Текст книги "Религия бешеных"

…А на шоссе Энтузиастов мне дорога, видимо, заказана… Спалили…

Вот это – жаль…

Неужели снова одна? Навсегда одна… Самурай без хозяина…

Неужели я настолько одинокий охотник?

Но почему-то у меня получается совсем другой расклад. Когда у тебя в зубах навязла молитва, ты один уже не будешь. И в таком состоянии люди уже не слишком и важны. Потому что они Его – не заменят…

…Да-а, представляю, что мне могут теперь предъявить, после того как меня на всю страну спалили на нацбольском съезде. Да, господа. Я, безусловно, уважаю ваше право верить глазам – и после этого не доверять уже человеку. Но мне реально не в чем оправдываться.

Наверное, я во многом была не права. Я слишком заигралась. Может быть, в чем-то – увлеклась недопустимо. Сдается, неверной оказалась та моя теория про хороших людей: мол, всегда могут договориться. Кажется, именно это и есть беспринципность, и я ее с успехом продемонстрировала. Как это ни прискорбно… Похоже, на первом месте должен уже стоять не человек, а идея. Пора уже прекращать договариваться…

Впрочем, я всегда была спокойна на свой счет. То, что мне чуждо, отторгает меня само. Вот и здесь я протяну уже не больше суток. При всем желании…

Да, можно вообще даже близко не подходить к тому явлению, которое тебя не устраивает. Но это не мой путь. Наоборот, я вторгаюсь как можно глубже – и возвращаюсь с добычей. С информацией. Такое существование куда как более осмысленно. Я не могу себе позволить просто брезгливо обходить мокрую холодную воду. В этом слишком много изнеженного чистоплюйства. Я считаю это дурной манерой. Если уж я разглядываю живописный речной пейзаж, я в результате полезу на самое дно. Потому что знаю, что всегда выплыву, по дну выйду обратно. Я не боюсь запачкаться. Ко мне давно уже не липнет. И кстати, восхитительная же оказалась вода…

Я знаю, в чем была не права. Я слишком отвлеклась на личное. Я поступила совершенно по-бабьи. Я попыталась стать просто женщиной своего мужчины. Даже не стать. А побыть ею. Хоть немного. Потешить душу хоть чуть-чуть. Потому что одинокая женщина под тридцать – это ведь тоже уже патология… А так – устроила себе каникулы. Изначально зная, что это тупиковый путь. Для меня. Почему-то у меня не получается эта роль. Да я на нее уже и не соглашусь. Нет, я ведь согласилась, но не принимает она меня. Вот черт: у меня уже хронически не получается свернуть на узкую, извилистую тропинку. И она меня не принимает…

Я единственная сошла на станции, свернула на узкую тропинку. Разве что она не была извилистой, тянулась в снегу бесконечной тонкой, прямой линией по окраине всего поселка…

Мне открыл Фомич, вернулся на кухню, незнакомые голоса спросили его, кто пришел.

– Рысь, …Соловья…

Я не услышала, как он меня назвал. «Женщина», «баба», «подруга»? Я так никогда и не узнала, кем же я была.

Я вошла следом за Фомичом. Действительно, масса незнакомых лиц, какие-то девочки из Смоленска. Неожиданно чинные, негромкие, благопристойные посиделки.

– Где хозяин? – тихо бросила Фомичу.

– Спит… – Он-то знает, кто у самурая хозяин…

Я поднялась наверх. Соловьиный трупик мирно спал, я бесшумно приблизилась, выключила вхолостую работающий телевизор. Хороший способ застолбить место на кровати – подложить туда своего мужика…

Народ только начинал рассеянно примеряться к спальным местам – а я уже со знанием дела рылась в одеялах на лежбище, подгребая под себя матрас. Что-то Соловей пошел на понижение, отдельной комнаты нам уже не досталось. Наше жизненное пространство сокращалось стремительно – и бесповоротно… Я аккуратно забралась под край одеяла. Все, я в домике. Да… Вот и весь наш «домик».

