Текст книги "Религия бешеных"

Глава 6
«Они научатся люто ненавидеть…»

«…Но мы – не рабы, мы другие. Мы живем, мы думаем и любим по-другому! Даже понятие о Чести у нас разное. Это для власти страшнее всего…»

– Вы, большевики, у власти были, вы моего прадеда к стенке поставили как буржуя!..

Гособвинитель Циркун, так широко разрекламированный Голубовичем, – он прогремел в те дни на всю страну по каждому электроприбору. Даже по электрошокеру…

В декабре был суд по Минздраву. После суда к обвинителю на улице подошла мама студента из провинции Сергея Ежова. Сергей уехал в Москву на два дня, а остался там на пять лет. «Палач! За что?» – кричала женщина гособвинителю. Вначале тот еще пытался что-то сказать насчет законности и Уголовного кодекса, а потом заверещал:

– Вы, большевики, у власти были, вы моего прадеда к стенке поставили как буржуя! И глазом никто не моргнул! Ненавижу я вашу власть большевистскую! Поняли?! Ненавижу! Коммунисты проклятые! А что вы со страной делали?! А когда вы беременным женщинам саблями пузы рубили?! Вам было жалко?! Вы борцы за классовую идею! Царскую семью расстреляли! Вам не жалко было. Да?! Ну! Стреляйте в меня! Повесьте! Ненавижу вас, коммуняки проклятые! Поняли?! Всегда буду вас ногами топтать! Ну, давайте! Я один, вас много!..

Безобразное зрелище прокурора со страшно перекошенным лицом, визгом бесноватого перекрывающего шум стеной стоящей толпы… Оно просто обязано было плавно и стремительно перетечь в зрелище толпы, топчущей прокурора. Но ОМОН сумел сдержать толпу родственников, среди которых мелькал и Тишин, а милиционеры увели гособвинителя в здание суда…

18.12.04. МОСКВА, СУД ПО МИНЗДРАВУ. ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО

Сергей Ежов: Что такое Закон? Закон – это есть осознанное право. В том числе и право отвечать на несправедливость справедливостью. конечно, справедливость можно воспринимать по-разному: давным-давно и рабовладельческий строй считался вполне справедливым… Но речь не об этом. За пять месяцев, проведенных мною в заточении, я ни разу не усомнился в том, что не совершил преступления. Причем – как с точки зрения Уголовного кодекса, так и сообразуясь с понятиями общественного блага и целесообразности. Мне могут возразить: дескать, метод был выбран не тот. Но что поделать, если наша уродливая политическая система не воспринимает спокойных форм политического протеста. Посредством нашей акции, посредством общественного мнения мы заявили власти свою позицию. На тот момент иного выхода у нас не было. Я не буду призывать суд к объективности и о чем-либо просить. Если вы меня посадите, то я заранее вам это прощаю. Я не изменил своим идеям и убеждениям. Совесть моя чиста.

Олег Беспалов: У меня нет слов и выражений для того, чтобы описать творившееся на этом процессе. Ни на какое проявление объективности и справедливости со стороны суда я конечно же не рассчитываю. И каким бы ни был жестоким приговор – он только лишний раз убедит меня в необходимости проведенной нами акции по мирному, ненасильственному захвату Минздрава. Акции протеста, которую сторона обвинения пыталась здесь представить банальным хулиганством. Я пошел на эту акцию, руководствуясь своими убеждениями. Я не считаю себя виновным, я не совершил никакого уголовного преступления. А о том, какие последствия для общества и государства наступают после таких судилищ, известно на многих исторических фактах. Об этом исчерпывающе сказали здесь адвокаты. Призываю товарищей по партии продолжать нашу борьбу. Да, смерть!

