Текст книги "Мертвые пианисты"

А к концу урока Надя порой и вовсе не могла слышать голос Ольги Аркадьевны. С Надей случалась информативная перегрузка. Хотелось завыть, зажать уши руками, закрыть глаза. А Ольга Аркадьевна все говорила и говорила. Это было похоже на сломанную ленту на кассе в супермаркете. Однажды Надя с мамой пришли в магазин, выбрали товары и стали класть их на ленту. Стиральный порошок уже доплыл до кассы, а лента сломалась, никак не могла остановиться, и кассирша в первые секунды ничего не заметила. И товары все плыли и плыли друг за другом, все нагромождались возле кассового аппарата. До тех пор, пока не посыпались на пол.

А иногда Наде становилось просто скучно. Безо всякой перегрузки. И во время урока она вставала с места, подходила к шкафу с застекленными дверцами, доставала из него какую-нибудь книгу. И садилась с этой книгой на пол, в уголке класса.

– Завьялова, ты что себе позволяешь? Ну-ка вернись за парту! Ты сейчас к директору отправишься! Завьялова! Ты слышишь меня или нет? Я тебя сейчас за ухо возьму и усажу обратно, – кричала Ольга Аркадьевна до тех пор, пока не начинала задыхаться.

Дело всегда ограничивалось угрозами. Дойти до противоположного конца класса и усадить Надю на место у нее просто не было сил.

Постепенно прекратились и угрозы. С каждым месяцем Ольга Аркадьевна обращала внимание на Надю все реже. Все реже вызывала ее к доске. Все реже называла ее фамилию. И в конце концов Надя была почти совсем забыта. Она могла теперь делать что угодно за своей последней партой, без соседа. Все сидели по двое, только Надя одна. Вдали от всех, на периферии урока. Иногда ей казалось, что она – нетронутый песок побережья, до которого никогда не доходит морская волна. И Надя поднималась в воздух с каждым порывом ветра и рассыпа́лась в углу за шкафом – легкая, зыбкая, сухая. И ненужная.

Еще были уроки физкультуры. Был физрук – невысокий коренастый мужчина с поредевшими волосами. Он тщательно зализывал их назад, упорно пытаясь скрыть растущую лысину. На физкультуре Надя в основном стояла на месте, дрожала от холода и, плотно прижав руки к телу, уворачивалась от мяча. Физрук сначала громко рычал на Надю, называл заморышем. Но со временем, как и Ольга Аркадьевна, словно перестал ее замечать. Мяч больше не летел в Надину сторону. И даже когда все вокруг отжимались, а Надя сидела на скамейке, до крови раскусывая губу, это не вызывало со стороны физрука никаких комментариев. Так и проходил урок за уроком: Надя сидела в неподвижном одиночестве, пряталась в себе от оглушительного шума резвящихся детей. Шума, в котором слепо и упорно стучала бусина пульса. Урок физкультуры поднимал со дна тела и тщательно взбалтывал горячую юную кровь. А Надина кровь не хотела взбалтываться. Она застыла и прилипла к сосудам.

Одноклассники тоже не обращали на нее внимания. Еще перед школой бабушка переживала, что «Надюшу будут обижать». Однажды Надя услышала, как бабушка говорила кому-то по телефону:

– Ты же знаешь, эти дети такие подчас жестокие. А Надюша у нас особенная… Как бы не вышло чего плохого. А то мало ли, обидят, а она ведь не расскажет.

Но Надю никто не обижал. Ее вообще словно не видели.

Одноклассники смеялись, играли в непонятные игры. Дразнили и обзывали друг друга. Нади не было среди них. Иногда, проходя мимо какой-нибудь компании, она пыталась вслушаться в разговоры. Но не понимала, о чем речь. Темы бесед неудержимо ускользали куда-то в сторону, будто плавающие перед глазами мушки и паутинки. Уловить ничего не получалось.

Как-то раз Надя остановилась рядом с двумя девочками из первого «В». Хотела узнать, что такое интересное они разглядывают в телефоне. Надя подошла к ним со спины. Подошла так близко, что своим дыханием всколыхнула темно-русую прядь волос одной из них. Девочки повернули в сторону Нади гибкие тонкие шеи, переглянулись и молча отошли на несколько метров. Просто отошли. А что было на экране телефона – Надя так и не узнала.