Вот и вся возможность близости: бесшумной тенью притаиться рядом, осторожно приблизить лицо к его плечу. И замереть, впитывая, как самый сладкий яд, звенящую прозрачную тоску. Тоску по любви. И знать, что ни на что уже не променяю эту боль. О, если бы эта любовь состояла из чего-нибудь еще помимо боли… Считаные сантиметры между нашими головами – это все наше пространство. Но оно – действительно наше. Мое… И оно непроницаемым светящимся коконом будет окружать нас всюду, где бы мы ни оказались вдвоем, как сейчас. И согревать нас, лаская кожу теплым дыханием. И здесь, внутри, ты всегда будешь спать так же спокойно. А я – я буду счастлива. Счастлива до слез… Эти слезы – они от счастья. Потому что я люблю тебя. Я люблю тебя – любого. Потому что это – ты…

Сверху на Соловья что-то грохнулось. Я резко вскинулась от неожиданности.

…А ты не о…л?

Этот инопланетный урод с размаху шваркнул на моего спящего мужика толстый глянцевый «Плейбой».

– На! Посмотри!

Совать что-либо мне под нос – бесполезно. Вблизи – не вижу. Я, глядя в упор, даже не сразу идентифицировала, что за дрянь свалилась. Сначала отодвинула это нечто от глаз, присмотрелась, – а потом попыталась этот журнал осторожно убрать. Гнида, разбудишь его – размозжу башку.

– Спасибо, меня это не…

Но он начал пихать мне его обратно. Жизнерадостность лоботомированного бультерьера требовала выхода. И он уже совершенно по-хамски совал мне в лицо эту дрянь. Его счастье – Соловей не проснулся. Но мое хрупкое, иллюзорное, горькое счастье наедине со своей тоской было порушено так жестоко, что я была готова разрыдаться. Даже этой малости у меня теперь нет, даже эту микроскопическую иллюзию у меня бесповоротно отняли. Ничего у меня нет, ничего…

Он переключился с журнала на какой-то старый фильм по телевизору. И начал требовательно заставлять меня его смотреть. А все, что меня сейчас интересовало, – это возможность спрятаться за закрытыми веками, замереть на границе сна своего непоправимо любимого человека – и тихо раствориться в его сне. Неужели я хочу слишком много? И мне только оставалось надеяться, что однажды эту гниду все-таки кто-нибудь раздавит. Мне, наверное, не судьба. Но найдется другой хороший человек. Которого он вынудит. Потому что оставлять все это в таком виде – невозможно…

– Может, помочь чем-нибудь?

Хороший ведь человек-то… Добрый… Не человек, инопланетянин…

– Хочешь помыть посуду?

Да, я жестокая, согласна. Его глаза перекосило куда-то аж к переносице…

– Посуду я мыть… не умею…

– Тропинку перед крыльцом нужно почистить. Там ходить уже невозможно…

Это я пока преувеличила. Можно, если осторожно. Пока она не обледенела или снега не намело горы. А уж что будет весной… Во где из-под снега полезут «подснежники». Сейчас-то дорожка просто изгибается пологими буграми. И от глаз скрыт тот факт, что здоровенные мешки с мусором господа нацболы неоднократно сваливали прямо перед порогом. И все это ушло под снег. И, к сожалению, придется ждать следующего снегопада, чтобы под снег ушел тот факт, что они… за…ли уже с крыльца все подступы к дому. Это, кстати, была соловьиная манера…

…А тот хороший человек? Он почистил. Тропинку. Перед крыльцом. Вырыл в ней углубление. Размером 50 на 50. Сантиметров…

Я в ужасе попятилась от него. Больной… Точно, больной…

…Обложили… Не продохнуть… Кругом – одни нацболы…

Соловей каким-то чудом воскрес. Какой день-то был, неужели третий? Мы наконец-то выскреблись из своей норы. В Бункер мы ехали, уже просто чтобы помыться…

Отмытый Соловей медленно сох. Руководство у Лимонова отмечало съезд. Не было и Тишина. Неужели он тоже там? Оборжусь… Я присела на кухне на единственный свободный стул. Но сидела совершенно отдельно. Я не слышала, о чем говорят. И едва ли дважды взглянула на незнакомый молодняк, расположившийся за столом.

