Текст книги "Частная коллекция. Как создавался фотопроект"

Родительские друзья

Да, родительские друзья принадлежали к особой касте. Я знала их с детства, кто-то с годами поднакапливался, кто-то отпадал, но со временем большая их часть превратилась практически в родственников, любимых, почитаемых, но, чего скрывать, вполне будничных. Мусик, как у нас к нему обращались, Йосечка, Юрка Гуляев, Расульчик – поэт Расул Гамзатов, Маркуша – прекрасный композитор Марк Фрадкин, Оскарчик – любимый Оскар Фельцман, Ленька – Леонид Рошаль, наш с сестрой бессменный педиатр, Вова-Корова – Вова Резвин, старейший родительский друг, Феля Розенталь, Евтух – Евгений Евтушенко, Белка и еще, и еще… Так их звали у нас в семье, с любовью и уважением. Но не думайте, я не хвастаюсь сейчас броскими именами, известными если не на весь мир, то уж на весь бывший Советский Союз точно. Нет, они были, а многие и остаются частью нашей жизни до сих пор, мы проросли друг в друга: захочешь – не разделишь. И тогда, в 70–80-х они приходили в нашу длинную, как вагон, квартирку на Калининском, а потом в более солидную, на Тверской, очень часто, особенно после концертов, уже к ночи, вваливались роскошной праздничной толпой, шумно, весело, пьяно, ведь мы жили центрово и совсем недалеко от концертных площадок – незаслуженно снесенной «России» и похоронно-торжественного Колонного зала.

В 70-е, в расцвет магомаевской эры, Муслим дневал и ночевал у нас в буквальном смысле слова. Они с отцом много работали, папа писал для него песни, они часто репетировали у нас дома. Муслим тогда еще не был москвичом и когда приезжал в столицу на гастроли, то всегда останавливался в гостинице «Россия». У него был свой номер люкс на одном из самых верхних этажей, в башне. Однажды в этой башне случился страшный пожар, погибло много человек, но мы все благодарили Бога, что Муслим был в тот момент в Баку. Он возвращался к себе в номер в основном спать, а большую часть времени проводил или на репетициях, или у друзей. Очень часто заходил к нам на Калининский. Мама с бабушкой с порога усаживали его обедать, а потом он отправлялся к папе в кабинет, где они или работали, или играли в нарды, постоянно дымя, или он напевал новую песню в четверть, даже нет, в ¹/₁₀ своего шикарного голоса. Нам казалось, что не так уж и громко, мы привыкли, но соседи все равно звонили в дверь, не ругаться, что вы, просто хоть взглянуть на живого Магомаева и попросить у него автограф. Даже консьержки приходили на дежурство со своими домочадцами, чтобы все, так сказать, прикоснулись к прекрасному. Или хотя бы посмотрели на него вблизи. Весь дом знал, что к нам ходит Магомаев. А наш дом на Калининском – это целых 24 этажа людей! И все эти люди, ну почти все, правдами и неправдами пытались у меня или у бабушки вызнать, когда именно должен появиться в подъезде сам. К маме с папой не приставали, понимали, что бессмысленно, все равно ничего не скажут. А на нас с бабушкой, видимо, была какая-то надежда.

– Катюнь, у вас сегодня вечером гости? – спрашивала Надюха с пятнадцатого. Это была бой-баба, настоящая глыба, просто сама-себе-царица, бывают такие! Но редко. Я ее побаивалась, признаюсь. Мне страшно было с ней зайти в лифт – она вдавливала меня в стенку могучим животом, я опускала глаза и всем своим тщедушным тельцем чувствовала, как мощно и в то же время жалобно бурчат ее кишки. А она просто не помещалась. На моем этаже она выпятивалась и басом разрешала: «Ну иди пока». Потом снова медленно загружалась в кабину. Она не была слишком толстой, она была по-настоящему могучей. Феномен! И было ей не так много лет тогда – 45–50, наверное. Она жила с родителями. Мужа ей так и не удалось найти под свои телеса. Папа ее был Сократом, мама Агнессой, оба были пожилые, но крупные, и фамилия у них была звонкая – Простатус! Фамилию в доме узнали не сразу, он все в Сократах ходил, этого было довольно, а потом его выдвинули на какую-то общественную должность и большими буквами написали на листке его имя целиком. Сократ покраснел и попытался объяснить консьержке, что их фамилия статусная, так просто такую фамилию предкам бы не дали, видимо, хотя корней своих они не знают, как и многие в Советском Союзе.

