Текст книги "Частная коллекция. Как создавался фотопроект"

Лидка и балетные истории

Устроившись с гримом, костюмом и реквизитом, мы потихоньку начали нашу съемочную жизнь. Народ пошел необычный, интересный, совершенно неординарный, все большие труженики и уже многого в жизни добившиеся. Характеры, конечно, иногда бывали не ахти, но мне же не жениться, пригласила, сняла, поудивлялась и дальше пошла. Мечтала поснимать кого-нибудь из балетных, ведь к балету с детства относилась с большим интересом и уважением.

Бабушка моя по материнской линии, Лида, была артисткой балета Московского театра оперетты и всю жизнь протанцевала. Ее друзья – балеруны и балеруньи, родившиеся, как и она, где-то на заре XX века, стали практически моими друзьями детства. Они часто устраивали посиделки в нашей маленькой квартирке на Кутузовском с постоянным хохотом, нехитрыми закусками под «Столичную», солдатскими анекдотами и простыми манерами. Почти все были бездетными: девушки в силу своей работы – разъезды, гастроли, постоянные аборты, вплоть до вытравливания нежелательного плода жуткими пыточными методами, когда «беда» заставала их на гастролях в маленьких провинциальных незнакомых городках. А что ж, приходилось выкручиваться своими силами, и все средства тогда были хороши. Жизнь казалась длинной и беспечной, страшно было только чуть-чуть и только сейчас, о будущем мало кто задумывался, ведь надо было дотанцевать именно эту партию, а после, в отличной физической форме и с подтянутым животом, вбежать на пуантах в следующий удивительный спектакль.

Были, конечно, случаи, когда девочки, забеременев, сходили с дистанции, чтобы родить ребенка, но эти случаи были слишком редкими, а девушки довольно прозорливыми и умными. Лида иногда потом рассказывала маме истории из бесшабашной молодости, а я, естественно, делала вид, что не слушаю.

Чего только не предпринимали подруги в попытке избавиться от крошечного человечка, удобно устроившегося в лоне после страстной встречи с коллегой по работе или случайным знакомым! Сначала, по возрастающей, травились достаточно ядовитыми отварами из шпанской мушки или пили стаканами вино, разболтанное с порохом или хинином. Когда желаемый результат не достигался, а так, скорее всего, и бывало, ночами напролет варились в кипятке с горчицей, постоянно добавляя горячую воду, чтобы, не дай бог, не остыла, чтобы кровь прилила куда надо и смыла непрошеного гостя из организма, как нечистоты водой из сливного бачка. Или прибегали совсем уж к средневековому способу – сами или с помощью местной бабки прокалывали плодное яйцо вязальной спицей или длинной острой шляпной булавкой, иногда даже гвоздем – в общем, любыми подручными средствами. Были случаи, когда по каким-то немыслимым причинам – видимо, «одна бабка посоветовала» – заталкивали в матку морковь или корень просвирника. Именно просвирник был почему-то больше всего в ходу. Так несколько дней и ходили в ожидании… Как только танцевали с овощным набором между ног – непонятно. Иногда и луковицу закладывали во влагалище так, чтобы донце было направлено к матке, и тогда корешки, отрастающие мгновенно во влажной и теплой женской среде, обволакивали зародыша своими белыми полупрозрачными щупальцами, которого через несколько дней можно было извлечь, дернув за зеленую луковую стрелку, прямо как с грядки.

Молодые были, пылкие, не до размышлений, отзывались вмиг на природный клич, а рыдали и думали уже потом, когда месячные запаздывали, когда о задержке знали почти все в театре, включая осветителей и костюмеров, и вместо очередного «здрасте» спрашивали: «Ну как, не пришло?» И, желая продлить свою профессию, девочки шли на все, чтобы вытравить потом из себя этого ребенка, как присосавшегося паразита, – сейчас не время, пока еще совсем не до детей! А потом уже возраст, хронические болезни и тщетные попытки забеременеть, годы ежемесячного ожидания – вдруг задержка, вот бы…