Я была поглощена изучением консервной банки…

Плоская серая банка из-под шпротного паштета. Открытая неровно, с рваными краями. Вылизанная достаточно тщательно. Мною… Ничего хорошего в этот момент в моей голове не крутилось. Состояние тяжелой подавленности, оставшееся после съезда, сохранялось до сих пор. Я ведь все это время общалась с Соловьем…

…Кукольный театр… Я наконец-то поняла, что все это больше всего напоминает. Сказку про Буратино. Карабас-Барабас в ней был такой, что рядом с ним сказочный прощелыга должен вешаться на бороде. Лучший друг Дуремар… Какая разница, на чем делать деньги, на пиявках – или порнографии? И оба ищут свой Золотой ключик… Пьеро? Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Пьеро, моем поэте… Мальвина? В самую точку. Ее цепной пудель Артемон… Папа Карло, отец народов, – это вообще трагедия. И дальше по тексту. Плюс восемьсот статистов. И все – на нитках.

А я, похоже, по цинизму приближаюсь к Буратино. Не согласившемуся на нарисованный очаг – и так и не ставшему актером кукольного театра…

А по степени «проходимости» – к лисе Алисе…

– Девушка, а вы откуда?..

Меня грубо оторвали от глубокого погружения в недра банки. Я медленно переместила немигающий взгляд и остановила его на говорившем.

…Как ты меня назвал? Это я, что ли, девушка? Это я, что ли, девушка… для тебя? Молодой человек… Я старше тебя лет на дюжину. И если ты настолько глуп и неопытен, что рискнул первым лезть с левыми расспросами к старшему, занятому своими делами и еще ни разу в этой жизни не выказавшему желания контактировать с тобой… То для того, чтобы привлечь к себе внимание, существуют установленные формы. Например: «Разрешите обратиться». И разговаривать мы с тобой будем, только когда я тебе задам вопрос, а ты кинешься на него отвечать. И никак иначе…

Тьфу ты, черт. Бесполезно. Он же нацбол…

– Девушка? Вы откуда приехали? Вы москвичка? Вы московская активистка? Я вас на съезде видел…

…Откуда я? Откуда все берутся. С улицы зашла… Мне было уже интересно, сколько еще он сможет сыпать вопросами, прежде чем поймет, что не следовало этого начинать. Мне было все равно, куда положить окоченевший взгляд Рептилии. Не на банку, так на него. Разницы никакой…

…Исторически, по воле случая, так получилось, что я оказалась именно по эту сторону баррикад. Просто забрела сюда – и уже не было времени и возможности все переигрывать. Весь спектакль я просмотрела со своего места в последнем ряду партера – согласно купленных билетов. Хотя, будь во мне чуть больше драйва, не дрейфуй я совсем уж бесцельно и расслабленно… Я бы свивала сейчас кольца вокруг совсем другого героя пьесы, прищелкивая погремушкой на хвосте. В этой жизни я выбираю Жизнь. Лозунг: «Да, Смерть!» – для дураков, которые повелись. Роль добровольной образцово-показательной жертвы выбирают себе, похоже, не самые сильные люди. Зачем мне Пьеро, когда есть живой Карабас-Барабас?

Это просто из области человеческих предпочтений. Я люблю, когда поступают дерзко и жестоко. Именно это я называю: красиво. Когда правило: никаких правил. Когда главное – выиграть, и плевать уже как. Можешь? Делай. И – честь тебе и хвала. Чего оглядываться-то? И главное – на кого?!

В истории про «ночь длинных ножей» я всегда была на стороне Гитлера. Хоть мне и было смертельно жалко Рема. Он ведь был за идею. За «вторую революцию»… За настоящий национал, блин, социализм… Говорят, Гитлер столько сил угробил, доказывая денежным мешкам, что «социализм» в его программе – не более чем очаг, нарисованный на холсте. И видимо, сумел убедить, если бабла хватало на… А потом – вообще на все стало хватать. Партийная политика состояла лишь в том, чтобы беспрекословно следовать слову Вождя. Ни больше ни меньше…

А у Рема самого было в руках слишком много власти. А он хотел – еще больше. Он отказывался быть марионеткой. Свое собственное войско бунтовало против отца-основателя-главнокомандующего. И для Гитлера это стало непозволительно опасно…

Я к тому: как бы теперь самой не угодить под раздачу вместе со всеми этими ремами…

Ни разу я не Ева Браун. Я, может быть, в чем-то Лени Рифеншталь. Хотя она, личный режиссер Гитлера, воспевала победителя. А был ли личный биограф у Рема?

