Текст книги "Частная коллекция. Как создавался фотопроект"

Климт и Муха

Так и выросли за эти годы авторитеты в живописи – для меня, и только для меня, сформировался вкус, художники узнавались по штрихам и цвету, сюжетам и настроению.

Но начала я свою фотографическую «Частную коллекцию» с живописи Климта и Альфонса Мухи. Вообще, обожаю этот период, Серебряный век, все эти тягучие, крученые, нескончаемые линии, цветочные орнаменты, воздушность, фантазийность и легкую замысловатость. В детстве очень была взбудоражена Климтом, его золотом, декоративностью, шикарными органичными рамами, которые врастали в картины и становились их частью, порочными лицами Адели и других его возлюбленных и обескураживающими фактами из его личной жизни. Рамы, кстати, делал родной его брат Эрнст. И когда его не стало, Густав очень быстро погас.

Был у нас дома старый плохонько изданный заграничный альбом с картинками. Нечеткие, в странном неправильном блеклом цвете, они все равно завораживали меня, эти полуобнаженные Юдифи, рыжеволосые ведьмы и невзаправдашные пейзажи, которые, как прочитала потом, писал он для души, только для себя, разглядывая в бинокль детали на горизонте. Знала тогда только, что Климт – австрияк, художник модерна и совсем не красавец, но не думала, что много лет спустя по новой им заболею, начну изучать, поеду по всем Европам в музеи, где есть его картины, и на специальные климтовские выставки из запасников и частных коллекций, стану семейным «климтоведом» местного значения.

Был он сначала господином оформителем, потом перешел на женское тело, с любовью писал, с доскональным его знанием, чувствовалось, что его натурщицы сразу становились близкими подругами, и роскошное тело казалось не нарисованным, а вполне живым, с мелкими изъянами, настоящим, природным, абсолютно не идеальным и не божественным, но не перестающим быть роскошным.

Он обожал женщин и кошек, может, подсознательно объединял их в один новый невиданный отряд – женщины-кошки, это так прекрасно… И в студии его стайками прохаживались полуобнаженные натурщицы – те, которых Густав уже познал, и пара-тройка новеньких, привыкающих к необычной высокохудожественной атмосфере гениального сексуального маньяка. Ну, а под ногами шастали кошки – для амбьянса, видимо, и ни одной из этих кошек Климт так и не написал. А сам ходил по салону эдаким королем – «корольком», сказал бы Евгений Леонов, – в длинной до пят голубой хламиде на голое тело.

Гурченко – Юдифь. Момент съемки

Представила я эту обстановку – большой зал с высокими потолками и огромными арочными окнами без занавесок, чтобы проникал естественный свет. У окон – пальмы – почему-то именно пальмы мне привиделись, а не фикусы, в огромных деревянных кадках, рядом широкие бархатные, наверное, бордовые, диваны, на которых нежатся полураздетые девчушки на любой вкус, цвет и фасон. Около них столики с фруктами и вином для поддержания творческого настроения. Всё в дыму от сигарет, женском томном смехе, шепоте и вздохах. Но тут вдруг слышится тренькающий дверной колокольчик, и одна из девочек нехотя встает и идет к двери, чтобы впустить еще одну, новенькую. Мольберт посреди этого роскошного разврата, а сам Густав в голубой ночнушке, и много золотой краски вокруг – голубое с золотом красиво ведь, а?

Да, забыла, для дополнения картины – стойкий кошачий запах.

Девочки принимали разные позы, а художник играл с ними в «замри», выбирая ту девочку или позу, которые в этот момент его возбуждали, – и начинал рисовать. Причем сначала он писал обнаженное тело, и как только оно было совершенно, до нюансов, гусиной кожи и морщинок готово, то начинал «одевать» его в богатые золотые одежды. Вот такая у него была взрослая игра. Эскизов после него осталось тысячи. И детей, бастардов, хоть и меньше, но достаточно, около сорока, которых, кстати, он опекал и содержал.

Шикарные нимфы в разнузданных позах появлялись на холстах, публика была шокирована, критика писала гневные статьи, а Климт цитировал Шиллера: «Нравиться всем – зло!» И одну из своих картин – ту, которая с роскошной женской попой, – он так и назвал – «Моим критикам».