В первый раз кто-то из школьников обратился к Наде лишь спустя три месяца после начала занятий. Надя гуляла, как обычно, по коридору, погруженная в собственное тело. И вдруг ее с силой толкнули в плечо.

– Эй, куда ты прешь? Не видишь, что ли?

Надя оглянулась и поняла, что находится уже не в коридоре, а в актовом зале, в самой гуще игровой эстафеты для второклассников. Надино тело только что возникло на чьем-то пути, помешало кому-то пробежать.

Надя вздрогнула и отошла в сторону. Эстафета продолжилась как ни в чем не бывало. Надя поколебала ее течение всего на несколько секунд. И вот уже нежданное препятствие устранено и забыто, дети снова бегут, энергия кипит, переливается через край.

– Я не видела… Извините… – прошептала Надя.

Но теперь уже не видели ее. И, разумеется, не слышали: зал тонул в радостном сочном шуме здоровой жизни. Надя постояла в растерянности несколько секунд и вышла в коридор. За ней сквозняком захлопнуло дверь, отрезав звуки зала. Окончательно отделив Надю от красочного и непоколебимого праздника. И Надя отправилась дальше – бродить по первому этажу, натыкаясь на стены и двери. Словно слепой опавший лист, бьющийся на ветру о тротуарный поребрик.

С этого дня ужас от многолюдности школы стал постепенно сменяться новым и очень странным ощущением. Поначалу маленьким, склизким и вертлявым. Затем все более очевидным и оттого пугающим. Ощущением собственной незримости. Пустоты.

После уроков Надя всегда ждала бабушку. Бабушка учила русскому и литературе старшеклассников на четвертом этаже. Часто оставалась заниматься с двоечниками до самого вечера. Надя ждала ее сначала на продленке, а после продленки – в коридоре первого этажа на подоконнике. Прислонялась затылком к холодному стеклу, болтала ногами. И вокруг никого не было, давно не было, только уборщица тетя Таня иногда приходила мыть пол. Медленно вела голубым прямоугольником махровой ткани по истоптанному линолеуму. Оставляла после себя длинный и очень ровный влажный путь. На Надю никогда не смотрела. А потом тетя Таня исчезала за поворотом, и коридор проваливался в холодную неподвижную тишину. Только острые и мучительно долгие звонки периодически эту тишину прорезали. А потом она делалась еще плотнее.

И Надя сидела на подоконнике в одиночестве, над вымытым полом, и уже не знала, есть ли она вообще.

Кровавая Элиза

Надя почувствовала, что она есть, только в третьем классе, зимой.

Учительница музыки Юлия Валентиновна давала в школе частные уроки игры на пианино. Бывало, что во время этих уроков Надя проходила мимо класса музыки. Слышала сквозь приоткрытую дверь шершавую, рубленую игру. Ученики играли либо плохо, либо очень плохо. Но один мальчик играл просто отвратительно. Бетховеновская Элиза под его пальцами расклеивалась, расползалась по швам, издавая предсмертные стоны. Юлия Валентиновна останавливала игру и вздыхала. Что-то бубнила вполголоса. А затем игра возобновлялась – рваная, ухабистая, угловатая. С неожиданными бугорками акцентов, возникающих совсем не к месту. С резкими и глубокими рытвинами переходов. Бетховена трясло, мотало из стороны в сторону, как в старом «уазике». Надя однажды тоже ездила в «уазике». Это был «уазик» папиного знакомого – того самого, который потом умер от передозы. Надя подпрыгивала на кочках, на вздутых сосновых корнях, проваливалась в ямы. Ударялась головой о стекло. Молчала, закусив губу.

– Хорошая у тебя девчонка, – говорил папин друг. – Сидит себе тихонько, не хныкает, не жалуется. Вот бы все бабы такими были.

На самом деле Наде тогда стало плохо. Плохо ей стало и теперь – при звуках трясущегося и вконец укачанного Бетховена. Она закрыла глаза и почувствовала, что вот-вот раскаленное сверло боли вкрутится ей в ухо. Пройдет до самого мозга. И Надя поскорее убежала подальше от класса музыки, от громоздких ухабистых нот, от вздыхающей Юлии Валентиновны.