Анатолий Глоба-Михайленко: Что ж, я рад, что мы наконец-то подошли к концу балагана такого… достаточно обширного. Ну что можно сказать? Я не считаю, что совершил хулиганство. Я также не считаю, что чье-то имущество повреждал. Я проводил политическую акцию. Я принимал в ней участие. Мнение прокурора я считаю необъективным и более того – предвзятым. Ну и, как следствие того, что не считаю, будто бы совершал какие-то преступления, – не вижу, в чем я должен раскаиваться. Ни о чем просить суд не буду. Я думаю, что процесс заказан, заказан также и срок. Если вы меня посадите – что ж, ничего страшного. Всем нацболам – привет!

Анатолий Коршунский: Я не готовился к последнему слову. Виновным себя не считаю. Преступлений не совершал. Отсидеть срок морально готов. Единственно, о ком буду жалеть, так это о своем единственном родном человеке – моей бабушке.

Кирилл Кленов: Я также не готовился специально к последнему слову и просто скажу то, что думаю. Как тут уже говорили мои товарищи – не остается сомнений в том, что суд выполняет чей-то заказ. Я не прошу ни о каком снисхождении. Да, я уже посидел в тюрьме, увидел, что это такое, и скажу: не особенно-то оно отличается от нынешней России. Как бы такая маленькая локальная тюрьма внутри большой тюрьмы. Ну, что еще можно сказать по существу? Хочу обратиться к нацболам, здесь присутствующим, которые пришли нас поддержать. Парни! Борьба продолжится, конечно. Хочу пожелать удачи всем тем, кто сейчас находится на Петровке. Я не сомневаюсь, что их, возможно, в данный момент пытают сотрудники УБОП или ФСБ. Или МУРа… Я не понаслышке знаю, что это такое, когда, например, пропускают через тебя электрический ток или надевают противогаз. Надеюсь, что задержанным не дадут уголовных статей. Ну, все… Слов нет – одни эмоции.

