Текст книги "Религия бешеных"

Мы проснулись одновременно. Было три часа ночи.

– Мне кажется, меня скоро убьют…

Занавес. Аплодисменты. Театр кабуки представил вам оперу «Путь самурая»…

– Мне кажется, меня скоро убьют…

Он проговорил это тихо, почти обыденно. Просто наконец-то подобрав пустому ошейнику ощущения, давно тыкавшегося мокрым носом ему в ладони, подходящие по размеру слова. Слова и так прочертили тишину, как медленное железо – неподатливое стекло…

Я молчала, мое присутствие было не более чем присутствием прозрачной темноты, высветленной рассеянным свечением из окна. Он заговорил, как будто наконец-то осмелился взять в руки пристегнутую к ошейнику тонкую цепь. Она-то и заскользила по тишине, поцарапав стекло лунного света…

Не было вопроса, которым можно было бы дочертить порез. Он скажет только то, что скажет. Надо ждать. Если он заговорил, ощущение своим мокрым носом безошибочно найдет теперь дорогу в словах по однажды проложенному следу. Действительно, что может быть проще: «Мне кажется, меня скоро убьют…»

«Мне кажется, меня скоро убьют…» Носорог вонзит свой рог, тигр запустит когти, воин поразит мечом… Потому что он не освободился от того, что может умереть…

«Мне кажется, меня скоро убьют…» Ночная улица, стук шагов за спиной, глухой удар в спину. И темнота…

«Мне кажется, меня скоро убьют…» Огни далеких фонарей, слепящий взрыв в голове, провал во мрак. И яркий свет…

«Мне кажется, меня скоро убьют…»

Самурай мечом выколет себе глаза, чтобы не видеть своего позора. Не он написал на мертвенно-белых лепестках луны эти совершенные слова…

Когда он заговорил, его слова были настояны на сотне смертельных ядов, уже давно и бесповоротно заменивших ему кровь. Но на поверхности была разлита только тихая обреченность…

– Катя… Останься со мной… Останься до смерти… Теперь уже недолго… Месяца два… Как раз до Нового года… Ты останешься?

Это я, кажется, удачно заехала…

Нет, я не забыла, как дышать. Хотя могла бы. Но я почти спала рядом со своим мужчиной – и все, что он говорил, было просто продолжением сна. А во сне все и должно быть как во сне…

И этот его немыслимый вопрос медленным эхом покатился по моим разреженным мыслям, путаясь в осколках образов, в отголосках снов. Покатился – и слишком долго не мог остановиться, слишком долго мысли обкатывали его – и почти отторгали, не в силах принять. И слишком долго вопрос искал ответа…

Остаться с ним? С мужчиной, который был со мной так неоправданно жесток?

Остаться с ним? С мужчиной, который был мне так непоправимо дорог?

Остаться с ним? С мужчиной, который теперь, как во искупление, одним движением бросил к моим ногам свою жизнь?

Остаться с ним? Наверное, это то, что я так хотела. Не знаю, не уверена. Хотела ли? Я знала только, что такая возможность для меня совершенно несбыточна. Но что мне с ней делать, когда она у меня вдруг появилась? Не знаю…

Остаться с ним? Вот только зачем?

Остаться с ним? Но что я буду здесь делать?

Остаться с ним? Я не смела об этом даже мечтать. Но на меньшее я и не согласна…

Остаться с ним? …Если бы я сочиняла художественный роман и придумала там такой поворот, мне бы никто не поверил…

Остаться с ним? Эти немыслимые слова, насквозь пропитанные луной… Их невозможно представить произнесенными при дневном свете. Не испарятся ли они при первых проблесках рассвета?..

Остаться с ним? Посвятить себя другому человеку и жить только этой любовью – самый ложный из всех возможных путей. Но мне так хочется хоть немного этой убаюкивающей лжи. Я – просто женщина. И я смертельно одинока…

Остаться с ним? С самым невероятным мужчиной…

Остаться с ним? С самым опасным, самым непредсказуемым человеком. С человеком, уже совершенно неизлечимо больным смертью. Уже обеими ногами шагнувшим в пропасть. Все, что он может мне предложить, – это стремительно несущуюся в лицо гибель. Гибель рядом с собой…

Остаться с ним? Все равно – с самым необыкновенным… Остаться с ним? Это – предложение, от которого я не в силах отказаться.