Но убежать не получилось. Всю последующую неделю изуродованная багатель жила в Надиной голове. Жалила, кричала, разрывала голову изнутри. Раздувалась в ушах волдырями, не давала спокойно уснуть. Ее несмолкающие звуки постоянно вытаскивали Надю из назревающей полудремы в реальность, мешали полностью провалиться в сон. Надя ворочалась до утра, словно балансируя между полусном и комнатой. Между полусном и стареньким пианино из класса музыки. Между комнатой и неловкими пальцами ученика Юлии Валентиновны. Между его пальцами.

В конце концов Надя поняла, что нужно во что бы то ни стало вытеснить из своей головы чудовищное бренчанье. Заменить его успокаивающе плавной линией звуков. Услышать те же ноты, но выстроенные в гармонии. Чтобы в ощущениях осталось именно пластичное, тонкое, ровное исполнение. Увы, по радио «К Элизе» все эти дни не передавали. И Надя решила взять дело в свои руки. В свои пальцы.

И вот она заходит в пустующий класс музыки. Чувствует, как из глубины тела наплывает тревожный зной. Да и жар от батарей наваливается снаружи всей своей тяжестью, усугубляя недомогание. Но нужно действовать. Бабушка освободится только через полчаса – еще много времени. Надя подходит к пианино, садится на обшарпанную деревянную табуретку, из которой торчат шляпки гвоздей. Прямо как изюм из печенья «Счастливый день». Надя кладет пальцы на клавиши. И эти самые пальцы – обычно закостенелые, сжатые в кулачки – медленно расправляются и оживают. Надя начинает играть осторожно, словно идет на ощупь по темному загадочному коридору. Но очень скоро становится ясно, что коридор не такой уж и загадочный. Вот же они – привычные предметы. Подсказывают путь, успокаивают, запросто угадываясь в темноте. Вот книжный шкаф, трехступенчатая стремянка, низкая покосившаяся тумба. На тумбе три коробки отзываются легким металлическим холодком. В коробках – драгоценные россыпи пуговиц. Здесь, в углу, притаился пылесос. А здесь на стене висит овальное зеркало в лепной раме, и надо повернуть направо. Надя идет все увереннее, все ровнее. В какой-то момент осознает, что ей больше вообще не нужны осязательные ориентиры, потому что в коридоре зажегся свет и все стало видно, все понятно. Она слышит собственные твердые шаги, слышит звуки, которые мастерит сама. И эти звуки выталкивают из головы кошмарные дребезги всей последней недели.

Надя идет. Надя существует. Иначе бы никаких звуков не было.

Когда она доходит до конца коридора, ей уже совсем спокойно и легко на душе. Надя вслушивается несколько секунд в возникшую тишину. Скользит взглядом по зеленоватым шторам. И тишина вокруг тоже зеленоватая, прохладная, густая, словно только что вынутый из холодильника щавелевый кисель.

Но тут Надя поворачивает голову и видит, что за ее спиной стоит Юлия Валентиновна. У Юлии Валентиновны черные усики над ярко накрашенными морковными губами. И сейчас этот морковный рот с усиками приоткрыт.

– Завьялова, а ты…

Юлия Валентиновна не заканчивает фразу. Надя снова свертывается, чувствует, как напрягаются плечи, как заостряются под полосатым джемпером лопатки. На секунду вспоминает, что бабушка обещала сегодня этот джемпер постирать.

– Извините, я просто…

Надя тоже не заканчивает фразу. Где-то за грудной клеткой, чуть выше живота, журчит, плещется волнами и закручивается в тугую воронку страх. Сейчас Надю точно будут ругать, ведь она зашла в класс музыки без разрешения. Без разрешения села за пианино. И Юлия Валентиновна наверняка все расскажет бабушке. Потому что Надя позорит бабушку.

– Завьялова, так ты что, в музыкальную школу ходишь?

– Нет. Извините. Я не хожу, я просто…

От виска через шею и ключицу бойко бежит крупная жгучая капля. Надя проводит по коже рукой – вновь одеревеневшей. Смотрит на пальцы, почему-то ожидая увидеть густую темно-вишневую кровь. Но нет, это всего лишь испарина, обжигающе ледяной пот.