Я очень люблю его золотой период, где он а-ля-византийский, мозаичный и все еще декоративный, где «Поцелуй», «Юдифи», «Афина».

Две «Юдифи» его такие разные – одна, «номер один», – страстная, томная, женственная и желающая, очень природная и естественная, а другая – под вторым номером, – яркая, гневная, решительная сучка с бешенством матки, начавшая мстить мужикам с Олоферна и полюбившая, видимо, это дело.

Хотя о чем это я? Существовала ли Юдифь на самом деле, – совсем даже и неизвестно, но легенда такая есть. Было это три тысячи лет назад. Воевали тогда много и со вкусом, отвоевывали земли и снова оставляли, хотя населения было мало и места, по идее, хватало для всех. Но кровь разогнать – святое дело, мужчины этим и занимались. И вот, чтобы усмирить волнения на границах Ассирии, тогдашний царь – Навуходоносор или кто другой, так до сих пор и неясно, – обратился за помощью к иудеям, которые в чужую войну ввязываться не пожелали и восстановили тем самым ассирийскую власть против себя. Вот и наслали на них полководца Олоферна, который окружил своими войсками один иудейский город, в котором, по преданию, жила богатая вдова, красавица Юдифь. Город сдавался, вода к нему была перекрыта, жителям жарко и страшно.

Юдифь решила взять ситуацию в свои руки. Обтерлась, приоделась, наблаговонилась, приукрасилась и пошла в стан врагов, которые уже были готовы войти в город. Обманом проникла к полководцу, опоила его вином – слаб оказался Олоферн, быстро отключился, может, устал сильно, может, в вино было подсыпано что-то вроде клофелина, в общем, вдова предательски отрезала спящему голову. Завернула ее аккуратно, забрала с собой и тихонько ушла восвояси. Ну, а командовать войском полководцу без головы было уже несподручно. Вот благодаря такому вроде как геройскому поступку Юдифь эта и стала появляться на картинах с головой ею убиенного Олоферна.

Кто только этот сюжет не писал – Аллори, Кранах Старший, Джорджоне, Караваджо, Рубенс и многие другие. Но мне ближе всего оказались климтовские Юдифи – почему он их изобразил такими разными, почему только двух, а не целую галерею Юдифей, почему вообще обратился к этому сюжету – мужчин ведь Климт почти не писал, редко-редко, только женщин и пейзажи, а тут на тебе, целых две мужские головы.

Но я была счастлива – если есть две шикарные, убранные в золото, Юдифи, написанные гениальным Климтом, то по ним можно будет сделать два прекрасных фотопортрета!

Только кого выбрать для «Юдифи I» и «Юдифи II»?

Первую предложили Юлиане Шаховой, телеведущей. Она очень точно схватила эту Юдифову детскость и страсть одновременно, вцепившись в волосы моего ассистента, который весь целиком играл голову Олоферна. Помню, как тщательно делали золотой ошейник из оберточной бумаги и пластырем клеили на нежную Юлину шейку. Как Юля откидывала голову и прикрывала грудь, хотя на самом деле грудь должна была быть открыта.

Гурченко

Вторую «Юдифь» мы ненадолго отложили – я просто не знала, кому такой взрыв можно было предложить.

Как только я увидела Людмилу Гурченко, то поняла, что она и есть Юдифь.

Юдифь номер два.

Та самая.

И даже не думайте привязывать слово «сучка» к Гурченко! Уж она-то могла сыграть все! Она вынимала, выискивала, вытаскивала из себя какие-то неуловимые, ей неприсущие черты, меняясь в мгновение ока, и уж если ей надо было играть сучку, то это была феноменальная СУЧКА с большой буквы!

Мы были знакомы с Гурченко еще со времен отца – он написал песню, которую Людмиле Марковне надо было исполнять в мюзикле. Мы часто виделись у нас дома. Я всегда стеснялась гостей, не очень их любила, ведь они отнимали время моего общения с родителями. Поэтому Гурченко для меня, подростка, была тогда просто в череде раздражителей – пришла, тянет время, еще и поет все время – скучно, нудно и долго.