Мужчины же все, ну почти все, в том Лидкином кордебалете были одиноки и бездетны в основном в силу своей тщательно скрываемой ориентации – за это дело в Советском Союзе можно было и загреметь в тюрьму. Так что я была «дочерью полка», скорее даже «внучерью» – все эти старики и старушки (а было им тогда всего плюс-минус шестьдесят) – меня просто обожали. Матом при мне почти не ругались, хотя из своей комнаты я часто слышала непонятные слова, не встречающиеся обычно в нашем семейном лексиконе. Почти – это потому что слово «блядь» употреблялось не в качестве ругательства, а для того, чтобы обозначить профессию, видимо, очень частую в балетных кругах. Замены ему не было. Наверное, потому, что слово это еще и объясняло состояние романтической женской души, так жаждущей разглядеть настоящего принца в том самом, одухотворенно прыгающем по сцене в белых колготках. А в колготки, рассказывала Лида, любой уважающий себя принц обычно подкладывал заячьи лапки для придания объема своему мужскому обаянию. Бабушка не уточняла мне тогда, зачем именно, я и решила, что, скорей всего, заячьи лапки помогают ему выше прыгать – как зайчик. Вот и бегал такой зайчик по сцене. А девочки всё думали: вот как узнать, а вдруг он и есть самый что ни на есть настоящий принц? Как это проверить? Только опытным путем. Но эксперимент не удавался, проверку на вшивость принц не проходил, и взгляд разочарованной **ляди падал на другого принца в таких же белых колготках из второго состава. Поэтому в детстве я считала, что «**лядь» – это узкая специализация балерины – есть примы, есть второй состав, есть кордебалет и есть **ляди, что тут странного? И это были не какие-то неизвестные личности, они все имели свои имена, и слышать «эта **лядюга Воронова» было так же привычно, как если бы сказали «врач Петров» или «кассир Коршунова».

Лидкины друзья совсем не стеснялись в своем самовыражении. Все это я слушала, когда они хором учили меня балетным па вроде как на домашних уроках танца – я вставала у спинки стула, держась за нее одной рукой, будто в балетном классе, и пыталась повторить «позиции» за кем-то из бывших балетных. Но дальше этих обучений у стула дело не пошло – мама, хоть и сама училась в школе Большого театра, не захотела отдавать меня на эту «каторгу».

Когда в Москве случался какой-нибудь балетный конкурс, бабушка обязательно доставала на него билеты и всегда брала меня с собой. Все программки потом она тщательно изучала и сохраняла, знала всех ведущих артистов балета и внимательно следила за их творчеством. Объясняла мне, что такое «сыры» и «клакеры», – я ж не могла понять, когда бабушка говорила, что в ложу «набились одни сыры»!

«Сыры», как выяснилось, по-современному – фанаты, сформировались в группу давно, карауля своего идола – оперного певца Сергея Лемешева, который жил на улице Горького около магазина «Сыр». Так вот они, эти мальчики и девочки в возрасте, бегали в этот магазин греться, за что их и прозвали сырами. «Сыры» были и у Козловского, но Лемешев по количеству фанатов затмил всех. Они не рвали на нем одежду, не срезали пуговицы, нет, просто молча и благоговейно следили за его перемещениями – от машины к подъезду, из подъезда в машину. При его появлении часто падали в обморок – кто по-настоящему, кто театрально, чтоб тот заметил. На своего кумира никогда не кидались, а драки с «козловитянками», фанатами Козловского, устраивали часто – надо же было выпустить пар!

Бабушка на работе

Одна такая сыриха из бывших часто приходила к нам уже в качестве жены известного композитора и рассказывала про свои многочасовые дежурства у заветного подъезда в надежде увидеть певца и пройти за ним несколько шагов в шлейфе дорогого парфюма. Уверяла, что тембр лемешевского голоса эротически воздействовал на женщин. И эти секунды счастья полностью компенсировались часами ожидания. Потом легенды насыщались деталями и несуществующими подробностями, обрастали домыслами и эмоциями и превращались в романтически-фантазийный сюжет со счастливым концом – доступом к телу. В это обычно мало кто из соратников верил, но благородно позволяли верить самому рассказчику.

Ну а клакерами были просто проплаченные зрители, которые могли создать успех солисту, безумно хлопая и выкрикивая «браво», или же, наоборот, зашикать, захлопать совершенно по-другому или вообще закидать тухлыми помидорами. На премьерных спектаклях было такой публики предостаточно. Два-три профессиональных клакера в разных местах зала – и пожалуйста, эффект толпы – все встают и хлопают, долгие продолжительные овации, пятнадцать выходов на поклон, все просто.

И мы уже со временем начали узнавать этих клакеров с тщедушными букетиками не только в лицо, а даже по их зычным голосам: «Брааво! Брааво!» В перерывах держались они обычно кучкой, а с началом действия расходились на работу по своим ярусам.

В общем, в околобалетную жизнь благодаря бабушке и ее клевретам я была более-менее посвящена. Поэтому фотографировать известных балетных было для меня вроде как делом чести, в память о бабушке и из личного интереса.