– Вот так новость! И бабушка твоя ничего мне не говорила.

– Бабушка не знает…

– Как это не знает? Что она не знает? Завьялова, тебя кто так играть научил?

– Меня никто не учил… Я первый раз. Извините, пожалуйста.

Юлия Валентиновна замирает на несколько секунд, закусив нижнюю морковную губу.

– Так, Завьялова. Я сейчас позову твою бабушку. И директора. Это нельзя так оставлять.

Надя вздрагивает. Новая капля скользит тем же путем. Гораздо более жгучая, чем первая. Надя уверена, что она оставляет за собой алый след на коже.

– Не надо директора, пожалуйста. И бабушку не надо. Я случайно. Я… больше не буду так делать. Правда.

– Завьялова, да тебя надо на апрельский конкурс в Омск отправить. Так, сегодня двадцать первое… Еще успеем подать заявку. Сиди здесь, сейчас вернусь. И сыграешь еще раз: для директора и бабушки.

– Не надо, не надо, пожалуйста!

Надя вскакивает и бежит прочь из класса музыки. Капли скатываются одна за другой. В последний момент как будто срываются внутрь, летят в темноту Надиного тела, ударяются о сердечное дно. И разлетаются за ребрами жгучими ледяными брызгами.

– Завьялова, ну-ка остановись! – кричит вслед Юлия Валентиновна.

Надя бежит что есть духу. Собирает в беге всю силу своего тщедушного тела. Ей больно вдыхать навалившийся острый воздух – легкие не привыкли к таким забегам. Но ничего, надо потерпеть. Страх перед необходимостью играть для зрителей посерьезнее, чем перед выговором от Юлии Валентиновны. Он трепыхается, отчаянно колотится внутри Нади.

Кажется, Юлия Валентиновна пытается бежать следом. Но все-таки Надя бежит чуть быстрее. Правда, у лестницы спотыкается о брошенный кем-то учебник по естествознанию. Прочерчивает коленями и выставленными вперед ладонями невидимый след по линолеуму. Надо встать, тут же подняться и бежать снова – нельзя терять ни секунды на вязкое, засасывающее осознание боли. Разодранные колени – это мелочь.

Надя забегает в гардероб и захлопывает за собой дверь. Голос Юлии Валентиновны еще какое-то время звучит вдалеке, а потом на Надю обрушивается тишина.

Почти все ученики уже ушли домой, и гардероб поднимается перед Надей опустевшим лесом вешалок. Но редкие стволы еще покрыты последней пестрой листвой. Надя пробирается в дальний угол и прячется за чьим-то розовым пуховиком. Лучше спрятаться – так надежнее. Страх уже не такой живой, как минуту назад. Уже не мечется, не бьет крыльями в запертой грудной клетке. Но все еще остается внутри – бездыханным телом. Медленно перекатывается, скользит от края к краю. Словно мертвый мотылек, плавающий в старой чайной заварке.

Надя долго сидит за пуховиком в лимонном обезжиренном свете гардероба. Над ней целое созвездие плафонов лимонного цвета. Она смотрит в крошечное гардеробное окошко, на темнеющую январскую улицу. Вспоминает лето, мотыльков-самоубийц, которые бросались на машины. Или топились в чае – такое тоже не раз бывало. Надя думает о мотыльках, о бархатистых теплых вечерах. Почти успокаивается.

Но вдруг где-то совсем рядом слышится топот, раздаются знакомые голоса. И мертвый мотылек страха внутри Нади оживает.

– Я вас уверяю, Софья Борисовна, ваша внучка – гений. Я такого никогда не слышала, за все свои тридцать лет работы. А уж учеников у меня было море. Мо-ре.

Дверь гардероба скрипуче отворяется, и на пороге оказываются Юлия Валентиновна, бабушка и директриса. Непонятно, как они догадались, что Надя прячется именно здесь.

– Надюш, вылезай оттуда, иди к нам, – говорит бабушка.

Надя отчаянно мотает головой. Дышит на желтоватый капюшонный пух, шевелит его своим дыханием, словно ветер осеннюю траву. От капюшона пахнет густым ландышевым парфюмом. Совсем не по-осеннему.

