Текст книги "Частная коллекция. Как создавался фотопроект"

Переезд в студию

С развитием проекта, когда мы начали снимать уже по 4–5 человек в день, надо было подумать о профессиональной студии, где необходимо было выделить комнатку для грима, поставить вешалки с костюмами и платьями, разместить декорации и устроить закуток, где гостям можно было бы перед съемкой выпить чашечку чая.

Случались и накладки, особенно когда из «звезд» кто-то опаздывал. Должна сказать, что такое происходило почти постоянно, и тогда весь съемочный день летел к чертовой матери! Были обиды и казусы.

Недовольными процессом съемки оказались две великие актрисы – Инна Чурикова и Лариса Удовиченко. Снимали мы их в совершенно разное время, даже совершенно в разные годы, но вот не повезло, бывает. Причина недовольства была одна и та же – вслед за ними в студию пришли молодые актрисы, которые «сели в очередь» и тихо и покорно стали ждать своего часа. Просто пришли пораньше. Но великие-то увидели и сникли. «О, у вас тут, оказывается, поток», – сказала одна, но снялась. «Тут очередь? У меня пропал кураж», – сказала другая, но тоже снялась.

Наверное, я была не права, что сделала тогда такой плотный график, надо было разрядить, уважить, не права, понимаю, но обратно уже не повернешь. Ведь они штучные, удивительные, любимые, но время было такое, быстрое, большекромое, хотелось все успеть.

Тем не менее хороши получились обе, похожие на оригинал и на себя, с внутренним светом. Было это уже не дома, а в новой студии.

Когда муж показал мне огромный зал на седьмом этаже издательства, я обомлела. Громадное помещение было перегорожено какими-то толстенными трубами, обвязанными тряпками; высокие, во всю стену окна перечеркивали стальные балки-рельсы непонятного назначения, а под шестиметровыми потолками мило ворковали и какали голуби, изредка хлопая крыльями от нехватки аргументов в разговоре с соседом. Этот лабиринт из труб дико меня тогда напугал – в таких декорациях можно было снимать фильм ужасов или, на худой конец, мистический триллер, но никак не проводить фотосессии с известными людьми.

Мы пролезли через трубы, чтобы подобраться к грязным, почти непрозрачным окнам. Седьмой этаж, вид через загаженные окна на загаженный промышленный двор и дальше на такую же промышленную Москву. Лабиринт из труб обещали срезать заподлицо, чтоб они даже не напоминали весь этот кошмар, балки покрасить, окна помыть, а голубей выгнать на улицу. Трудно было поверить, что это помещение может когда-нибудь преобразиться. Пришла туда через пару недель, и правда, трубы уже действительно срезали, и глазу открылось внушительное пространство с высоченными потолками, моя будущая студия.

Рабочие разводили краску, а я размечала территорию. Вот тут сама студия, она должна быть просторной, чтобы можно было поставить свет и подальше отойти, если буду снимать большое количество народа, чтобы «воздух» был. Пол надо сделать обязательно серым, профессиональный скучный серый студийный пол, чтоб светлый не бликовал, а темный не поглощал свет, ну, а о цветном я вообще и не говорю.

Один угол в самой студии был выделен под разросшуюся библиотеку, другой – под гостиную, где можно подождать начала съемки, если вдруг гримерная еще занята. В гостиной я решила поставить родительскую ампирную мебель XIX века, добротную, красивую, хоть, между нами, и не самую удобную – диван с краснодеревной спинкой, весь в «пламени» (особенности этой породы дерева), чуть выгнутые кресла, стол со старинной расшитой скатертью – уж если затевать эту взрослую игру, то по-настоящему! Ведь изначально студия задумывалась как большая старинная жилая квартира, в которой просто было выделено место для съемок. Она получилась очень просторной и удобной и для съемок, и для жизни – шестиметровые потолки с подвесным светом, черные бархатные занавески с полу до потолка, чтобы внутрь не проник ни один луч солнца из огромных окон, библиотека с альбомами из всех мировых музеев, где я была, а в них портреты, портреты, портреты…

В самом уютном уголке – маленькая гримерная, с баночками, болванчиками, подбором усов и бород, царскими париками, где правит королева – Люсяшка, Люся Раужина, высококлассный художник, мягкая, добрая и очень талантливая. Она пришла почти с самого начала проекта, когда я уже отчаялась найти профессионального гримера после череды неудач с какими-то левыми околокиношными тетками, делавшими грим долго, неумело, при этом совершенно непохоже на выбранную картину. Более того, их сварливые характеры подходили разве что для коммунальной кухни. Они сразу переходили на «ты» со всеми, кто приходил сниматься, вели себя по-хозяйски и довольно хамовато, хотя у каждой из этих гримеров-однодневок был свой репертуар. И при этом очень бледно выглядели в профессиональном плане. Как однажды сказала Гурченко: «Гример – это диагноз!»