Разве я могу пройти мимо такой потайной дверцы?

Остаться с ним? Я всегда говорила: надо быть осторожнее в своих желаниях. Они имеют опасную тенденцию сбываться…

Я молчала дольше, чем требуется для любого ответа на любой вопрос. Тихо плыла по течению, отстраненно наблюдая, как подтачивает последнее сопротивление здравого смысла эта безумная ночь и эта безумная луна. Замедленно, почти отрешенно перелистывала в голове слегка неповоротливые образы. Изучала их как глянцевые листы большого альбома по искусству, внимательно скользя глазами по каждой странице.

Молчала, пока по лабиринту разреженных мыслей до губ медленно не докатились осторожные тихие слова:

– …Я подумаю…

Он только выдохнул с недоуменной восклицательной интонацией, со странной усмешкой без смеха.

…Ха… Во дает…

Ведь это она – та самая девочка, стоявшая перед его наглухо закрытой дверью. Сейчас он дал ей все. Вообще все – плюс ко всему тому, чего она так хотела. Целый мир, больше чем мир. Свою жизнь. А для нее вдруг этот алмаз оказался чем-то вроде камешка, застрявшего в рифленой подошве. И для нее теперь речь идет всего лишь о том, чтобы подумать. Медленно прикинуть, сковырнуть ей этот камень – или оставить, раз уж он все-таки прилип… Во дает…

Нет, ну я ведь тоже уже немного разобралась, каких женщин он любит…

…Оказывается, этот мужчина умеет ждать.

Я тихо дрейфовала между сном и явью, убаюканная прикосновениями его губ. Самые невероятные вещи творятся со мной именно в такие ночи. Когда сквозь подступающий сон уже не различаешь вопиющей нереальности происходящего. В опрокинутую реальность сна эта нереальность вписывается идеально…

Он повторил вопрос еще очень нескоро. Повторил… Надо же, не приснилось…

– Ты останешься со мной?

Остаться с ним? Так странно… Конечно, я останусь с тобой. Чего бы мне это ни стоило. Конечно, останусь… Ты… ты мой мужчина. Как я могу вдруг не быть с тобой, когда ты сам меня теперь об этом просишь? И наконец-то позволяешь мне тебя любить. Я ведь так этого хотела…

Истинная свобода – это свобода от собственных желаний. Я не хочу сейчас этой свободы. Мне так хочется укрыться в светящемся коконе невинного самообмана. И просто подольше, всего-то еще несколько мгновений, не открывать глаза. Продолжая баюкать под ресницами медленно растворяющийся сон.

Сон, в котором ты просишь меня остаться с тобой. И я – я соглашаюсь. Мы можем себе позволить хотя бы несколько мгновений хотя бы такого придуманного счастья…

Завтра еще не наступило. И пока мы можем отодвинуть от себя это завтра – почему бы не позволить этой ночи длиться, сколько она захочет? Мы пока спим. И в этом сне – конечно, я…

– Я останусь с тобой…

– О любви не говорю, извини…

Ну конечно. Соловей не был бы Соловьем, если бы этого не сказал. Иначе бы я ему точно не поверила.

– Сережа… – Я проговорила тихо и очень внятно, так, чтобы это прозвучало раз – и навсегда. В упор, до рези в глазах, глядя перед собой в обесцвеченную лунную темноту. Взглянула так, как будто у меня вдруг появилась козырная карта, с которой не стыдно заглянуть в глаза и самой луне. Я знаю толк в вещах и покруче, чем просто какая-то любовь… – Сережа… Я порву за тебя любого…

Я знала, что говорю. Я говорила именно то, что он ждал от меня. Ждал втайне. И по его кивку поняла: я не ошиблась. И он теперь увидел, что во мне не ошибся. Именно для этого я и была ему нужна, поэтому он и попросил именно меня…