Теперь понимаю, что надо было сидеть в углу и записывать каждый взгляд, каждое слово…

«Поскорей бы ушла», – думала я тогда.

Она ушла и вернулась через 25 лет, уже в мою квартиру, в мой проект.

Боялась ей звонить, все знали, что у нее тяжелый характер. Могла послать куда подальше.

Не послала. Вспомнила. Помолчала. Подумала. Согласилась прийти.

Как я любила ее слушать!..

Было начало лета, почти тепло. Она появилась вовремя, минута в минуту, все мои – команда, – как партизаны, ждали в засаде. Трепетали. Все гадали, опоздает ли, как придет, что скажет и придет ли вообще. Я снимала тогда дома, студии еще и в помине не было. Она вошла, огляделась, вежливо поздоровалась. В бежевых брючках, белой мягкой рубашке с жабо и кружевными манжетами, закрывающими кисти рук, – она вообще любила жабо и объемные манжеты, небрежно бросила пиджак на стул и спросила: «Что вы мне приготовили?» – как на кухне.

На столе были навалены книги и альбомы – я готовилась к ее приходу тщательно, как отличница к экзамену – с закладками, пометками и шпаргалками. Я начала показ. Все красотки были тотчас же отвергнуты – бесхарактерные, неинтересные, – мне скучно, сказала она. Всякие там Гейнсборо, Боровиковский, Маковский и прочие – нет, нет и нет.

– А Лотрек? – скромно спросила я.

Он был узнаваем, не академичен, с большим чувством юмора. Когда была маленькой, то представляла его внешность, ни разу не видя фотографии, и думала, каким красавцем он мог быть – во-первых, иностранец, а это в мою девичью бытность у нас в стране было почетно, и не просто какой-то иностранец, а француз, во-вторых, с таким звучным многослойным именем Анри-Мари-Раймон де Тулуз-Лотрек Монфа, в-третьих, граф, практически император. Я тогда зачитывалась «Анжеликой – маркизой ангелов» Анн и Сержа Голон и обожала все, что было связано с Францией! А тут художник-француз – мне почему-то казалось, что, кроме меня, его знают немногие, – должен быть таким же красивым, стройным и обязательно ярким, как и его невероятные картины.

Интернета тогда не было, если я и ходила в библиотеку, то по школьным делам, а посмотреть портрет Тулуз-Лотрека каждый раз совершенно забывала. Так и был этот художник для меня абсолютно без лица, просто существовал в голове какой-то романтический образ того, кто мог писать такие удивительные полотна. А потом, уже много позже, случайно увидела его портрет, прочитала о нем…

Толстогубый бородатый очкарик с булавочными глазками, с черными патлами, он был ростом почти с ребенка и волочил обе ноги. До 14 лет у него была завидная жизнь любимого дитяти, и звали его в семье не иначе как «Маленькое сокровище». Но в 14 случайно упал, сломал шейку бедра, вскоре опять упал, даже не упал, оступился, и снова перелом шейки бедра, теперь уже другого, новый гипс, инвалидная коляска, остеопороз, частичная атрофия ног. Был долго обездвижен, перестал расти, погрузился в депрессию. Врачи считали, что проблемы с костями могли быть вызваны инцестом – его отец и мать были кузенами.

В общем, жизнь у парня началась совершенно другая. Боли, слезы, мучения. Со временем начал понемногу рисовать – надо было чем-то себя занять. Пошел учеником к глухонемому художнику – два обделенных судьбой человека прекрасно понимали друг друга. Тогда Лотрек и стал рисовать как одержимый, понял, что это единственный для него выход, только так он сможет продолжать жить. Хотя, если бы его ноги были бы чуть длиннее, начал ли он вообще бы рисовать?