Характерец

Пригласили мы как-то на съемку замечательную балерину Илзе Лиепу.

Илзе согласилась быстро, но на съемку пришла явно не в духе или, может, просто неважно себя чувствовала. Холодная, очень искусственная, без тени улыбки, она сухо поздоровалась и гордо, с прямой балетной спиной, прошла на грим.

Ее все время что-то не устраивало, она картинно фыркала и капризничала по любому поводу – грим не такой, румяна слишком румяные, а белила слишком белые, забывая при этом, что прима она только на сцене, а в жизни – просто высокая девушка с недобрым лицом. Вскоре она вышла из гримерки, так же не проронив ни слова, и села перед камерой, прикрыв глаза. Свет был уже поставлен, но последние штрихи всегда делаются, когда перед камерой сядет именно тот, кого надо снимать.

Я щелкнула затвором.

Съемочную площадку осветили вспышки.

И вдруг ледяное:

– Вы будете снимать, когда Я вам скажу это делать! Вы поняли? – и испепеляюще на меня посмотрела.

– Слушаюсь! – ответила я и картинно отдала честь.

Я попросила всех выйти из студии, чтобы дать актрисе порепетировать. Мы попытались сделать вид, что ничего не произошло, хотя челюсть у меня и всех присутствующих отвисла.

Она, видимо, поняла, что выступила грубовато, и стала объяснять, что еще не сосредоточилась, а тут вспышки, и что задумалась, а тут такое, что надо войти в образ, а ее отвлекают… И потом волшебным балетным голосом:

– Катюша, мой взгляд уже готов, теперь можно снимать!

Съемки прошли нормально, фотографии получились хорошие, но и осадок, как в том анекдоте, остался тоже.

«Директор Кати Рождественской»

Вообще, приход каждого человека на съемку – это отдельная история. Все начинается с охоты. Думаете, просто найти телефон, дозвониться и уговорить звезду выбрать часок, чтобы приехать через пробки в студию на Ленинградку? Работа эта муторная, с постоянными напоминалками и будильниками, чтобы позвонить ровно тогда, когда просили, потом еще раз перезвонить, потом еще и еще, – работа круглосуточная, постоянно с трубкой у уха.

Попросила мою крестную Галю Коршунову мне в этом помочь. У нее это должно было хорошо получиться – легкая, коммуникабельная, остроумная, она очень просто общалась со звездами и находила общий язык даже с их директорами, что было намного сложнее.

– Здравствуйте, это директор Кати Рождественской. – Она улыбалась трубке, словно там сидел самый дорогой ей на свете человек. – Катя приглашает вас принять участие в проекте «Частная коллекция». Когда вы могли бы уделить нам часик?

Первое время меня в этот момент просто распирало от гордости и удивления – у меня есть директор, как у школы или у театра!

Директор Кати Рождественской!

Звучит!

Но довольно смешно.

Мы ходили с Галей на все премьеры, спектакли, показы, фестивали, выставки, свадьбы и дни рождения в надежде встретить того, кто, по моему мнению, «просился на холст». Не сам, конечно, просился, просто достиг уже того уровня, когда не надо было расшифровывать его профессию.

Шарль Азнавур к съемкам почти готов

Проект немного стал набирать силу, и захотелось снять кого-то из «великих». Янковского, например, которого я очень любила. Рязанова. Гурченко.

На одной из тогдашних ленкомовских премьер мы с Галей увидели Янковского и решили, что вот самое лучшее время его пригласить.

Галя первой вышла на антракт из зала и стала караулить его у входа за кулисы, чтобы перехватить, пока он не шмыгнул за дверь. Он вышел, вежливо и довольно внимательно выслушал моего директора и мило так с улыбкой вдруг произнес:

– Вот как вам не стыдно, вы вполне солидная пожилая женщина, а занимаетесь такой ерундой!

И бросив на ошарашенную Галю свой прищуренный взгляд, плавно Янковский ушел за кулисы.

Галька тогда чуть не заплакала.

«Я понимаю, что это ему может быть неинтересно, что он актер и сыграл все, что можно… Но зачем так? Пожилая женщина… – не ожидала от него, стыдно…»

Мы еще долго не могли прийти в себя от такого ответа. И дело было даже не в отказе – каждый имеет право согласиться или нет, но такое несоответствие красивой интеллигентной оболочки с довольно простецким и циничным содержанием заставило меня разочароваться в том романтическом герое, которым Янковский всегда для меня был.

В общем, был – и сплыл.