Вот у гауляйтера Северной Германии Грегора Штрассера, когда он еще в 1925 году начал свой тихий бунт, был верный соратник – блестящий журналист и оратор Йозеф Геббельс. Со своим даром пропагандиста он составил в партии конкуренцию самому Гитлеру… К ужасу Гитлера, Штрассер принял слово «социализм» в национал-социализме всерьез. Он хотел отождествить партию с немецким пролетариатом, отвергая при этом международный коммунизм. На пару с Геббельсом они предполагали, что нацизм и коммунизм могут каким-то образом объединиться в германский национализм. Публично заверяли немецких коммунистов, что эти понятия «не настоящие враги». Хотели расширить идеологическое содержание в партийной программе, выделить социалистические цели. Они считали, что партийная доктрина важнее, нежели ее лидер.

Этого одного было достаточно, чтобы встать на путь конфронтации с Гитлером.

Назревающий бунт начался тихо в конце лета 1925 года на собраниях северных гауляйтеров. Они создали комитет для выработки новой программы. Пересмотренная программа отличалась от «Двадцати пяти пунктов» скорее выразительностью, чем общим направлением. Она повторяла антисемитские требования и вместе с тем расширила и уточнила экономические разделы.

В то время левые партии выступили с требованием лишить собственности свергнутую монаршую семью. Штрассер и Геббельс поддержали. Для Гитлера же такой шаг был проклятием. Он искал поддержки консерваторов, изображая себя твердым антикоммунистом и надежным защитником частной собственности. Открытый раскол казался теперь неизбежным. 22 ноября 1925 года Штрассер собрал гауляйтеров Северной Германии на открытое собрание в Ганновере.

Геббельс тогда договорился до того, что даже заявил: «Я требую, чтобы мелкобуржуазный Адольф Гитлер был исключен из национал-социалистской партии!»

Гитлер шутя отмел все их претензии. Оставался невозмутимым в связи с зашедшим так далеко отступничеством. Для него вопросом был, как всегда, он сам. «Государство – это я!» Игнорирование любой части его программы по любой причине приравнивалось к измене как нацизму, так и ему самому как олицетворению нацизма. Он решил это продемонстрировать. В феврале 1926 года собрал съезд партийных лидеров, заполнил зал преданными гауляйтерами, на собрание прибыл подобно главе государства. В своей речи он не стал нападать непосредственно на бунтовщиков. Просто пункт за пунктом отверг все претензии. Штрассеру пришлось просить своих товарищей по мятежу вернуть проект программы, который он ранее им разослал.

Штрассера Гитлер полностью подчинил, никогда больше не позволяя ему продвинуться. С Геббельсом было иначе. В течение нескольких недель тот прошел удивительную трансформацию и стал самым ревностным помощником Гитлера. Геббельс был сокрушен поражением. Но фюрер быстро очаровал своего противника. Он лично звонил ему, просил выступить на собраниях, предлагал свой автомобиль. «Я люблю его, – признался Геббельс в своем дневнике в апреле. – Я преклоняюсь перед его политическим гением». Он был достаточно умен, чтобы зацепиться за единственную звезду на нацистском небосклоне. «С ним вы можете завоевать мир. Я с ним – до конца»…

…А я, может, еще хитрее, чем Лени. Как вам амплуа: «Воспевающая поверженных, но непобежденных»? Каково звучит? Надо где-нибудь записать…

Какая мне, собственно, разница, из какого окопа описывать чужую войну? Я оказалась в том, куда в результате стали сваливать трупы. Тоже неплохо.