И вот пришла Люсяшка – кто-то ее случайно порекомендовал, и наша съемочная жизнь сразу наладилась. Она делала грим очень быстро, молча и добротно, умиротворяла любых, даже не самых качественных по характеру звезд. А еще сама шикарно шила парики, вела класс пастижерного искусства на «Мосфильме», где до этого отработала 25 лет и с Соловьевым, и с Шахназаровым, и с Эфросом, и с Хуциевым. Уже потом эти великие и знаменитые режиссеры сами выпрашивали ее согласие прийти на пробы очередного фильма, чтобы помочь «сделать Толстого», или возрастной грим, или еще что высокохудожественное. Теперь настало время, когда выбирает Люсяша, а не ее. Потому что таких профессионалов единицы. А помимо этого она еще и редкой доброты и верности человек, вообще удивительное сочетание!

В общем, студия получилась большая, темная (на самом деле очень светлая, но работать при дневном свете не всегда можно), окна с пола до потолка были занавешены черными бархатными непроницаемыми занавесками, сжирающими солнечный свет за просто так. Понавешала огромных крюков на стенки в разных местах, куда надевались стулья, – и ход смешной, вроде как дизайнерский, и место эти висячие стулья экономят. Нужен для съемки – снял, не нужен – повесил обратно.

Люся Раужина, Люсяша

Себе кабинетик выкроила крохотный, метров 5–6, вроде купе в поезде. Люстру мамину повесила в полкомнаты, стенки фотографиями родных украсила, шкафик книжный притащила, в общем, быстро обжила. С обжитием столовой было еще проще – мы там все время ели. Как только был поставлен большой стол и стулья, чай в коробках, сахар да печенье, комната ожила.

Мой кабинетик

Александр Олешко на фоне исторического буфета

Раза три я меняла в столовой обои, причем выбирала именно такие, которые дома никогда бы не поклеила, – сочные, цветные, иногда с мелким затейливым рисунком и бордюром, ведь гостиная для нас тоже съемочная площадка, где должен как можно чаще меняться интерьер. Сначала мы жили в жато-мятых бордовых обоях с золотыми галунами. Цвет этот был даже не бордовым, а бордово-каштановым с каплей молока, спокойным, богатым, на фоне которого очень хорошо смотрится лицо. Но при этом одна стенка нашей столовой была обклеена кричащими красно-лазурными павлинами. Именно кричащими, такое впечатление, что они, яркие, крупные, сидящие по всей стенке друг напротив друга на широких золотых ветках, орали, голосили на всю столовую, и я поначалу вздрагивала с непривычки, натыкаясь на них взглядом. Зато сколько я сделала красивых обложек и фотографий, где птички на заднем плане!

Коллекция пряжек

Как только к павлинам попривыкла, решила вдруг поменять интерьер. Втащила в столовую гигантский старинный модерновый буфет из груши, не буфет даже, а целый дом! В современный лифт он, конечно, не вошел, его разобрали на несколько частей и только так, по лестнице, даже не на лифте, богатыри смогли поднять детали этого дома ко мне в студию.

Дом-буфет двухэтажный, высоченный, очень уютный. Встал по-хозяйски, не обычно, как все, а с расширением книзу, основательно, не сдвинешь. И если представить, что у него, у этого буфета, есть руки, то они были бы в боки, что он стоит так, подбоченившись, и смотрит на происходящее своими витражными глазами. Что он, собственно, и делал. В буфете, огромном-преогромном, вполне могли бы жить несколько семей гномов. Но там живет наша посуда. Внизу, в широком бездонном помещении из трех отделений с резными дверцами и медными двойными накладками, стоят ровными стопками наши повседневные белые тарелки из «Икеи». Знаю, самой стыдно, позор, но тогда торопились начать работу, поэтому было не до выбора, купили, как водится, временно. А потом эта тарелочная простота так у нас и осталась. Буфет такой, конечно, хранил когда-то Кузнецова, Гарднера, Корниловых. В общем, обязан был хранить продукцию Императорского фарфорового завода. Опустился сейчас, к сожалению, понимаю. Хотя на втором его этаже, высокопоставленном, за витражными родными дверцами-глазками стоит пара-тройка рабочих Гарднеров и Кузнецовых с трещинками-волосинками, упавшими из-за дефекта в цене и купленными мною за бесценок под удивленный взгляд продавца. Надо для амбьянсу в кадре, а как же!