В 20 лет ушел на костылях из дома – все, хватит опеки. Поселился на Монмартре. Стал мечтать о любви, мальчик был уже большой, но девственность потерял с проституткой-извращенкой, которая обожала калек и инвалидов всех мастей. Понял, что любовь не всегда романтика, особенно в его случае. «У тебя раньше были любовники уродливее меня?» – так звучал его вечный вопрос к проституткам. Оброс друзьями – писал их портреты, ходил в театр – делал зарисовки, а публичные дома стали для Лотрека любимым рисовальным классом. И еще потрясающе готовил – по пятницам у него был открытый ужин, куда можно было прийти без приглашения и попробовать, помимо прекрасных блюд, лотрековский коктейль «Дрожь», который хозяин смешивал гостям сам у барной стойки в своей студии. Говорят, что это был абсент с шампанским, куда добавлялся еще и полынный ликер, и все это вместе усиливало действие абсента. Ну, а как угощать и не угощаться? Доугощался до белой горячки, в ужасе придя в себя в сумасшедшем доме. Но в первый раз обошлось.

В общем, обычная богемная жизнь. Задружился с Ван Гогом и другими молодыми импрессионистами. Подсадил и Ван Гога на абсент. Завел себе абсентовую трость, которая была полой, и заливал туда спиртное. Такая вот длинная фляга. Когда Лотрек хотел выпить, ему никуда не надо было заходить – он отвинчивал набалдашник у трости и делал пару глотков, все просто.

Вообще об абсенте надо сказать особо. Это питье появилось во Франции в конце 90-х годов XIX века – его привезли французские солдаты, навоевавшиеся в Северной Африке и вернувшиеся домой. Там, в Африке, они боролись с помощью абсента против малярии и дизентерии, хотя, думаю, просто напивались после боя, и те видения, которые проплывали перед ними, им очень даже нравились.

Рецепт абсента простой: сушеную полынь, фенхель и анис вымачивают ночь в 60-градусном спирте, потом фильтруют и пьют, лечатся, так сказать. И на стыке веков ветераны-офицеры днями просиживали на парижских бульварах, потягивая абсент, и волооким, немного поехавшим взглядом окидывали публику. Так что именно они ввели его в моду. За ними распробовали абсент и остальные. Пить его стали с пяти до семи, считалось, что абсент улучшает аппетит перед ужином. Время это называлось зеленым часом, а сам абсент – зеленой феей. Говорили, что вдохновение приходит после восьмого стакана абсента, а деньги заканчиваются на седьмом. Но у Лотрека был неограниченный кредит в тех кафе, где он рисовал рекламу, так его прославившую. И еще шутили, что его картины написаны не краской, а абсентом. Хотя работал он постоянно. Помимо рекламы он написал очень много женских портретов, но красавиц среди них я не видела. Каждое лицо, даже молодое и привлекательное, – обязательно с какой-то некрасивостью или изъяном: глазки-щелочки, волосики жиденькие, носик длиннющий, губки-ниточки – «девка, в общем, не плохая, только»… далее как в той частушке. Ну да, понятие красоты для Лотрека изменилось. Осталась одна яркость. И жизнь его была очень яркой и недолгой – умер в 37 лет на руках своей несчастной матери.

– А Лотрек? – повторила я вопрос Гурченко.

– А это мысль! Жизнь проституток, характеры, клиентура, бандерша – красота! Какой простор! Какая глубина! Какие судьбы! Жизнь! Хо-хо! – и она хрипло хохотнула.

Я действительно очень хотела ей предложить одну из моих любимых лотрековских работ – ту, где проститутка после насыщенного рабочего дня лежит, распластанная на кровати, изнеможенная, без сил, полуживая, изъезженная похотливыми клиентами, и стеклянным взглядом смотрит в потолок. И название «Одна».

– О, ну да, это почти я… Только нет, тут лица не видно, хотя настроение – да, по мне.

Искали снова. Листали, вглядывались, изучали.

– Вот! Вот она! – почти закричала Людмила Марковна, ткнув по-хозяйски в очередной лотрековский портрет. Это была танцующая Джейн Авриль, артистка мюзик-холла, с задранной в канкане ногой, неустойчивая, неловкая, уязвимая, вся в работе, даже без улыбки.

– Давайте еще! – просила она меня, как повара добавку. – Еще! Предложите мне сами что-нибудь! Как вы меня видите?