Знал меня, очень хорошо, очень точно меня чувствовал. Меня – и мое отношение к нему. Наверное, приятно жить, зная, что есть человек, которому ты до такой степени небезразличен. Который будет стоять за тебя. И иметь возможность, когда понадобится, его призвать. Собственная маленькая армия…

Что может значить на этом фоне какая-то эфемерная любовь? В этой жизни любовь не канает. В этой жизни канает жизнь… И смерть…

Формула любви так и звучит: «В любви главное – это возможность не раздумывая отдать свою жизнь за другого. Интересно попробовать…»

Самое удивительное, что чуть позже он вернул мне мою фразу, то же самое я однажды услышала и от него.

Нет, любовь – уже не канает…

Именно тогда я впервые назвала его Сережа. Какое-то… детское имя, до сих пор у меня мысли не было называть так слишком взрослого мужика. И хуже нет, если теперь с языка слетело именно это имя…

Хуже нет – начать относиться к своему мужчине со щемящей ранимой нежностью. С тем совершенно незащищенным, полностью обнаженным, болезненным чувством, с каким относятся к ребенку. Когда так нестерпимо хочется прижать его к груди и защитить от всего, роняя в его волосы необъяснимо горькие слезы…

Такая любовь не имеет ничего общего с рациональным безграничным уважением и безбрежным восхищением, которые вместе тоже есть не что иное, как любовь. Заполняющая душу и всю твою жизнь ровным согревающим светом. Любовь, не разбивающая тебе сердце. А только воскрешающая его. И я-то знаю, что так бывает…

Нет. Абсолютно иррациональное отчаяние – вот чем была моя любовь к этому странному человеку. К человеку, в котором ярче всего проявилась самая гибельная человеческая черта. То, что он так неприкрыто, так убийственно смертен. Любить такого – значит пытаться успеть любить. Успеть любить – успеть пролить над ним море слез, пока он еще жив…

Это любовь, не имеющая ничего общего с тихим безмятежным счастьем. Любовь парализующая, лишающая воли осознанием полной безысходности, навсегда разъедающая сердце тоской и убивающая любые надежды. Любовь, одним своим дыханием перебивающая хребет здравому смыслу. Любовь, пересоленная от слез. Любовь, несовместимая с жизнью…

Хуже нет… Но я уже произнесла это имя, я уже распробовала его вкус. Это был вкус яда…

Тихий, присмиревший Соловей, обостренно одинокий сейчас в темном кольце каких-то своих темных мыслей, осторожно обнял меня, проговорил как-то слишком странно:

– Катя… Прости меня… За то, что будет…

Я чуть коснулась щекой его волос.

– Сережа, мы ни в чем не виноваты… Не мы такие, жизнь такая…

Я знала, за что он просит прощения. Он – человек, способный лететь, но это всего лишь головокружительный полет вниз. И он абсолютно не властен над своим полетом. А теперь он сорвавшимся с вершины камнем грозил увлечь за собой и нашу жизнь.

Надо же, нашу… Конечно, я тебя прощаю… Сколько попросишь, я буду рядом… Теперь это надо тебе. Я хочу на это посмотреть. Я останусь с тобой.

Но только чтобы наблюдать твое падение. И я не смогу тебя остановить…

Я тихо улыбнулась, чуть-чуть освободившись от сна и наконец-то всмотревшись в его странно напряженное лицо, почти пугающе измененное лунным светом. Его взгляд, казалось, навсегда примерз к моим расслабленно прикрытым векам. Разреженное мертвенное свечение беспощадно старило лицо, делало и его тоже почти мертвым…

– Знаешь, ты сейчас похож на кого? Все на того же. Я в этой ситуации себя чувствую уже Евой Браун… И я не согласна на два месяца. Я останусь только до конца. Вот только… Знаешь, какое было последнее желание Евы Браун? Ну, пусть тебе кто-нибудь расскажет…