А между первым и вторым этажом большущий прилавок, как аэродром, куда все наши многочисленные чаи и приземляются, стоят в старинных чайницах и жестянках, как в магазине, – подходи, выбирай, заваривай! Жестянки эти выделяются на фоне вставок из разного металла с вычеканенными сценками из чьей-то прошлой жизни – медная жизнь, бронзовая, латунная. И два бронзовых барельефа на верхних створках – видимо, принцессы и сказочного принца – она молода и хороша, а он в шляпе с перьями. Еще балкончик есть маленький, с балясинами, все, как положено, для микро-Джульетты и микро-Ромео. Но пока там еще ими не занято, расположились наши старинные графинчики, рюмочки и прочая прелестная стеклянная мелочь, чудом не превратившаяся в осколки. Так что буфет наш все-таки не очень унижен и оскорблен. Он тоже часто снимается, богато и солидно смотрится в кадре, его хочется рассматривать.

Недавно снова сменила интерьер – обои на сегодняшний день пепельно-голубые, приглушенные, с серебристым отливом и чуть заметными вкраплениями цвета увядшей розы. На их фоне очень хорошо встал грушевый гарнитур начала XX века – этажерка-комодик с зеркалом, диванчик на две тощие попы и несколько основательных стульев с почти такой же, как и обои, обивкой, все неустойчивое до жути, малопрактичное, но очень сильно радующее глаз. Ну, а стенки мои разноперые в гостиной густо завешаны разномастными картинами, и современными, и старинными, в основном почему-то женскими портретами. Кто они, женщины эти, уже одному Богу известно, но вот взирают сверху, каждая по-своему, на нашу застольную жизнь, съемки, гостей, комедии и драмы, слезы и веселье. Смотрят и молчат. А может, переговариваются ночами тихо между собой, делятся впечатлениями.

Откуда я знаю…

Арапчонок

А самый главный житель нашей столовой – древний арапчонок. Он большой, с пятилетнего ребенка, сидит по-турецки на невысоком шкафчике в поблекшем плюшевом костюмчике, бывшем когда-то королевского голубого цвета (это видно с изнанки), и в хорошо посаженной на чернявую головку чалме. Время тронуло все, кроме его лица – оно блестящее, черное, хорошо прорисованное. Арапчонок наблюдает за всеми, и глаза его двигаются туда-сюда, как бывает иногда в механических часах с какой-нибудь глазастой кошкой на циферблате. Чтобы глазки задвигались, надо чуть качнуть его головку в сторону, и тогда он совершенно оживает.

Он с историей. Жил арапчонок раньше в Питере, Санкт-Петербурге тогдашнем, в каком-то богатом доме. Подарен был молодой жене довольно пожилым по тем меркам мужем, сорокалетним, в тот самый день, когда она родила ему дочку. Молодой отец за свою жизнь детей не нажил и счастлив был, когда услышал из покоев жены слабый писк. Сразу послал за цветами и куклой. Заранее не решился, чтоб не дай бог не сглазить, очень суеверным был. Просил самую красивую и дорогую купить, ведь жена была почти девочка, которая и сама еще в куклы не наигралась.

Через пару часов притащили в дом огромную перевязанную бантами коробку, где и сидел наш арапчонок. Как просили, ваше высокородие, самую дорогую, дороже нигде не нашли, все объездили. Молодая мама, усталая и измученная долгими родами, заулыбалась, увидев нашего арапчонка в голубом камзоле. Ну вот, нашей доченьке дружочек, сказала она. Было это 8 ноября 1898 года, в день рождения маленькой Оленьки, отсюда и такая точность.