Хотя переживала я потом долго – надо было мне оказаться такой дурой, которая в стайном порыве отождествляла героя и самого актера: «Будьте любезны, что вы, что вы, не изволите ли…», а тут просто и ясно: «Стыдно вам, пожилой женщине…»

Нда. Это был первый опыт, первый урок стараться воспринимать людей такими, какие они есть, а не придумывать им желаемый образ и характер.

Спустя год-другой мы снова встретились на съемках, но уже по его просьбе – надо было снять их с Сашей Захаровой на обложку «Каравана», когда в Ленкоме вышел «Шут Балакирев» в 2001 году. Так сказать, для поддержки спектакля. Актеры были в театральном гриме и костюмах – Петр Первый с Екатериной, по сюжету постановки. Снимали в шикарном кабинете Марка Захарова – там на фоне дубовых панелей царская чета смотрелась достаточно органично. Янковский вежливо поздоровался, сказал, что ему «очень приятно». Мне было тоже. Всю съемку он молчал и только попыхивал своей петровско-янковской трубкой. И, видимо, на этот раз ему не было стыдно принимать участие в моем проекте.

Делаем обложку «Каравана» в кабинете Марка Захарова. Олег Янковский и Александра Захарова

И позировал мне вполне циничный Петр, переходящий в некогда любимого Янковского.

Любимые и не очень

Начался очень плотный съемочный период, мы работали почти каждый день по много часов. Вообще, работа над одним образом от самого начала до выхода фотографии в журнале занимает довольно много времени. Сперва тяжелая директорская работа – найти желаемый телефон, дозвониться, договориться, назначить встречу. На это мог уйти целый год – графики, гастроли, концерты, не прорвешься. Но вот, наконец, время для съемок назначено, начинается студийная работа.

Сначала надо подобрать картину. Я постепенно обрастала библиотекой – скупала огромные альбомы с портретами, а когда ездила за границу, первым делом шла в национальные галереи, где, помимо полученного удовольствия от многочасового хождения по залам и отдыха около любимых картин, забирала половину музейного магазина, выволакивая наружу тяжеленные сумки с альбомами. Одновременно училась, много читала, образовывалась. Появились любимые художники и те, кого я не переваривала и поэтому почти их не снимала.

Гойя – гений, но не по мне, слишком для меня психованный и мрачный со своими кошмарами, у меня и без него их предостаточно. Зато другого психа – Ван Гога – я обожаю! И совершенно не страшили меня его фантазии, портреты лечащего психиатра и тюремные дворики.

А его подсолнухи?

А цвет ирисов?

А грустные автопортреты – тут с ухом, тут уже без?

А сочащийся с картин цвет? Хотя известно, что он не мог различать оттенки красного. Ну и что, это неходовая часть! Он шикарен! Как не любить? И какая мне разница, что он постоянно глотал абсент, главное, он сутками напролет рисовал! А после его смерти врачи обнародовали все его диагнозы, жуткий букет гения: эпилепсия, опухоль мозга, маниакально-депрессивный психоз, шизофрения. Будь он обычным здоровяком, мы бы не видели то, что видел сумасшедший гений!

Еще мне очень нравились голландцы. Не все. Брейгель – да, кучно, сюжетно, бытово, любопытно, а Босх категорически нет, боюсь я этих людей-рыб, невиданных зверушек и адских сов. Самовлюбленный Рембрандт с его вечными автопортретами – да, отстраненный Вермеер – обязательно! Он, кстати, совсем не рисовал детей, вообще никогда, наверное потому, что у него их было одиннадцать.

Полюбила французов – не за человеческие качества (это очень спорный вопрос), а за внутреннее чувство цвета, композиции, выливающееся на холст. Но полюбила не всех и неодинаково.

Ренуар – скорее нет, чем да, необъяснимо, на уровне подсознания. Хотя уважала, зная его жизнь, как на старости лет сиделка вкладывала в его опухшую руку кисть – он почти не мог двигаться из-за артрита – и он писал.

Писсаро точно нет, зато Дега, там, где нет балерин, – очень, – с таким чувством юмора и внимательностью к деталям. А его монотипии в принципе и иллюстрации к рассказу Мопассана «Дом Телье» в частности? Неожиданно, жестко, беспощадно и прямолинейно – полуживотное существование обитательниц борделя. И очень похожие персонажи на лотрековские. А может, одни и те же.