Но мою бабушку-то не проведешь. Услышала она эти смешные объяснения, пришла домой и, фыркая от веселья, стала маме рассказывать, что фамилия Сократа – это простата по-латыни и он даже на нее похож! Ты понимаешь, смеялась, он не «Про статус», а «prostatus»! В общем, вывела соседа на чистую воду. Но самое веселое – что когда бабушка рассказала об этой удивительной фамилии Муслиму, то он попросил хотя бы издали показать этого человека, Сократа Простатуса.

Что было потом, не знаю, врать не буду.

– Катюнь, бабушку, Лидию Яковлевну твою, сегодня с сумками видела, с рынка приехала. Гости вечером придут? – басом требовала ответа Надюха.

– Не знаю, я в школе была, а что? – наивничала я.

– Муслимчик будет? Ему навариваете? – краснела Надюха.

Она его любила.

– Теть Надь, я правда не знаю, кто сегодня придет.

– Но надежда есть? – спрашивала Надежда.

– Надежда есть всегда, – скромно отвечала я.

И вечером Надежда высаживалась на пост на первом этаже вместе с консьержкой, чтобы хоть краем глаза взглянуть на любимого певца. Однажды я увидела, какой была одна такая встреча. Мы приехали откуда-то все вместе – родители, я и Муслим со своей подругой Милой. Входя в подъезд, заметили, как с крепкого железного стула во весь свой двухметровый рост плавно поднимается Надежда Сократовна, делает два шага к Муслиму, сильно возвышаясь над ним, и начинает медленно, но верно сгибаться в поклоне, не опуская при этом лица вниз. Глазами она вперивается в бедного Мусика, как удав, который, еще не съев кролика, уже начал его переваривать. Так она и осталась стоять, согнувшись пополам, пока Муслим не подошел к ней и не помог разогнуться. Она немного тогда даже пошатнулась от счастья – он до нее дотронулся!

А потом Надежда, чуть побрызгивая слюной и вытирая усики, шептала бабушке у лифта: «Лидия Яковлевна, вы понимаете, когда я его вижу, я чувствую, как у меня внутри шевелится яйцеклетка. Честно. Я это хорошо чувствую. А когда он до меня дотронулся, я чуть не потеряла сознание…»

Бабушка успокоила ее как могла, а вечером рассказала об этом нам с мамой и тяжело вздохнула, добавив: «Вот что с бабой безмужичье-то делает…»

В плане анатомии я была хорошо подкована, хотела когда-нибудь стать врачом, поэтому такие вещи вполне могли обсуждаться при мне, тем более что возраст был уже достаточно солидный, лет 13 точно. Но в тот раз я как-то очень близко к сердцу приняла этот бабушкин рассказ и красочно представила, как Надюхина яйцеклетка, мускулистая и мощная, как и сама хозяйка, размером, наверное, с кулак, а то и больше, потягивается, похрустывая членами, и начинает кряхтеть и ерзать при виде любимого певца.

Был еще один безобидный сосед, который поднимался к нам на этаж в костюме и галстуке в разное время дня, а может, и ночи. Я часто его встречала, когда выносила мусор. У него было какое-то неопределенное, словно вчерашнее, лицо, совершенно не запоминающееся. Он здоровался и делал вид, что курит, хотя в руках никогда не было сигареты. А однажды тихо сказал непонятное, показав куда-то наверх: «Он еще не пришел к вам? Может, мы и встретимся, если автор этого захочет…» И снова посмотрел на потолок.