Даже не так. Это в сто раз лучше, чем, не приведи господь, окоп вообще без трупов. А зачем тогда вообще окоп?

Но только в этой ноге пульс уже не прощупывается. Да и какой пульс может быть у театрального реквизита? И спектакль закончился…

А с моего места в последнем ряду партера смотреть уже не на что. И то еще мой билет выиграл роскошный поощрительный приз. Я получила возможность заглянуть под крышку сундука. Куда ссыпали кукол, попадавших безвольно, как тряпье. И теперь они только перешептываются под своей крышкой, за ненадобностью снова запрятанные в чулан…

Кукол снимут с нитки длинной и, засыпав нафталином, в виде тряпок сложат в сундуках…

А точнее…

«В ЭТОМ ДВИЖЕНИИ НИЧЕГО НЕ ПРОИЗОЙДЕТ, ЗА ИСКЛЮЧЕНИЕМ ТОГО, ЧЕГО ХОЧУ Я».

Эта надпись красовалась на портрете Гитлера в его кабинете в Коричневом доме в Мюнхене.

– Испепеляющий взгляд… – радостно сообщила мне рожа напротив.

…Мальчик, это ты опять со мной, что ли, разговариваешь? С такой склизкой улыбочкой? Кипятком, что ли, плеснуть?

Я еще помолчала.

– Да я все думаю… Почему Я ТЕБЯ ни о чем не спрашиваю?.. Пацан осекся.

– Извините… – пролепетал он.

Хоть один что-то понял…

Глава 4
Приговор

Чего мне стоило, уходя, не вывернуть на полную конфорки на газовой плите. Это – то, что я НЕ СДЕЛАЛА в своей жизни…

Зверь пришел ко мне вечером, прошелестел мимо сгустком темноты, стукнулся костями о сиденье деревянного стула на кухне. Я искоса подняла на него взгляд от бака с грязной посудой. Поговорить-то ему больше и не с кем…

– Я проиграл…

Секунда – и рыдания изуродовали его лицо. И без того изуродованное…

– Катя, я проиграл…

И дальше я отрешенно наблюдала, как уже к самым моим ногам подбирается темный водоворот его отчаяния, вслушиваясь в его страшно-тихие, перебиваемые рыданиями, слова:

– Что я, ничего не понимаю?.. Это конец… Меня теперь загасят… Мне, наверное, придется скрываться…

Что я могла сделать, что? Мой любимый человек хоронил себя. А я, присев рядом, только по-бабьи скорбно сжимала губы, безвольно сгибаясь под темной неприподъемной тяжестью, вползающей на раздавленные плечи. Уставив в пустоту потухший взгляд… Чудовищный жест. Он появился у меня только с ним. Выжигать железом эту порочную тоскливую покорность. Я себя теряю. Это – не я…

– Две тысячи… Мне нужно всего две тысячи баксов… И я уеду из этой проклятой страны… Я не могу здесь больше жить… Я всегда смогу себе заработать, прокормить… жену и п…в… – Он горько усмехнулся. – Пора уже подумать… «о вечности»… И там, куда я уеду… не должно быть никого… из прошлой жизни. Ты меня понимаешь?..

Понимаю… Это означает конец моей истории. Да ведь и я сама… про тебя уже почти написала… Он обернулся ко мне с отчаянием, сгреб рукой за плечи и с силой притянул к себе. Я, почти одеревенев, медленно цепенея от густого яда его обступающей тоски, все больше сгибаясь под ее тяжестью, ткнулась лбом в плечо. У Соловья – и такие жесты?..

– Ты – самая лучшая моя женщина. Но я тебя не люблю… Я с какого-то момента вообще женщин не люблю… Ты знаешь…

Я отстраненно молчала, неестественно сгорбившись под рукой так болезненно любимого мужчины. Неестественно для себя… Убийственно чужая и его жизни – и его мучительному сползанию в ад.