О, как я ее только не видела! Передо мной стояла очень смелая женщина, видавшая в жизни все, резкая, наглая, огрызающаяся, как та самая собака, умеющая не только защититься, но и отстаивать других, ненавидящая себя и обожающая себя, закрытая глухим панцирем, не пропускающим даже воздух, решительная, очень нежная, трепетная и безумно ранимая, обидчивая и обижающая, благородная и широкая, во всем гениальная. Я не знаю, была ли она всегда и со всеми актрисой, но с ней было безумно интересно смотреть этот фильм под названием «Жизнь». Она шикарно вела стол, чувствуя, что и в какой момент надо сказануть, именно сказануть, а не сказать, одаривала слушателей случаями из жизни, красиво проводила свои дни рождения, удивительно ярко и сочно говорила, вставляя харьковские словечки в привычную речь, со смаком крякая и ударяя кулаком по столу. Обожала своего отца, все время его вспоминала и цитировала. А мать почти не вспоминала. Такое ощущение, что он и был главным в ее жизни, несмотря на энное количество мужей. Своего последнего мужа даже называла «папой».

Величина ее, наверное, будет видна со временем и на расстоянии. Уровень Гарбо и Дитрих – и по замаху, и по удару. Несчастная в своей невостребованности, не понимающая, почему ее не снимают и не хотят, она полжизни провела в ожидании того самого телефонного звонка, который снова повернет ее актерскую судьбу. Но это я уже узнала со временем, а тогда, при первых попытках знакомства, боязни не спугнуть, сказать лишнее, нащупать пути, я даже и не предполагала, что впереди у нас лет десять дружбы, довольно крепкой, но с провалами и подъемами, как водится в жизни, многочисленными поездками по миру с моими выставками, совместный гостиничный быт, осторожное и уважительное общение с моей мамой и взаимная любовь с моим средненьким. «У него оленячьи глаза, я теряю голову!» – шутила она, а олененку моему было тогда лет двенадцать, он смущался и краснел.

Очень дорогая для меня запись

Она придумала тост – «За Кирееву!» Алла Киреева – моя мама. Так вот, мы начали пить за Кирееву с подачи Гурченко. Мы были тогда с первой моей выездной выставкой в Киеве, и нас, всю команду, пригласили в ресторан «Липский особняк». Вечер пошел весело, Людмила Марковна острила, была в духе, мы ловили каждое ее слово и каждому слову радовались – было действительно смешно, шумно и пьяно.

– Вы понимаете, что мы здесь все сидим, едим и хохочем только благодаря Киреевой! Если бы Киреева Алла Борисовна не вышла замуж за Рождественского Роберта Ивановича и не родила бы эту прекрасную дочь, – она больно ткнула в меня пальцем, – то нас здесь сейчас бы не сидело и ничего этого шикарного вокруг не было! А время мы проводим как? За-ме-ча-тель-но! Поэтому выпьем за Кирееву! Давайте теперь все время пить за Кирееву как за основоположника нашей ячейки профессионалов! За Кирееву! – и она, чокнувшись со всеми, одним духом опрокинула рюмаху.

Так что «За Кирееву!» – ее тост и живет он до сих пор!

А тогда, в первый свой приход, она была очень настороженна.

Пришла одна, без толпы директоров-помощников-визажистов-костюмеров. Казалось, что ждала какого-то подвоха, но постепенно расслабилась, обмякла, листая многочисленные альбомы.

Мы все выбирали и выбирали и не могли остановиться.

Получилось поначалу пять портретов: Пикассо «Любительница абсента», Тулуз-Лотрек «Портрет Джейн Авриль», «Юдифь II» Климта, портрет Елизаветы Английской – мечта Гурченко и еще один профильный портрет в стиле модерн.

Назначили съемку через несколько дней, необходимо было хорошенько подготовиться. Я, распечатав репродукции картин, помчалась по антикварным магазинам и блошиным рынкам – нужно было обзавестись разными редкими вещами, которые хорошо видны на картинах, – где еще взять сифон для «Любительницы абсента»? После надо было заехать к маме выбрать брошь для королевы Англии, купить в рукодельном отделе нитку пластмассового жемчуга для нее же, попросить взаймы у кого-нибудь царскую занавеску, чтобы повесить за королевой, и еще кое-чего по мелочам.