Хорошо помню тот первый раз, когда у нас в квартире живьем запел Магомаев. Соседи приучены к нему еще не были и поначалу шарахались, как от призрака. Как только раздался волшебный баритон, довольно тихо, надо сказать, в дверь позвонил заспанный сосед, обмотанный простыней, и попросил сделать радио потише, а то ему завтра чуть свет на репетицию. «Лидия Яковлевна, – говорит, – извините, конечно, мне рано вставать, а тут Магомаев по радио орет, хотя я понимаю, что вы люди творческие, но звук ведь можно и потише, у вас здесь не танцплощадка в Пицунде! Вы мне прям расчесываете нервы!»

Сосед был вполне приличным, из южан, пару лет назад осел в Москве и именно рядом с нами, в однокомнатной квартире вместе с вертлявым и крикливым фокстерьером и изредка, где-то раз в месяц, водил к себе на ночь баб не первой и не второй свежести. Работу свою любил – был суфлером в каком-то неважнецком театре, чем гордился и причислял себя к творческой интеллигенции.

– Так вот, Лидия Яковлевна, я вас уважаю, хотя уже забыл, за что, но вы женщина интеллигентная, образованная и понимаете, что такие творческие люди, как я…

Лидка, бабушка моя, стояла, слушала его какое-то время, мило улыбаясь, потом ласковым таким голосом позвала: «Мууусик! Тут к тебе пришли!»

Вышел на зов улыбающийся красавец Муслим, черноглазо посмотрел на соседа, у которого на лице прочиталось сразу всё: смущение, счастье, неловкость за свою несвежую простынку и голые ноги, восхищение, гордость за страну, удивление и совсем чуть-чуть зависти.

– Ооооо, выыыы, извините… Не верю глазам… Сам лично… Пойте-пойте, – запинаясь, сказал сосед. И дальше историческая фраза: – Не стесняйтесь… Почту за честь под вас уснуть!

А следующим вечером снова концерт, банкет в далеком ресторане «Баку» с микроскопическими, еще, по-моему, даже и не вылупившимися цыплятами табака, золотым пловом и тающей долмой.

Однажды, дело было вечернее, гостей к нам пришло, как обычно, много – голодных, послеконцертных, жаждущих выпить. Мама с Милой с порога бросились на кухню в готовку. Потихоньку еще подъезжал и подбредал народ. Быстро нарезали сырокопченую колбасу, чтобы настроить бутербродов и оттянуть голодные обмороки гостей, и вынули из морозильника водку, запотевшую, обжигающую, не дотронешься! Мы тогда как раз получили продовольственный заказ с огромным кровавым шматком говяжьей вырезки. Решили быстро запечь со сметаной и грибами – ничего проще и вкуснее быть не могло! Раз-раз, 20–30 минут животного ожидания, дикие взгляды гостей в духовку, постоянные вопросы «Уже всё? Готово? Это ж вырезка, ее можно полусырой, так даже полезней!» И вот, наконец, торжественно вынимается тяжеленная сковородища из печки, выносится, шкворча, на красную торжественную дорожку под одобрительные крики присутствующих, и вдруг какое-то неловкое движение, какое-то замешательство… и вырезка с грибами летит в сметанной волне прямо на продолжающих аплодировать гостей!

Немая сцена.

Больше всего вырезки и сметаны досталось тогда Оскару Фельцману, один кусок даже сняли с его ботинка. Но неужели вы думаете, что в то дефицитное время можно было вот так просто выкинуть упавшее на пол мясо? Что вы! Гости во главе с Муслимом поползали по полу, заглянули под стол, аккуратно собрали все мясо и отдали хозяйкам, нам, то есть, чтобы мы его помыли и выдали снова: «Да ладно вам, не выбрасывать же, другого горячего ведь нет…» Вот мы быстренько и произвели реставрацию блюда – пожарили лук, соединили с картошкой и многострадальной вырезкой, снова залили сметаной, вскипятили и теперь аккуратненько, чинно и не спеша притащили на стол новый вариант горячего блюда.

Это, практически, была реинкарнация.

Съели тогда все за милую душу, ели и нахваливали!