Я не могла помыслить, что такое когда-нибудь будет возможно с ним. Я не знала, что такое вообще возможно. В течение долгих-долгих ночных часов эфемерными касаниями просто медленно считывать с других губ тихую, прозрачную, доверчивую нежность… Еще в начале этой ночи я была готова поклясться, что он на такое вообще не способен…

Я ведь ничего не произнесла вслух. Но он как будто все услышал. И проговорил по-настоящему ошарашенно, с недоумением вглядываясь в мое лицо:

– Я сам фигею… Ни одну женщину я так не целовал… Черт-те что…

Я потянулась к нему и опять невесомо коснулась его губ. Он делал все именно так, как хотела я… Действительно черт-те что…

Сережа… Я тебя доконала. В минуту слабости ты сдался женщине, которой, помнится, ты был нужен. Попросил у нее защиты. Она оказалась последней, кому ты еще нужен. Ты мне поверил…

И зря.

Что я от тебя видела? Извини, при всей моей привязанности я отношусь к тебе уже слишком спокойно. При нашей жизни это равносильно предательству. Меня не утянет за собой твой обвал. Я научилась отсекать тебя от себя. Я тебя давно уже отсекла. Я не стану твоей Евой Браун.

Никого у тебя, Сережа, нет. Никого…

– Хочешь посмеяться? – проговорил он с мрачноватым глухим сарказмом. Однозначное предупреждение: дальше слушателя точно не ждет ничего смешного… – Знаешь, кто была моя последняя женщина до тебя? Ты же и была! – бросил он с каким-то слегка недоуменным, слегка безнадежным отчаянием. Если уж добивать в эту ночь самого себя немыслимыми признаниями, сдаваясь этой женщине с потрохами, то делать это до конца. – Женщины не дают, а на «неженщин» – денег нет… Сколько прошло? Три месяца?..

Я только усмехнулась. Да, действительно ничего смешного. «Ни с одной женщиной я больше не свяжусь…» Кто бы мог подумать, что это окажется обещанием? На самом деле на меньшее – я уже не согласна…

Ночь не обманула нас, она длилась бесконечно. Ровно столько, чтобы мы успели выпить ее до самого дна мелкими, медленными глотками. И когда вместо мертвенного свечения луны комнату все-таки заполнил дневной свет, оказалось, что мы действительно смогли удержаться в седле этой ночи вместе. И к утру от нашей предыдущей жизни не осталось камня на камне. И самое удивительное было в том, что ночь ушла, а сон – этот сон стал явью… Бывает же такое…

Какое-то несоответствие царапнуло взгляд. Я присмотрелась: на постели тонкой змейкой серебрилась цепочка. Моя цепочка с крестом… Порвалась, что ли? Нет, никаких разрывов… Невероятно. Тугой замок этой цепочки непросто открыть даже руками. Но в эту ночь она почему-то с меня упала. Упала вместе с крестом… Я похолодела. Я не встречала более странного знака. Без вариантов – дурного знака? Абсолютное антиблагословение… Вот так так… Во что я ввязалась?..

«…Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем.

И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратился к Богу, Который дал его». Нет, не порвалась, Екклесиаст пока отдыхает…

Соловей поднялся и прошествовал на середину комнаты с гордым видом завоевателя. По пути цитируя самого себя. В своей блистательной, хлещущей как плеть манере он принялся дерзко бросать обжигающие, изящно-жестокие строки:

 
Казановы легок шаг,
Перед ним слетают платья,
И обманутый простак
За его забавы
$$$$$$платит…
 

Невероятно. Спесивый Соловей сдержанно, но недвусмысленно торжествовал, празднуя свою победу. Выглядело это именно так. Я с трудом верила своим глазам. Торжествуй, дорогой… Сегодня – действительно можешь…

 
…Отчего дрожит рука?
Что за странная походка?
И рассказам старика
Вторит звонкий женский хохот…
 

Глава 5
Первый день казни

Честь – это не звание, не погоны и не регалии. ЧЕСТЬ, согласно толковому словарю, есть внутреннее достоинство человека. Я не могу произносить это слово, обращаясь к человеку, не имеющему никакого внутреннего достоинства!