Художнику по гриму Люсе Раужиной надо было соорудить пять сложных париков, ну а художнику по костюмам Тане Марягиной взять в аренду на «Мосфильме» пять костюмов, и самое важное – повторить Климта – нарисовать одежду для климтовской Юдифи.

Всего-то пару пустяков!

А когда в назначенный день и час пришла Гурченко, то это стал один из самых счастливых моих дней жизни. Тогда это был просто тяжелый и очень ответственный рабочий день, а по прошествии лет я поняла, что он был одним из тех, которых в жизни случается немного, ну, дай бог, пара десятков, и то если повезет. Я увидела, как человек работает. Я поняла, как надо работать. Я была рада, что она показала мне это, когда проект только начинался, чтобы потом мне было с чем сравнивать и от чего отталкиваться.

Она пришла без капли грима, только легкий крем, как она сказала, чтобы лучше лег тон.

– Вот за что меня ценят гримеры – на таком лице можно рисовать что угодно.

Лицо было действительно как чистый лист, и нарисовать на нем можно было любую судьбу.

– Но гримироваться я буду сама, я лучше знаю свое лицо и никому не доверяю, – грозно сказала она, взглянув на нашу Люсю.

– Конечно-конечно, Людмила Марковна, я вам буду просто помогать. – Люсяша заулыбалась. Она с трепетом готовилась к приходу Людмилы Марковны и была готова даже просто постоять рядом.

Принялись за первую – профильный портрет. Все просто и недолго, легкий грим, совсем легкий, Люсяша помогает, чуть корректирует, платье из мосфильмовских костюмерных, шляпка, и вот уже милая дама – практически никакая – в профиль сидит у меня перед камерой. Несколько минут съемки, и все готово.

Следующая – Елизавета, королева Англии.

Это была мечта Гурченко – хоть где-то сыграть эту королеву-девственницу. Пусть даже на фотографии.

Она снова села перед зеркалом и будто бы куда-то погрузилась. Люсяша начала хлопотать, невесомыми мазками нанося белила на королевино лицо в ожидании, когда Людмила Марковна ее остановит.

– У вас тут, как я вижу, одни профессионалы, – произнесла вдруг она, несколько минут последив за Люсиными движениями. – Ведь никогда не знаешь, в чьи руки попадешь. Всякое бывало, но у вас, я вижу, могу немного расслабиться. Колдуйте! – позволила она.

– Чай? Кофе? – спросила я.

– Нет, сейчас не могу, буду мешать, потом сделаем перерыв. Ну вот, я вся ваша, – обратилась она к Люсе Раужиной.

Люся сняла с болвана парик – точь-в-точь как на портрете Елизаветы Английской, и примерила Людмиле Марковне.

– О! Ну все! Готовая Елизавета! Можно даже и без грима!

– Грима почти и не будет, надо только лицо хорошенько выбелить и губки прибрать, – сказала Люся.

Увидев первоклассную работу мастера, Гурченко еще больше расслабилась и стала рассказывать, что очень ей королева эта чем-то близка, что чувствует она ее: «Моя по духу моя!» И что читала много о ней, готовясь к роли, которую никогда, видимо, уже не предложат.

– Вы знаете, как ее Иван Грозный называл? Царь-девица! Эх! Как точно! Она и царь – не царица – царь! И девица! Хотя не уверена, что девственница. Как там у них в Средних веках можно было девственницей остаться? Да и в любых других веках тоже сомнительно. В общем, как только он к ней ни сватался – отказывала! А он обзывался по-всякому, письма писал гневные, а в результате дружба до гроба и подарки царские. Баловал ее брильянтами. А? Так и писал: «Хочу побаловать вас брильянтами». Вот как так? А ты тут в жизни стараешься с мужиками ути-пути, а выходит, надо вот тут их держать! – И она показала кулак.