– Солнышко, Юлия Валентиновна нам сказала, что ты прекрасно играешь Бетховена, – тычется в Надю, въедаясь занозами, голос директрисы. – Сыграй, пожалуйста, еще раз для нас. Можешь?

– Не могу, – чуть слышно шепчет Надя, – Не могу.

– Ну почему, солнышко? Если у тебя есть талант, его надо использовать!

– Конечно, надо! Да ее на конкурс надо срочно регистрировать, пока не поздно. На «Юное звучание весны». А то кого мне туда отправлять? Эту Савицкую, что ли? Или Фомичева криворукого?

– Надюш, не упрямься. Слышишь, тебя на конкурс хотят отправить!

– Солнышко, конкурс – это очень важно. От конкурсов зависят престиж и честь нашей школы.

– Нет. Нет, – повторяет Надя почти беззвучно, одними губами.

– Ну как это – «нет»? Тебе что – не важна честь школы?

Надя зарывается лицом в засаленный рукав пуховика, и честь школы кисло вздрагивает в пищеводе.

– Давай, Надюш. Хватит. Пошли.

Надя зажмуривается. Чувствует, как чьи-то пальцы хватают ее за руку. За потный локтевой сгиб. Надю вытягивают из ее укрытия, тащат обратно в класс музыки.

Сопротивляться бесполезно, и она машинально переставляет закаменелые ноги. Ее бросает то в жар, то в холод, и сквозь эти перепады температуры к ней постепенно возвращается зудящая боль от разодранных коленок и ладошек. Надя замечает, что колготки на коленях порваны. Ловит себя на мысли, что бабушка ее из-за этого не ругает, хотя наверняка тоже обратила внимание. Еще Надя осознает, что сейчас ей вообще все равно, будут ли ее ругать из-за колготок.

Когда Надю усаживают за пианино, ей кажется, что со всех сторон собираются клочковатые сумерки. Затягивают ее в себя. Зеленоватые шторы на окне принимают зловещий болотный оттенок. Становится душно, мутно, словно на илистом дне озера. Само ощущение происходящего как будто замутнено илом. И вот-вот наплывут хищные зубастые рыбы и обглодают до косточек Надино мертвое тело.

– Давай, Надюш, порадуй нас. Что ты тут играла? Давай еще разок, а мы послушаем.

Надя кладет руки на клавиши. Поднимает глаза и видит устремленные на нее взгляды. Взгляды, полные ожидания. Полные надежды. Сердце снова возникает в груди, резко впрыгнув из пустоты. И в этот момент Надя отчетливо понимает: нет. Она не может, нет. Просто нет.

По горлу катится черный тяжелый шар. Выкатывается наружу яростным воем, который Надя будто слышит со стороны. И ее правая рука будто сама по себе начинает хлопать крышкой пианино по левой. Приподнимать черное лакированное дерево над неподвижно лежащими пальцами и резко отпускать. Нет. Нет. Нет. От ногтей мизинца и безымянного пальца отскакивают маленькие кровяные бусинки. Ровные, одинаковые, словно с одного ожерелья. В голове у Нади тоже словно рвется кровяное ожерелье, и алые бусины мыслей беспорядочно прыгают, разбегаются в стороны. Катятся по бетховеновской Элизе, оставляя на ней длинные и тонкие кровавые следы.

А потом Надя попадает в темноту, набухшую солью – от сочащейся крови и от слез Элизы.

Спасти бабушку

Надя приходит в себя уже на кушетке медкабинета. Сверху льется холодный обезжиренный свет – такой же, как в гардеробе. Надя вспоминает свет своей комнаты – густой, наваристый, как свежеприготовленный куриный бульон, – и зябко ежится.

К Наде подскакивает медсестра, сует пластиковый стаканчик с чем-то травяным и терпким.

– Ну что, очнулась, красавица? На, пей. Пей.

За ее спиной тут же возникает бабушка.

– Надюш, да что же это такое? Ты чего сейчас устроила? Перепугала нас всех! Хорошо еще, что Анна Васильевна не ушла пока, а то уж тебя хотели сразу в больницу везти.