– Силина обязательно позвонит Лимонову и настучит. Она всегда непременно кидается к телефону: «А-а, Соловей опять напи-ился…»

Полупьяный Соловей довольно ухмылялся. Он подходил к Бункеру с видом Штирлица, напевающего на подступах к другим великим казематам: «Мимо тещиного дома я без шуток не хожу…» Он уже старательно сложил в кармане кукиш – и теперь предвкушал момент, когда резко просунет его в щель в заборе…

Мы выбрались из дома только под вечер. Это было 25 октября, начало суда по Минздраву. Но мы на суд не доехали. Он начинался в 11 утра – мы в это время только ложились спать. Теперь уже – действительно спать… Вот так. Кому-то – гибель, кому-то – неожиданное счастье…

Впрочем, что Соловей на суде не видел?..

– А я, когда сейчас в Москву ехал, познакомился в поезде с мужиком. Он оказался полковником КГБ в отставке. Ну, мы выпили, посидели. Он мне телефон свой дал…

Соловей – он весь в этом. Он общается с людьми профессионально, он способен договориться с кем угодно. И с ним очень многие не гнушаются договариваться… Потом он довольно долго всерьез ломал голову, звонить ему этому мужику или нет. И обломился…

– Поедешь со мной в Самару? – спросил он меня. Пойдешь со мной на край света? Я только чуть улыбнулась: ты хозяин, как скажешь, так и будет. Я – с тобой… Я с тобой – куда угодно…

Соловей ехал в Бункер с единственной целью: устроить скандал.

Бункер приобрел вид уже почти офиса. Чем дальше к кабинетам руководства – тем больше. Войдя, ты по-прежнему попадал в совершенно подвальный темный коридор со стенами из полуразломанного красно-коричневого кирпича, с рассованными по углам ополовиненными мешками с цементом и со слишком низкими, нависающими массивными притолоками.

Соловей действительно нарывался. Он в какой-то запальчивости, с чересчур показным апломбом пронесся по Бункеру, нарисовался во всей красе перед всеми. Чтобы ни у кого не осталось ни малейшего сомнения: Соловей радостно напился и теперь бузит. Я, пряча усмешку, следовала за ним. Мне было все равно, кто там что подумает. Я не нацбол, на меня их мысли не распространялись…

Он завершил свой круг почета и демонстративно принялся костерить новый номер газеты. С утрированными полупьяными жестами, на чрезмерно повышенных тонах, граничащих с негодованием. Трудно было уловить суть его претензий. Его категорически не устраивало абсолютно все…

Я обернулась на сверлящий затылок взгляд, на какое-то звенящее безмолвное потустороннее присутствие. Обернулась – и с ужасом напоролась глазами на серо-зеленую куртку. Безвольной тряпкой просто повисшую в воздухе у входа. Ни на чем. И на абсолютно белое лицо. Противоестественно белое. Привидение. Восставший после вскрытия мертвец. Я никогда не видела, чтобы люди выглядели так. Люди никогда не выглядят так…

Донельзя ввалившиеся щеки. Донельзя ввалившиеся глаза. И остановившийся горящий взгляд. И этот душераздирающий взгляд стремительно погребал теперь под собой Соловья. Наверное, так смотрят на чужую свадьбу люди, вернувшиеся с похорон. А если еще учесть, что примерно так оно и было…

КАК ТЫ СМЕЕШЬ?! Как смеешь ты быть живым?..

Этот вопрос звенел, гремел, орал в воздухе нестерпимо. Мне казалось, еще немного – и воздух сейчас с оглушительным треском просто разорвется…

Соловью не казалось. Он обернулся к Тишину – пьяный, веселый. Ледяной ад Тишина всколыхнулся. И тот уже как-то более осмысленно пригляделся к Соловью.

– У-у-у-у… – Он, чуть помедлив, даже сдвинулся с места, чтобы подойти посмотреть поближе. Взгляд его в подробностях с ног до головы обшарил тушку Соловья, слегка полоснув и по мне.