– Одежку дарил, усыпанную каменьями, знал ее слабость, любила царь-девица приодеться, три тыщи платьев после себя оставила! Вот ведь! Чтоб покрасоваться. Хотя лысая была. Я, конечно, тоже без пышной шевелюры, каждый волос по имени знаю, по утрам здороваюсь с ними, когда расчесываюсь: «Здравствуй, Петя! Здравствуй, Вася! Здравствуй, Семен!» А где Семен?? Его уже и нет… А королевна вообще тотально облысела после оспы, уж не знаю, могло быть такое осложнение или нет, но факт. И с того момента стала носить парики, а вслед за ней и вся Европа. Потом и я присоединилась! Люблю я это дело! Красиво и быстро, а то все эти начесы и лаки, зачем, когда надел прическу, как шапку, и вперед! А еще она ввела в моду эти воротники огромные многослойные, которые так торчат, – Людмила Марковна широко развела руками, – и шею закрывают, и тоже за ней все бабы стали их носить. А она, видимо, после болезни вся в оспинах была и придумала это, чтоб шею закрыть. И после смерти не разрешила себя раздевать, скорей всего, по этой же причине. Столько прочитала про нее… Ей даже унитаз изобрели, чтоб величественно облегчаться! Вот зачем мне это надо помнить? А вот нет, в голове-то засело.

Людмила Марковна рассказывала, а в зеркале уже отражалась королева Английская, с высоким лбом, рыжими кудряшками мелким бесом, молочной кожей, точеным носом с горбинкой – горбинку приклеила Люся, – только цвет глаз был гурченковский, зеленый. Разве что губы еще не «прибрали» – Людмила Марковна рассказывала историю своей прошлой жизни – видимо, это была Англия, скорее всего, XVI век, и очень вероятно, что звали ее тогда Елизавета.

Она, одевшись в царское, снова встала перед камерой, и Таня, художник по костюмам, начала ползать перед ней на коленях, прилаживая кружева на рукавах.

– Надо же, когда она ела, то приказывала тоже подползать к ней на коленях, – произнесла она и холодно, по-королевски, улыбнулась.

А я все рассматривала картину и никак не могла понять, что за сито у королевы в руках. Видимо, какая-то аллегория, что-то важное она просеивала своим подчиненным, или символ какой, нам, славянам, непонятный. Ничего похожего найти не могла, бегала по квартире, пока не наткнулась на пластмассовый поддон из-под какого-то кактуса – вспомнила детство, нагрела огромный гвоздь, надырявила аккуратные дырки и соорудила королевское сито. Похоже ведь получилось, правда?

Когда съемка этого сюжета была закончена и Людмила Марковна пошла раздеваться, я отправилась на кухню приготовить ей бутерброды. Сделала красиво, многослойно, с зеленью, короче, по-царски.

– Ох, сама хозяйка несет!

– А как же, Ваше Величество, почту за честь!

– А чем еду поддержим? – Она подмигнула.

– Сию секунду, – вошла я в роль и пошла за бутылкой красненького.

Через пару минут мы все уже сидели на кухне и громко смеялись – каждый рассказывал, как он готовился к приходу Людмилы Марковны и что о ней думал. Ее ж безумно боялись, и слава о ее жестком характере шла впереди нее. Была уверена, что после этого она к нам больше никогда не придет!

– Ну что? Во сколько завтра продолжим? – спросила она, уходя.

Оставалось еще три работы, и мы решили постараться их сделать в один день. Назначили на утро, чтобы уложиться. Снова пришла вовремя. Она всегда приходила в точно назначенное время, чтобы не заставлять никого ждать, уважая себя и других.

Начали с «Любительницы абсента» Пикассо. Сделали грим – снова бледный, даже чуть сероватый цвет кожи, замазанные тоном губы (словно они вообще исчезли с лица) и жуткий колтун на голове вместо прически – все точь-в-точь как на картине. Все было готово для нового сюжета – круглый столик, как в кафе, рюмочка с зеленой жижей и сифон, за которым я накануне ездила на барахолку.