И так вечно, день за днем, привычно и почти без выходных. Я не про летающую вырезку, а про гостей.

У нас всегда был открытый дом, и к нам с удовольствием и совершенно не комплексуя шли люди и это легко можно было объяснить. Отцовский талант, природная настоящесть и доброта, помноженные на мамину открытость, красоту и обаяние, плюс бабушкино жизнелюбие и гостеприимность, притягивали к себе, превращали эти походы к нам домой во что-то необходимое и обязательное. Дым стоял коромыслом, мы с бабушкой простаивали в две смены у плиты, выворачивали из закромов все запасы, консьержки без устали предупреждали о новых гостях, сестра постоянно бегала через дорогу в магазин за водкой и хоть какой закуской. И так случалось после каждого большого, да и маленького концерта. Это не значит, что юбиляры, которые отмечали торжественную дату, не устраивали банкеты! Конечно же, устраивали! Но самое смешное, что после банкета гости все равно шли к нам! Мы же рядом! И потом душевненько так просиживали до утра, поедая бутерброды и вспоминая, сколько еды осталось в уже закрытом ресторане на богатых банкетных столах! Вернее, сколько ее унесено официантами.

Мы всегда старались как-то выкрутиться, если было недостаточно продуктов. В не самые сытые 80–90-е годы, когда готовила в основном я, приходилось придумывать рецепты из ничего. В то время многие гости что-то приносили с собой из еды, это было вроде как положено: идешь к кому-то в дом – приноси еду, а как иначе? Поэтому именитые друзья скромно выкладывали на стол какую-нибудь консервину, бутылку, пачку сливочного масла или два апельсина, скажем, а потом уносили с собой от нас «что-нибудь вкусненькое» на завтра.

Самым ходовым «товаром», который нравился всем и всегда, были сосиски в тесте. И часто кто-то из гостей притаскивал нам сосиски с намеком на «сделать тесто». Мы выпускали сосиски на свободу из прилипучего целлофана, делили их пополам, один конец надрезали крестом, ненадрезанный закручивали тестом до половины и жарили в масле. Свободный конец раскрывался в масле цветком, тесто румянилось, и лучшего хот-дога во всем мире нельзя было найти! Такие «пирожки» часто улетали прямо со сковородки, не дойдя до блюда и тем более до гостей!

Однажды бабушка принялась их жарить сразу, как только мы вернулись с концерта Арно Бабаджаняна. Позднехонько так, как обычно, уже после фуршета. Все с удовольствием пошли к нам, и мне надо было как можно скорее накрыть на стол. Человек на 20–25. Вот сейчас пишу, и такое ощущение, что все всегда безумно голодали. Помню, как гости тихо, на цыпочках, пробрались на кухню, чтобы не дай бог не разбудить домработницу. Спит же человек, тише! Бабушка стала месить тесто, я резала сосиски. И тут на кухню вошел Арно Арутюнович и стал рассказывать нам анекдоты. Делал он это потрясающе! Рассказывает и ест готовые пирожки с сосисками с пылу с жару. Рассказывает и ест. Рассказывает и ест. Мы готовим и ржем. Готовим и ржем. Потом спохватились, а Арно почти все съел…

Чем кормили гостей в тот раз, уже не помню.

Гостей, которые постепенно переросли в наших друзей, катастрофически прибавилось в 70-е, когда папа начал писать песни. Круг знакомых раньше ограничивался в основном поэтами-писателями-художниками, а теперь разросся неимоверно за счет композиторов и исполнителей. Первую песню отец написал с Александром Флярковским, Флярой, как называли его родители. А потом как-то очень быстро стал работать со всеми другими композиторами, которые в то время писали песни. В конце 60-х – начале 70-х у нас в стране случился какой-то песенный бум! И какие были песни! Я чувствую себя сейчас древней старушкой, которая вся в воспоминаниях о молодости, о том, что раньше и рысаки бежали резвее, и мужики были мужикастее, что, кстати, правда, и песни звонче и качественнее. Но это было на самом деле, и вы не можете со мной не согласиться. Вот маленький списочек песен, которые появились в то время:

