад от жирных свечей и масляные факелы – вот все тогдашнее освещение. И уже даже забыто было, кто этот «Ночной дозор» написал, это стало просто украшением комнаты, одной из ее стен. Потом, еще через пару десятков лет, полотно потемнело совершенно и фигуры стрелков «Ночного дозора» стали растворяться в ночи так, что лиц уже нельзя было различить, и только тогда картину отдали на реставрацию простому амстердамскому художнику ван Дейку. Он-то и расчистил и имя автора на полотне, и переместил дозор из ночи в день, сняв сажу, и насытил амстердамский дворик солнечными рембрандтовскими лучами.

Ну вот, думала сначала взять фрагмент «Дозора» и сделать фото с Лешкиной группой. Но не подошло, не понравилось, трудно было вычленить пятерых, чтобы не развалился сюжет, да и сам сюжет тогда бы пропал. Нашла для них совсем другое, напыщенно-пафосное – «Иван Грозный показывает сокровища английскому послу». Приодела детей, английских послов, в колготки, совсем по моде того времени, наклеила усы-бороды, посадила царька, навалила драгоценного добра в сундук и сфотографировала ребят.

Совсем скоро они повзрослели, группа распалась, и стали они заниматься совсем другими делами. Лешка мой стал писать музыку к дедовым стихам, еще никем не тронутым. Зазвучали в нашей семье новые песни с непривычными по нынешним временам замечательными словами. Продолжает звучать отец уже через внука. Радость.