– Да ты что-то совсем уже какой-то счастливый… – Это прозвучало как еще очень предварительный, но уже не слишком утешительный диагноз. К тому же – в устах патологоанатома…

Соловей расплылся в совсем уже какой-то счастливой улыбке и притянул меня к себе. Я осторожно коснулась губами его волос – и отстранилась, с замиранием сердца подняв глаза на Тишина. Мне было страшно неудобно перед ним за наш такой нестерпимо неуместный здесь и сейчас нечаянный праздник жизни…

Потому что Тишин пришел с первого дня казни. С суда по Минздраву. С суда над сыном…

В Бункере «двухэтажный» пол, вдоль стены тянется широкий парапет. Тишин сиротливо постелил на него газетку – и иссохшей тенью примостился на ней. Смотреть на эти человеческие останки было просто невозможно. Пока он еще числится в живых, с ним надо срочно что-то делать…

Я осторожно приблизилась и присела рядом, предусмотрительно упершись подошвой в бетонный край парапета. Тишин не заметил моего маневра и как-то болезненно, слишком утрированно переполошился:

– Ты что, не садись сюда!..

Он сорвался с места, шаря глазами в поисках стула. Сорвался опять куда-то бежать, что-то искать, уже едва ли различая хоть что-нибудь вокруг. Как заведенный. Разогнавшийся – и несущийся теперь просто по инерции. Меня эта его обреченная, бессильная, невидящая, взвывающая на холостых оборотах стремительность полоснула так, что сорвалось дыхание. Он уже просто не может остановиться. Он, совершенно раздавленный, сбитый с ног, летит, потому что летит вниз…

Я еле успела перехватить его за бесплотное плечо, почти силой принудив сесть на место: я вас умоляю, я сама с собой разберусь… А вот ты с собой уже можешь не разобраться… И я мягко и упрямо удерживала его на месте, чтобы сбить с этого взвинченного ритма центростремительного отчаяния. Чтобы он остановился, затормозил хоть на минуту – и просто выдохнул. Просто медленно выдохнул уже в спокойном обездвиженном состоянии. Пусть он даже после этого упадет. Сегодня уже можно. А иначе он чуть позже упадет в полете…

– Анатолий Сергеевич…

Я говорила предельно тихо, склонившись к его уху, аккуратно удерживая за плечо. Ему приходилось прислушиваться – и хоть таким образом незаметно для самого себя переключаться. Хоть немного переключаться…

– Пожалуйста… Я вас очень прошу. Постарайтесь. Я знаю, это уже невозможно… Но вы только держитесь! Мы же не можем без вас… Мы здесь все без вас пропадем. Анатолий Сергеевич… Я люблю вас… Я вас никогда не оставлю…

Когда я отошла и взглянула потом со стороны, он сидел уже просто резкий, мрачный, адекватный и злой. Живой уже был Тишин…

…Измотанный Тишин оцепенел на своем месте, невидяще глядя перед собой. Не исключено, действительно прикидывал, падать ему – или даже эту роскошь он себе пока не может позволить. Потом слегка зашевелился, провез подошвой по полу, впрочем, еще не поднимаясь с места. Произнес… Как-то выдавил из себя:

– Вот только что положил Громову денег на мобильник. И опять надо идти положить остальным…

Оказалось, у сидельцев в камерах были мобильные телефоны. Только с Гришкой не было связи. А что, отправить больше некого? Что у вас Тишин как шавка бегает?

– А вот бы Громов позвонил на съезд… – медленно нащупывая какую-то мысль, проговорил Соловей. – Можно ведь все подстроить. И включить громкую связь…

– Позвонил… – Тишин тоже мгновенно принялся что-то просчитывать в уме. – Нет, не так… Надо просто записать его звонок – и включить запись! Сказать ему, чтобы подготовил обращение.

Вокруг Тишина в этот момент уже щелкали электрические разряды. Все, он снова загорелся… Слишком много жути было в этом полумистическом звонке с того света. У меня дух захватило от этой их в высшей степени символичной идеи.