Постой, паровоз

А нам все равно

Орлята учатся летать

Если б я был султан

Город детства

Черный кот

Старый клен

Сладка ягода

Ромашки спрятались

Ваше благородие…

Гляжу в озера синие

Есть только миг между прошлым и будущим

Девятый наш десантный батальон

Течет река Волга

Благодарю тебя

За того парня

Свадьба

Мой адрес Советский Союз

Мы желаем счастья вам

Увезу тебя я в тундру

Трава у дома

Исчезли солнечные дни

Надежда

Пока горит свеча

Не плачь, девчонка!

В моей душе покоя нет

Снегопад

Мои года – мое богатство

Идет солдат по городу

Прошло полвека, а их всё еще поют! Естественно, в другие десятилетия тоже рождались хиты, добротные, талантливые, но начало 70-х – настоящий песенный всплеск и по качеству, и по количеству!

А какие были союзы, творческие, я имею в виду! Назову один – Магомаев – Бабаджанян – Рождественский. Сколько раз эти безмерно талантливые гости – да разве можно было назвать их гостями – родственники! – просиживали допоздна, вернее, до утра, в нашей тесноте, сколько песен было написано, сколько сигаретного дыма выпущено из легких, сколько водки выпито и сколько лепешек съедено! И разве кому-то из нас было важно, что Магомаев – азербайджанец, а Бабаджанян – армянин? Разве кто-нибудь вообще об этом думал? Какая была разница, ведь оба они были ближайшими родительскими друзьями, а за стол, как вы понимаете, зовут не по паспорту! И что за счастье было с ними общаться! А их шикарное чувство юмора – у обоих! – раскатистый смех Муслима и уморительные всхлипы Арно! Как эти гении радовались друг другу!

Эх, как не хватает сегодня отношений такого высочайшего уровня и такой простоты этих отношений…

В это же время, в начале 70-х, у нас в доме появилась и Эдита Пьеха. Она была не как все, совершенно отдельная, немного инопланетная, но все равно быстро стала очень своей. Она была неимоверной красавицей, и я всегда ждала момента, когда она придет в нашу новоарбатскую квартирку, сядет за стол и улыбнется. Она говорила мало, с мягким акцентом, я ловила каждое ее слово, и мне казалось, что я где-то там, за границей, ведь заграница всегда так манила и попахивала жвачкой… Я сидела напротив нее за столом, слушала ее дивную тихую речь и уплывала мыслями в далекую Польшу, или ГДР, или еще куда, где было так прекрасно, с моей подростковой точки зрения. Еще мне очень нравилась ее необычная ластящаяся фамилия Пьееехааа, она еще ее произносила «Пиеха», и имя какое шикарное – Эдита! «Вот рожу дочку, назову так по-иностранному», – думала я тогда. Но родила трех сыновей, и Эдиту некуда было пристроить…

Красавицей она была настоящей и изысканной – с этими стрелками на веках, лучистыми, чуть грустными глазами, длинными тонкими пальцами, точеной фигуркой манекенщицы. Ей шло абсолютно всё, особенно мне нравились на ней элегантные брючные костюмы и высокие шапки из меха. А ее летящие балахоны, которые срисовала потом Пугачева? А цветок на груди, конкурирующий по размеру с лицом? Собственно, красавицей Пьеха и осталась до сих пор! Трудно было найти мужчин, не влюбленных в нее, почти невозможно!

Я много снимала ее и для «Частной коллекции», и для журнальных обложек, но перед первым ее приходом ко мне в студию долго мучилась, что именно ей предложить.

Ни одно лицо со стародавних портретов похоже на нее не было, лишь какие-то слабые отголоски. Перерыла десятки альбомов разномастных художников – всё мне не нравилось! Наверное, я была слишком к себе требовательна, воспринимала ее совершенно по-иному, как фею из детства в развевающихся одеждах, которая сидела за столом с моими родителями, волооко посматривала в сторону рояля и пела под аккомпанемент Броневицкого: «Гдеее-то есть город, тиииихий, как сон…»

Хотелось придумать ей что-то красивое, необычное, скорей всего, какой-то общий план, ведь так трудно было найти лицо, похожее на ее.