Клод Моне, один из первых художников, превративший мир в импрессионистские точки, – да! Скряга, зануда, упрямец, сжегший однажды свои картины, лишь бы они не достались кредиторам, – все это я узнала потом, да и какая разница, разве могло знание его биографии повлиять на мое восхищение его горбатым мостиком на пруду или загадочно-голубыми лилиями! Моне был подслеповат, перенес две операции на глазу, лишился хрусталика – представляете, что это для художника? Но писать продолжал, хотя стал видеть ультрафиолет как голубой или лиловый цвет, необычно, не как все… Поэтому и лилии получились голубоватыми, хотя на самом деле они какие? Правильно, кипенно-белые! Люблю его, упрямца!

Матисс, наивный, шикарный и тоже безумный, страдающий от фобии ослепнуть. Что там у художников за повальные проблемы с глазами? И Матисс туда же: умирал, как боялся стать слепым! Видимо, питался цветом, как вампир кровью, чувствовал нюансы смешения красок, когда одна переходит в другую, и в одну секунду решил, что все это может закончиться, если вдруг ослепнет. И понял, что умрет в то самое мгновение, может, не физически, но умрет, когда лишится этого дара – видеть. По ночам рыдал, живо представляя, как это будет. Научился играть на скрипке, чтобы, как ослепнет, стать уличным музыкантом. Не ослеп, продолжал рисовать.

А любимейший среди началовековых художников – Тулуз Лотрек. Инвалид, маломерок, далеко не красавец, он с такой высоты своего карликового роста и с таким вызовом остроумно смотрел на мир, что я вмиг оценила это его философское отношение к людям, его размашистость в штрихах и игру с цветом и поставила его для себя в ряд самых уважаемых художников.

Русские художники – яркий округлый Кустодиев, очень крестьянско-бытовой, на грани хорошо прорисованного лубка – да.

Серебрякова, самовлюбленно и одинаково гениально пишущая себя всю жизнь, – да.

Верещагина не люблю, имею право, не мои сюжеты, Брюллов – гений, несомненно, но слишком для меня реалистичен, Константин Маковский – довольно слащав, но хорошо пропиарен.

Врубель – мрачно-восхитителен, размашист, потусторонен, завораживающий сказочными печальными демоническими глазами, смотрящими со всех картин, и тоже безумец. Со всеми своими болезнями, запущенным сифилисом, маниями, демонами внутренними и «Демонами» летящими, сидящими, выставленными на всеобщее обозрение, – уникален! Говорили, что он продал душу дьяволу и тот открыл ему свое истинное лицо, что привело к слепоте – снова слепота! – и помешательству.

Понятно, что и они, и картины их принадлежат всем, но мне интересно было, какого они, эти гении, роду-племени, что вырастило их, таких странных белых ворон, видящих мир иначе и сумевших это внутреннее видение и ощущение передать другим. Уникальны все, каждый со своей сумасшедшинкой, кто больше, кто меньше, но географическое расположение их удивительно и мало поддается объяснению.

Что питало их таких – климат, уклад жизни, невероятного цвета небо в Италии и Голландии, дающее освещение всему остальному?

Что?

От чего зависит кучность гениальных художников в той же микро-Голландии и почти полное отсутствие, скажем, в довольно крупных по размеру Венгрии, Португалии, Болгарии или Румынии? Они есть, конечно, не спорю, почитаемые, талантливые, но известные дома, не всему миру. А я имею в виду тех, кого может назвать даже школьник, а не только искусствовед. Десятки – хотя никто, наверное, гениев десятками не измерял, – в Италии и Франции. Имена внушительные, заставляющие встать – Леонардо, Микеланджело, Караваджо, Тициан, Боттичелли, Рафаэль, еще и еще. А хрестоматийные французы – Ватто, Буше, Ренуар, Гоген, Сезанн, Моне, Мане, Дега, Делакруа и еще многие такого же запредельного уровня. Почему именно там? Так исторически сложилось? Там тепло, красиво, все цветет, нельзя пройти мимо, чтобы не вдохновиться? Но ведь и в Испании тоже тепло и красиво, а она, кстати, почти как Франция по площади. Там считаные, гениальные, мало их – Гойя, Эль Греко (и то – «грек» в переводе), Пикассо, Дали. Опять же, это те, кого вспомнит любой и без напряжения. Совсем мало на английском острове – Гейнсборо, Тернер и Рейнольдс. В большой Германии пара навскидку – Кранах-старший да Дюрер, а в маленькой Австрии – все мои любимые – Климт, Кокошка да извращенец Шиле.

Нету у меня никакого объяснения талантливой кучности в одном месте земли и полного отсутствия гениев в другой – вот она, тема для научного исследования.