Меня все это уже давно никак не касалось. Водоворот его жизни петлей сворачивался у ног, обдавая меня лишь своим тяжелым гулом. На меня не попадали даже брызги… «Книга пишется сама собой… Мой герой уже почти мертв…»

…Нет, все, хватит, прочь отсюда…

А тем, кто сам добровольно падает в ад, добрые ангелы не причинят никакого вреда…

– Знаешь… А по здравом размышлении…

Дня три прошло, Соловей однажды протрезвел – и вдруг оказалось, что он совершенно, подозрительно спокоен. Он бодро шагал по заснеженному поселку – и выглядел странно довольным…

– А я доволен тем, как все произошло. Я сделал то, что был должен. А больше-то я уже ничего сделать не мог.

– Ты так считаешь? – У меня на этот счет были большие сомнения… – На мой взгляд, во всем этом была какая-то совершенно непонятная мне половинчатость. Как-то странно все это выглядело. По крайней мере, для меня. Еще Адольф Ало-изович нам завещал: «Сказав А, скажи и Б». А ты – ты ведь не додавил. А в такие моменты нужно именно додавливать. Ты же озвучил вопрос – и все, и ушел в сторону, как будто больше тебе ничего и не надо. Если ты чего-то попросил и видишь, что тебя игнорируют, надо начинать требовать, добиваться своего, доводить до конца, не позволять все это замять.

– Я меньше всего хотел скандала на съезде. Не нужен мне раскол. Я разве чего-то сверхъестественного попросил? Требовать после меня должны были уже другие. Ни фига себе: президиум игнорирует решение съезда! А устрой я скандал, я расколол бы съезд надвое, а Лимонов все равно бы вывернулся, объявил меня сумасшедшим. А так… я сделал все, что мог. Журкин сказал: я все правильно сделал. Исторически правильно. Все всё поняли, сформулировал я все совершенно четко. И все поняли, что к чему. Но сам я при этом остался совершенно чистым, весь в белом, я защищен со всех сторон, ко мне никто не может прикопаться. Но зато теперь, чуть только где-то чего-то, чуть где какой вопрос возникнет, все сразу будут вспоминать меня. И может быть, постепенно ситуация и раскачается…

– Да. – Здесь я согласно кивнула. – Судя по тоскливым рожам, которые я в избытке наблюдала после съезда, этого всего они уже не забудут…

– А почему из них никто не поднялся?! – мгновенно опять вскипел Соловей. – Почему они-то все промолчали?!

– Потому что всех попросил об этом Тишин.

– А Тишин – он что, за них за всех отвечает?

…Справедливый вопрос. Они что же, все оказались ведомыми?..

– А ты слышала, как Миша Шилин рассказывал, что на съезде собирались гасить Самару, Ульяновск и Оренбург? Потому что думали, что они поднимутся за мной?.. А как Попков попал. Объявил Манжоса врагом партии! Это додуматься надо. А когда надо что-нибудь опять захватить, Манжоса подписывают ведь первого… Я теперь буду приезжать в Бункер, тусоваться там – и по ходу запоминать, за кем какие косяки. А потом гасить одних руками других. Попкова загасит Манжос. А не загасит один – я ему помогу…

…Как я люблю вот такие торжествующе-недобрые взгляды. Наконец-то какая-то реальная тема. Это сладкое слово «интриги»…

…А я ведь абсолютно спокойно чувствовала себя там в роли стороннего наблюдателя. Меня все происходящее касалось… опосредованно. Поскольку напрямую касалось Соловья. Но участвовать в этом? Нет, увольте. Это сугубо ваши личные национальные разборки…

И только потом я поняла. Он ведь предвидел, что все будет именно так гнило. Когда за ним не поднимется никто. И просил меня о помощи именно на такой случай. Когда, кроме меня, за него некому будет вступиться. Если бы я действительно по-бабьи болела душой за этого человека, я вступила бы в эту его чертову партию. И делала бы его дело наравне с ним. Это было бы уже мое дело, а за свое – я бы вцепилась…

Смешно. Он знал, что во всей партии сможет рассчитывать только на одного человека. На бабу с темным… настоящим, которая должна была бы вступить в партию с конкретной целью ее развалить. И та подвела…

Зря ты обзывал меня бабой. Ну какая из меня баба?

Я всегда за собой это знала: я не Ева Браун…