Стал арапчонок любимой семейной игрушкой, почти членом семьи, назвали Абрашей. Смотрел Абраша, как Оленька росла, качал головой, водил глазками туда-сюда под звонкий детский смех и удивленные взгляды гостей. Следил, как девочка-ребенок превращалась в невиданную красавицу, и все равно продолжал качать головой, словно не веря, что это та самая Оленька, хотя все на его глазах, все на глазах.

В студии с арапчонком Абрашей

Вот так шло и шло, и хорошо было. А когда в семнадцатом году семье надо было срочно бросать особняк и спасаться от анархистов, Оленька взяла с собой небольшой чемодан с теплой одеждой да арапчонка Абрашку, самое что ни на есть ценное. Уехать далеко по каким-то причинам не получилось, сначала прятались у родственников, потом все как-то устроилось, началась новая жизнь, много хуже прежней, но жизнь.

В общем, смогла Оленька через всю историю XX века пронести и сохранить своего дружка Абрашку. Даже через войну. Мама во время блокады умерла, не выдержала, отец раньше, в 37-м, сгинул. У Оленьки получилось выстоять. Но мужа ее убили под Варшавой, а детей не нажили. Остался только Абраша. Снова жила, снова работала ученым-историком, как и до войны, но теперь углубилась в какие-то наполеоновские времена, превратилась в ведущего наполеоноведа и жозефиноненавистника. Ездила на Корсику, Эльбу и остров Святой Елены, но каждый раз возвращалась в Питер обязательно через Париж, через Дом инвалидов, где лежит Наполеон. Навещала. Ведь она так много о нем знала. Почти все.

Дожила почти до дряхлости, в одиночестве, среди фолиантов, документов, портретов Бонапарта. Хотя почему в одиночестве? У нее был Абраша, она каждый день читала ему стихи на французском, то Бодлера, то Верлена, а он молча слушал, не мигая, и глядел на нее своими черными человеческими глазами. Наконец поняла, что узнала о Наполеоне все, что было возможно, и решила, что пора на покой. Позвонила одному из своих давних студентов, тот нашел антиквара. Антиквар пришел, за несколько дней описал подробно все старинные документы и предметы, слушая одновременно историю ее жизни. Потом Ольга Алексеевна показала на Абрашу.

– Это главная моя ценность, хотя он, я думаю, ничего не стоит. Хочу вам его подарить. Не продавайте никому. Можете только так отдать.

Она осталась тогда одна в пустой квартире, антиквар предлагал помощь, спрашивал, что она теперь собирается делать, но Ольга Сергеевна только улыбнулась.

– Не волнуйтесь, мне просто надо кое-кому помочь.

И закрыла за ним дверь, держа сумку с огромными деньгами. Потом узнали, что Ольга Сергеевна основала какую-то премию, выплачивала студентам стипендии. Антиквар не вдавался в подробности – не пришибли старушку с такими деньгами, квартиру не отняли, и слава богу.

Антиквар, мы были с ним шапочно знакомы, подарил мне арапчонка много лет назад, как только у меня появилась студия. Принес со словами: «Пусть у вас посидит…» И ушел. А вскоре ушел навсегда. Вот арапчонок и остался жить у нас в студии как талисман. Даже не знаю почему.

И теперь сидит, напитанный французскими стихами, Наполеоном и добрейшей Ольгой Алексеевной, в красном углу, качает головой, глядя на беспокойную нашу жизнь, и тоже молчит, только глазами водит.

Санина каптерка

Из столовой еще один ход – в «каптерку» Саши Гречиной, художника-постановщика и крестной моих детей. Это ее название и ее хозяйство. Если бывают какие-то странные переплетения и совпадения в судьбах, то это тот самый случай у меня с ней.

До смешного.

Обе познакомились с будущими мужьями на отдыхе у моря. Она – на Черном, я – на Балтийском.

Свадьбы справили в один день и в один год, друг друга еще не зная.

Уехали в начале восьмидесятых, в одно и то же время, в заграничные командировки с мужьями. Я – в Индию с мужем-корреспондентом рассказывать советскому народу о братском индийском народе, она – в какую-то африканскую тьмутаракань с мужем-биологом изучать вирус свеклы.