Надя глотает терпкое травяное зелье. Часть его тут же выливается изо рта, и медсестра вытирает Надин подбородок бумажным платочком. У платочка сладковатый персиковый аромат, а у медсестры резкие, порывистые движения.

– Что с тобой случилось? – продолжает бабушка. – Послушай, Надюш, ты ведь умненькая девочка, должна понимать, что так нельзя себя вести. Когда тебя брали в школу, я обещала Антонине Илларионовне, что проблем с тобой не будет. Что же ты меня подводишь?

Надя вдруг чувствует, как пальцы левой руки медленно наливаются болью. Приподнимает руку и видит белый бинт с бледно-розовой кляксой. А бабушка все не унимается, все говорит и говорит, сводит седые брови – то ли встревоженно, то ли укоризненно. Всплескивает руками и прижимает их к сердцу.

– Ты отвечать-то мне будешь? Что ты натворила? Довести меня решила, а, Надюш?

Боль в пальцах достигает пика. Боль нестерпима и бесконечна, она словно вытягивает фаланги до небывалой длины. Пальцы болят всей своей немыслимой протяженностью. Надя уже даже не слышит бабушкиных слов. Все пространство сконцентрировалось в одной точке – в пульсирующей болью левой руке. А вокруг этой точки разрастается пустота.

Домой в тот раз Надя с бабушкой ехали на автобусе. Хотя обычно ходили пешком. Бабушка за всю дорогу не проронила ни слова. Видимо, все ее слова были выплеснуты в медкабинете. Она сидела, прижав руку к сердцу и наполовину отвернувшись от Нади. Ее взгляд казался замутненным, полностью обращенным вовнутрь. Будто то, что происходило у нее внутри, целиком впитало в себя живое сияние глаз. Надя хотела ей что-то сказать, но не знала, что именно. Все слова в голове до сих пор размазывались жирными красными пятнами. Наверное, мозг был в тот момент похож на кровяной суп-пюре.

И Надя тоже отвернулась и стала смотреть в окно. Здоровой рукой расчистила маленький кусочек запотевшего стекла. Больную убрала в карман. В медкабинете Наде дали таблетку, и боль уже не была столь мучительной.

За окном автобуса проезжали машины. Красными слезами фар стекали на дорогу. Тянулись многолюдные улицы – уже знакомые, родные. Улицы, до терпкого, чуть затхлого привкуса настоянные на всеобщем глухом молчании. Теперь это всеобщее молчание смешивалось еще и с молчанием бабушки. И Наде было от этого неуютно.

Бабушка снова заговорила только за ужином. Налила Наде фрикаделькового супа и уселась напротив.

– Надюш, мне нужно серьезно с тобой поговорить. Из-за твоего сегодняшнего поступка мне было очень стыдно. И плохо. Я твой родной человек, а с родными так не поступают. Я надеюсь, ты это понимаешь?

Надя кивнула, не поднимая глаз. Раздавила ложкой фрикадельку.

– У меня очень слабое сердце. Оно может внезапно остановиться. Просто взять и замереть. И меня не станет.

Надя вздрогнула. Известие о возможности бабушкиной смерти зависло в сознании, словно капля росы на паутине, и принялось дрожать, мерцать, бессмысленно переливаться.

– А умирать я не могу. Если я умру, кто за тобой присматривать будет? Не твоя же нерадивая маманя. Тоже мне. Сбагрила дочь и довольна. Звонит раз в месяц. Ну ладно, Бог ей судья. Я уж не говорю о твоем так называемом отце, который вообще, наверное, забыл, как ты выглядишь. Ты только мне одной нужна. А без меня ты пропадешь. Ведь ты ничего не умеешь, Надюш, да и учиться не хочешь. Не смотришь вокруг, ни к чему любопытства не проявляешь. Не замечаешь ничего. Джемпер вот шиворот-навыворот надела. Потому что я утром не уследила, занята была контрольными этого десятого «А». А ты за целый день не обратила внимание, что швы наружу. Ну ты же девочка, должна за собой следить. Да ты ешь, ешь, а то остынет.

– Я не пропаду… – прошептала Надя.

– Конечно, пропадешь. Да и дядя Олег пропадет. Он тоже без меня не справится. Он же совсем еще ребенок. Почти как ты. Он даже поесть забывает, если ему в комнату еду не принести и на стол не поставить. Вы оба мои дети, и я несу за вас ответственность. Поэтому, Надюш, не надо меня огорчать. Не делай так больше, пожалуйста. Хорошо?