И вдруг мне подарили альбом Альфонса Мухи! Не помню, кто и когда, но это случилось незадолго до прихода Эдиты Станиславовны. Я открыла его без особой надежды, но вдруг попала в совершенно волшебный мир невероятно красивых дев, обвитых, словно щупальцами, длинными золотистыми волосами, струящимися по телу, одетыми в невиданные, богато украшенные одежды, какие можно встретить только в сказках.

Мне понравилось буквально всё! И его задумчивые сезонные девушки – времена года, сидящие в жеманных позах на фоне природы, и прозаичные славянские типы, и барышни с рекламных плакатов, зовущие покурить новый сорт сигарет или выпить абсент.

А эта странная привязанность Мухи к Саре Бернар! Он рисовал афиши ко многим ее спектаклям, тщательно выписывая лицо, обрамленное оживающими волосами, и взгляд, вечно устремленный куда-то вверх.

Начал писать для нее афиши со спектакля «Жисмонда». Сходил на представление, восхитился потрясающей игрой уже немолодой актрисы – ей тогда было пятьдесят – и написал афишу так, как посчитал нужным, – в узком вертикальном формате, на золотом мозаичном фоне, в длинных монументальных ниспадающих одеждах, с пальмовым листом в руке – просто святая, и всё тут. Показал рисунок Саре Бернар, и ей такое почитание и поклонение очень понравились, а как могло быть иначе? Тем более возраст на плакате совершенно не был виден, а это ли для актрисы не главное? Весь Париж пестрел афишами «Жисмонды», и публика была в восхищении. Люди срывали их со стен, чтобы повесить у себя дома для красоты, а Сара Бернар заказала дополнительный тираж и пожелала познакомиться с начинающим художником лично. Поговорив с ним, поняла, что он – часть ее успеха, поскольку спектакль начинается с афиши, а афиши Мухи – более чем шикарное начало. Вот она и решила прибрать его к рукам и заключила с ним контракт на шесть лет, по которому Альфонс создавал плакаты, костюмы и декорации к спектаклям, став таким образом главным художником театра.

Вот этот образ из «Жисмонды» я и присмотрела для Эдиты Станиславовны. Мне показалось, что эта величавость, благородство, порода и красота как нельзя лучше подходят Пьехе.

Через родительских друзей узнала еще много потрясающе интересного народа. Иосиф Давыдович Кобзон как-то на своем юбилейном концерте в давно снесенном концертном зале «Россия» познакомил меня в антракте с вальяжным мужчиной очень благородного вида, который все время улыбался. Шикарный серый костюм, дорогой красный галстук, белый накрахмаленный платок в нагрудном кармашке, тяжелые золотые запонки. И к этому представительному виду безумно хитрые молодые глаза. Это был художник Зураб Церетели.

С тех пор мы часто виделись, с удовольствием узнавая друг друга за кулисами во время торжеств, – и всегда он освещался своей замечательной улыбкой, словно очень рад был меня видеть! Он абсолютно трудоголического склада человек, он не может простаивать (или просиживать) без дела – должен рисовать, и всё тут! Подглядела однажды, как он рисовал на салфетке во время какого-то банкета. Сидит, все вокруг едят, а он рисует что-то своей массивной золотой ручкой и улыбается…

Он живет в своих картинах. Они густо-густо висят у него дома, так густо, что не всегда можно понять, какого цвета сами стены. В основном на картинах подсолнухи, могучие, яркие, плодоносные, очень похожие на него самого.

Несколько раз снимала Зураба Константиновича для проекта «Частная коллекция». Первый раз пришел, огляделся задумчиво и сказал мне, улыбнувшись: «Какая же ты красивая, вах!»

Уверена, что он говорит это вместо «здрасте» всем женщинам без исключения, но как честно это звучит! И как приятно это каждый раз слушать!