Саша Гречина на съемках Юлии Началовой

Вернулись в середине 80-х, получив за несколько лет работы в антисанитарных условиях чеки, вроде как доллары на тогдашний советский момент, и пошли в один и тот же магазин «Березка», который продавал на эти чеки-доллары заграничные товары. Купили там, как потом выяснилось, все одинаковое – холодильники одной марки, стиральные машины, лампы и даже занавеску в ванную – белую с прорастающим снизу коричневым камышом. И главное, выбор-то был, «Березка» же элитная, так нет, выбрали все одно и то же. И если и лежали в магазине всего две такие дурацкие занавески среди многих прочих, то нате вам – одна висела у меня, а другая – у Сашки!

Вот так мы начинали: Люся Раужина (художник по гриму), Галина Коршунова (директор проекта), Александр Васильев (компьютерный дизайн), Александра Гречина (художник-постановщик), Дмитрий Кружков (ассистент фотографа), ну и я

Потом мы обе запожарили. Сначала у меня сгорел только что отстроенный дом, из бруса, потом, совсем вскоре, ее только что отремонтированная квартира. Из-за электрозамыкания по той же причине, что и у меня, искра не там пробежала. Причем, что удивительно, я в этот момент случайно проезжала мимо (а район, где она живет, совсем чужой, от меня далекий) и увидела дым из знакомых окон на первом этаже. Сразу позвонила ей, а ее дома не было, она заканчивала ремонт и поехала купить какую-то отделку. Никто, как и у нас, не пострадал, отскребли, отчистили, снова отремонтировали квартиру, продолжили жить.

Наших мам дети независимо друг от друга стали называть Лялями. И ушли наши Ляли одна за другой.

Так и живем мы по сию пору рядом вот уже полжизни, прислушиваясь к тому, что друг у друга происходит, и удивляясь совпадениям.

А может, особо уже и не удивляясь.

У Сани врожденный и хорошо развитый вкус, любовь к деталям и безделушкам, трепетное чувство цвета, очень ладные и правильно растущие откуда надо руки.

Создать любой интерьер – барокко, средневековый замок, совковую общагу – это к ней. 15–20 минут, и вы там, где надо. Притаскиваются стенки-декорации, необходимая мебель, и этот скелет мгновенно обрастает мясом. Сашка обживает интерьер за несколько минут так, как многим и за годы не удается, – картины в богатых рамах, ковер вместо скатерти на столе, подсвечник с художественно оплывшими свечами – пожалуйста, для королевского замка, или, если надо, другой интерьер, для комнаты в коммуналке – с чуть загнутой «живой», стоящей дыбом, клеенкой, брошенным на пол окурком, скомканной газетой, цинковым ведром с торчащим оттуда половником, и через всю эту красоту протянута бечевка с семейным бельем.

В ее каптерке – коллекция редкостей и зависть любого блошиного рынка. Старинные трости и зонтики, рыцарские, почти настоящие пластмассовые доспехи, бутылки, старые и не очень, среди которых есть сравнительно давние с выдавленными надписями, чудом сохранившиеся, глубокого зеленого стекла, а есть и ностальгические советские кефирные, с широким горлышком. Все необычные пустые бутылки из-под ликеров, коньяков и прочих выпивок с праздничного стола несут к Сашке. Она их разместит, приютит и спрячет до поры до времени, то есть до съемок.

Посуда есть на все случаи жизни – тяжелая медная, для каких-нибудь замковых кухонь, несчастные кузнецовские тарелки, склеенные-переклеенные, но все-таки кузнецовские, кастрюли-сковородки, гэдээровские далеко не полные сервизы, чайники-поильники, и ко всему этому богатству немного бывшей еды: засушенные до стадии мумии хлеб и бублики, муляжи курицы, окорока и связка чеснока. Последнее, видимо, еще и от вампиров.

Много разного ржавого железа – утюги всяческие, цепи-кандалы для любого применения, сабли и пистолеты для самообороны, ведра с коромыслом для Ивана-дурака и сетка-авоська со странным набором – в ней чай со слоником, бутылка из-под лимонада и газета «Правда» шестьдесят какого-то года. Есть сушеные бабочки, листья, трава, рожь в отдельном пакете колосится, много елок разного калибра.

В отдельном углу целая лениниана – барельефы, почетные грамоты, сложенные знамена с его золотым вечным профилем, переходящие треугольнички красных вымпелов с ним же, бюсты и портреты. Иногда на портретах он с другом Сталиным, иногда без, по настроению. Вот такой красный уголок. Без этого никуда, наша история.

В общем, все в Сашиной каптерке и не перечислишь, невозможно это.