Надя кивнула. В голове из колодца памяти всплыли санитары с носилками.

– И когда ручка у тебя пройдет, сыграй для нас на пианино. Пусть Антонина Илларионовна будет знать, что ты хорошая спокойная девочка. И умненькая. Порадуешь нас всех. Меня особенно. Я ведь и не знала даже, что ты играть умеешь.

Бессонница продолжилась. По ночам Надя разматывала бинт, разглядывала свои почерневшие ногти, вспухшие черничные пальцы. Представляла, что все ее тело такое же – синее и разбухшее. Как у Рейчел, утопленницы из фильма «Не говори Анне».

Разбежавшиеся в голове бусины мыслей потихоньку склеивались заново. Но на этот раз в очень неровное, сильно давящее ожерелье. Бабушка сказала, что Надя одна не справится. Пропадет. А пропадет – это как? Надя не знала, но пропадать очень не хотела. И решила на всякий случай научиться справляться сама.

Самостоятельная осознанная жизнь связалась в Надиной голове с джемпером. А через джемпер – и с другой одеждой. И теперь каждое утро Надя внимательно осматривала свои вещи. Не вывернуты ли они наизнанку, нет ли на них дыр или пятен. Надя даже научилась сама включать стиральную машину. Понаблюдала за бабушкиными действиями, выстроила их мысленно в список. И как-то раз, оставшись из-за простуды дома, перешла к действию. Это было непросто и очень волнующе. Надя долго колебалась, прежде чем нажать на большую красную кнопку. Стеклянная круглая дверца точно закрыта? Порошок засыпан? А цифра, на которую указывает красная черточка, точно три? Сомнения скользкими ломтями желе облепляли Надю изнутри. Все ли сделано правильно? В верном ли порядке? Несколько раз Надя прокрутила в голове список действий. И наконец решилась. Но ничего не произошло. Журчания льющейся воды не раздалось. Несколько минут Надя, приоткрыв рот, смотрела на неподвижный пестрый комок за круглым стеклом. А потом убежала к себе в комнату и упала на пол лицом вниз, обхватив руками голову. Завертелась влево и вправо. Наде казалось, что она упала внутри себя – словно дерево с прогнившими корнями. Рухнувшим деревом покатилась по земле, сочась кровью. Так и прокаталась до бабушкиного прихода.

– Надюш, надо сначала кран на трубе повернуть. Чтобы водичка могла набраться, – сказала вечером бабушка. – Вот здесь, поняла?

Надя поняла. Не сразу, но поняла. Попробовала еще раз – получилось! И с тех пор она включала стиральную машину регулярно. Даже сама загружала в нее вещи – свои и дяди Олега. Однажды, правда, вместе с джинсами случайно постирала его паспорт. Дядя Олег, когда узнал, страдальчески закатил глаза:

– Ну вот, из-за тебя мне в такую холодину в паспортный стол тащиться. В очереди там стоять. А у меня вообще-то работы много.

В паспортный стол в итоге пошла бабушка.

Уверившись, что теперь она не пропадет, Надя решила взять на себя заботу и о дяде Олеге. Чтобы и он не пропал. Бабушка говорила, что дядя Олег иногда забывает поесть. А без еды человек может умереть. И однажды Надя самостоятельно достала с полки «Доширак», развела его кипятком и отнесла в комнату дяди Олега. Немного помялась у приоткрытой двери, но все же вошла. Образ дяди, пораженного голодной смертью и падающего со стула, придал ей смелости.

– Вот. Я принесла поесть, – тихо сказала Надя и поставила горячий пластиковый контейнер на стол, около монитора.

На мониторе красовалась голая девушка с веснушками и длинными рыжими волосами.

– Спасибо, конечно… – пробормотал застывший дядя Олег, не поднимая на Надю глаз.

С тех пор такое подношение еды стало ритуалом. Всякий раз, когда простуженная Надя оставалась дома – а случалось это довольно часто, – она неизменно кормила дядю Олега. Все увереннее заходила в его комнату, пахнущую носками и лимонным освежителем. Приносила то «Доширак», то консервную банку. Правда, открывать консервные банки Надя не научилась, но с этим дядя Олег справлялся и сам.