Людмила Гурченко на открытии моей первой выставки

И тут Людмила Марковна меня очень удивила – она пошла репетировать! Никому ни до ни после нее даже в голову не приходило репетировать фотосюжет! Ушла в другую комнату – «дай мне пару минут, я никогда не пила абсент, я должна почувствовать, как это, я что-нибудь придумаю» – и вернулась абсолютно другой, уже попробовавшей, всклокоченной, нервной.

– Где мне сесть? Где? Подвиньте стул! Так! А руки? Как руки? – Она она обвивала лицо руками, и казалось, что пальцы ее вдвое длиннее человечьих. Она бормотала что-то чужим скрипучим голосом, и снова была уже не она – словно вселялся в нее некто, и она с удовольствием его принимала на время. Взгляд этой незнакомой женщины был одновременно резким и затухающим, она смотрела в глубь себя, пытаясь не то вспомнить хоть что-то светлое из своей страшной жизни, не то всё подчистую забыть. Ее глаза медленно темнели, пока не стали черными. Так мне тогда показалось.

Мы сняли тогда с первого дубля. Я первый раз стала свидетелем гениального перевоплощения.

– Дай мне прийти в себя минутку…

Потом лотрековская Джейн Авриль – печальная, не очень похожая на танцовщицу из «Мулен-Руж», болезненная, впечатлительная и без тени улыбки. Я переживала, что Людмила Марковна не устоит, причем не устоит в прямом смысле слова – по картине надо было высоко задрать ногу. Нога задралась мгновенно и Марковна легко так и осталась стоять. Как вкопанная. Но мы все равно подставили ей под ногу лесенку, просто так, чтобы позаботиться.

– Можно было и не ставить лестницу. Я так минут двадцать могу простоять!

А мы и не сомневались!

И наконец добрались до самого сложного – Юдифи.

Загримировали, обложили нарисованным золотом с вензелями.

– А что делать с грудью? – спрашиваю. – На картине грудь-то открыта.

– Раз открыта, разденусь.

Тут уже испугалась я – до этого я не снимала обнаженную натуру, тем более, такую великую!

– Может, чуть прикроем? Чем-то прозрачным? Ну, чтоб позагадочней?

– Где ж ты тут загадку нашла? Ну, если считаешь нужным, прикроем, – разрешила она. И снова в нее кто-то вселяется, она уже не она, даже речь другая, голос другой, взгляд…

А потом на кухню, перекус, хохот, анекдоты, рассказы из жизни, и напоследок:

– Мне очень хорошо у вас. Приглашайте! Сразу приду. – А уходя, очень тронула – поцеловала руки Люсе. – Она редкая! Берегите ее! Таких почти нет!

И ушла, чтобы вскоре вновь вернуться. Она очень скучала по работе, это было именно то время, когда ее почти не снимали.

Непростительно.

И уж если замахнулась я на великое, на наше все, то решила и дальше пойти по этой дорожке. Спросила в одну из встреч с Людмилой Марковной, что, по ее мнению, ответит Рязанов, если я предложу ему поучаствовать в проекте «Частная коллекция».

– Да обязательно пойдет. Режиссер к режиссеру пойдет всегда!

Так меня еще никто не обзывал! Но это было верхом счастья. Людмила Марковна дала рязановский телефон, но строго-настрого запретила говорить, что это от нее.

А потом она ушла. Очень неожиданно ушла. Навсегда.

Хотя такие, как Гурченко, не уходят.

Хотя я и не знаю таких, как Гурченко.

Она была редкого таланта, страсти и «нутра». Она все подлаживала, подстраивала под себя, добиваясь неповторимости и изысканности, будь то роль, платье, образ или дом. Фантазировала, добавляя именно ту деталь, которая так была необходима. Все ее вещи, фильмы, спектакли без исключения были авторские, от-кутюр, от Гурченко.

Счастье, что всё это в сохранности, счастье, что можно посмотреть ее «Пять вечеров» или «Любовь и голуби», прийти в ее квартиру и увидеть, как просто и уютно она жила, как огромный ее талант вмещался в эти маленькие квадратные метры, наполняя их необычайным светом.

Хотя о чем я говорю – светом она наполняла нас с вами, и память эту мы обязаны сохранить.