– Спасибо тебе, мелкая, – говорил он, получая очередную порцию еды. – А то мне реально иногда не оторваться от работы. Ты классная.

И у Нади становилось уютно на сердце. В такие моменты она ощущала теплоту и легкость кровотока. Потому что дядя Олег теперь окружен ее заботой. И если что, он не пропадет. Если что…

Если что?

Время шло, пальцы давно перестали болеть. Но бессонница никуда не исчезла. Когда ночь огромным черным ледником наплывала в комнату, Надя лежала с широко открытыми глазами. Смотрела на тревожно-темное глубокое небо в развалинах туч. И в унисон с радостью от самостоятельной жизни где-то за грудной клеткой распускался маленьким бутоном смутный, но терпкий страх.

А что, если бабушка и правда умрет? Даже если Надя и дядя Олег без нее не пропадут, это будет очень грустно. Надя представляла, как бабушкин взгляд останавливается, как ее серые водянистые глаза затвердевают, словно замерзают. И от зрачков по глазному льду тут же бегут тонкие трещинки. Белесые ресницы покрываются инеем. Бабушку выносят из квартиры на носилках, а на кухонном столе остается стопка непроверенных сочинений десятого «А». И чашка недопитого кофе «Якобс Монарх».

Если так действительно произойдет, виновата будет Надя. Ведь это Надя своим поведением доводит бабушку. Бьет себя крышкой пианино по рукам. Отказывается играть Бетховена. После того случая Юлия Валентиновна и бабушка снова просили Надю исполнить им «К Элизе». За локоть, правда, уже не тянули, но просили настойчиво. А Надя упрямилась. И бабушка каждый раз хваталась за сердце и прикрывала глаза. У бабушки больное сердце, и если оно остановится, Надя никогда себе этого не простит. Никогда. Она добровольно отправится в тюрьму за убийство. Напишет заявление, как Вильсон из сериала «Невспомненные». Даже текст заявления не надо будет сочинять: Надя прекрасно его помнит. Только имена придется заменить, но это просто.

Надя ворочалась, и шерстяное одеяло выбивалось из пододеяльника, покалывало кожу, обдавало затхлостью. В конечном итоге почти бесшумно соскальзывало на пол. Поднимать его не хотелось. Надю и без того словно окутывало изнутри одеяло. Такое же колючее и душное. И нисколько не согревающее. Бутон страха все распускался за ребрами, все выпрастывал лепестки. Превращался в полноценный ядовитый цветок. Было уже по-настоящему жутко. Было мучительно стыдно, потому что Надя неблагодарная, потому что бабушка – родной человек, а с родными людьми так не поступают.

А в середине марта с бабушкой и правда чуть не случился самый настоящий приступ.

– Боже мой, за что мне все это, – вздыхала она, прикрыв глаза. – Эх, Черняева, я так и знала, что этим все закончится. Вот ведь шалава.

Бабушка собирала вещи в учительской после рабочего дня. Судорожно запихивала в сумку стопку тетрадей. Надя сидела в углу и грызла сушку. Крошила на синюю складчатую юбку. Надю внутренне передергивало от того, что стопка неровная, что все тетради разных размеров и самые большие с трудом помещаются.

– Ну ладно вам, Софья Борисовна, – протянула из другого угла учительница географии.

У нее был ленивый и тягучий, как ириска, голос. Она сидела, закинув ногу на ногу. Слизывала с краев пластикового стаканчика легкую кофейную пенку.

Бабушка швырнула непослушную стопку тетрадей на стол.

– А что ладно, Светочка, что ладно? Она погуляла, а мне теперь расхлебывать. Четырнадцать лет девке, это же в голову не лезет. Вот как так можно, взять и жизнь себе сломать? Куда родители смотрели? Теперь ведь все наперекосяк пойдет, все коту под хвост. Без аттестата из школы уйдет.

– Да может, она не виновата ни в чем? По-всякому ведь бывает…

– Не виновата, говорите? А вы видели, в какой она юбке ходит? Это даже юбкой нельзя назвать. Не виновата. Ну конечно.