Максим Громов: Ребята! Пожалуйста, не аплодируйте. Я вашу поддержку чувствую, чувствуют ее все по эту сторону решетки. В первую очередь я хотел бы пояснить… меня прервали, не дали сказать перед перерывом… Господин прокурор! В позавчерашней акции по захвату администрации президента основной лозунг был «Свободу политзаключенным!». Ее, эту акцию, сделали вы, господин прокурор. Если прошлую акцию сделал министр Зурабов, то эта акция произошла благодаря вам. Теперь перейду непосредственно к последнему слову. История неизбежно повторяется. Не просто так, не случайно, в речи прокурора был упомянут Иван Каляев. Тогда, сто лет назад, появлению Ивана Каляева тоже предшествовал ряд кровавых политических процессов. То, что происходило тогда в государстве, не могло не породить боевую организацию Бориса Савинкова. Нас судят за политическую акцию по статье 213, части 2, тогда как по этой статье нужно судить лакейскую Госдуму. Поскольку ее члены на протяжении долгих лет группой лиц по предварительному сговору выражают явное неуважение к обществу. В нашем случае они проявили неуважение к ста миллионам инвалидов, пенсионеров и ветеранов. Только себя и чиновников федерального значения гражданин Зурабов и Госдума почему-то не лишили ни льгот, ни проездов – от трамвая до спецсамолетов. Не лишили они себя таких льгот, как спецавтомобили со спецномерами, жирофарами и водителями. Не лишили себя ни бесплатного специального медицинского обслуживания, ни спецсанаториев, ни льготных квартир. Верх цинизма! Я так считаю, и я это выражал второго августа этого года. Это просто позор для современной России и вообще для современной страны. И для современного гражданского общества, которому не нашлось ничего ответить. Но мы за них хоть постояли. Короче говоря – себе чиновники ни в чем не отказывают. И поэтому – что позволено им, не дозволено простым смертным. Сегодня только чиновники и их обслуга могут себя чувствовать в этой стране более или менее спокойно. Святое население РФ прощает им обычно все. И кабальный КЗоТ – в свое время, и ввоз ядерных отходов… Простит и этот грабительский закон. Но, боюсь, впоследствии оно не простит им нас. Как Каляев не простил то, что творил с Родиной великий князь Сергей Александрович, как народ не простил того, что с ним творил Николай Второй Кровавый. Эти особы тоже боролись с инакомыслием в свое время. Тогда – как и сегодня… Сегодня власть борется с нами. Нет смысла рассказывать, к чему это привело тогда. Историю изучали, хоть и не сделали нужных выводов. К чему это приведет сейчас – остается только с опасением догадываться. Вот уже еще сорок человек стоит на пороге российской Бастилии и ожидает очередного политического судилища. Скоро все население РФ будет подтянуто к тюрьмам. И уже зрительный зал придется огородить решеткой. Если бы мы были генералами Олейниками (это тот, который украл полмиллиарда долларов), то нам бы дали года три и выпустили через пару месяцев. Если бы мы были чеченским бандитами, тогда нам придумали бы очередную амнистию и, одев в милицейскую форму, отправили бы домой. Но – нет! Мы честны вслух. И потому опасны. Мы очень опасны! И путем сложения интересов правительства и чиновников прокуратура, забыв про насильников и убийц, кинулась склеивать чужую ложь своей ложью. Результат сшили белыми нитками и запросили пять лет, открыв глаза тем, кто еще сомневался в том, что мы живем в полицейском государстве, которое воюет с собственным народом – и только! Но мы – не рабы, мы другие. Мы живем, мы думаем и любим по-другому! Даже понятие о Чести у нас разное. Это для власти страшнее всего. Не зря по нашему «делу» работала следственная бригада из двенадцати человек. Одно обвинительное заключение – более двухсот страниц, что раз в десять больше любого «мокрого» дела! Сегодня, в условиях полицейского государства бороться с несправедливостью и не попасть в тюрьму – равносильно пальбе из пушки по комарам. И поэтому я горжусь, что в это жестокое время я нахожусь за решеткой. И еще более горжусь, что я сегодня не один – со мной мои товарищи по борьбе. Я горжусь ими. Они бок о бок со мной платят за счастье других людей. Платят своей свободой. Спасибо вам, ребята! Надеюсь, Бог простит меня за неуважение к некоторым участникам судебного процесса. Но уважение не достается вместе с погонами или должностями. Уважение можно заслужить только безупречной нравственностью. Прощайте, друзья! Надеюсь, что рано или поздно мы расколем этот лед, сковавший нашу страну. Сегодня, сейчас мы должны уйти от вас в мертвый дом. За свободу Родины нужно идти в тюрьму. Без этих испытаний не бывает Победы. Победить мы обязаны. А сейчас – прощайте на годы.

Григорий Тишин: Мне досталось последнему говорить последнее слово. На самом деле все уже сказано во время процесса и сейчас – моими товарищами. Я не хочу говорить ни для суда, ни для прокурора. Мне хотелось бы говорить для тех, кто остался на воле. И еще для тех, кто сидит сейчас там, на Петровке. Их там сейчас допрашивают и наверняка пытают. Кто делает это – понятно. Имена и фамилии известны. Фээсбэшные опера. Рубоповцы… Муровцы… Эти персонажи никогда не понесут наказания, благодаря таким людям, как прокурор – гражданин Циркун. Мне не хочется обращаться к вам, но придется. Понимаете, отношение порождает отношение. И эти вот пять лет я вам прощу. Живите, растите своих детей, спокойно спите. Нормально! Нормально заключать договоры с уголовниками. И сажать невиновных людей – тоже нормально. Тюрьма, она хоть и большая, но она в то же время и маленькая. Но для прокуроров и для судей в ней все же есть место. Лично я вам прощу, но вот рядом со мной – молодые, здоровые парни. Вы думаете, через пять лет они выйдут убитыми? Нет. Они выйдут более злыми и более убежденными в своей правоте. И эти – семеро, и те – сорок человек, они научатся люто ненавидеть. Они еще раз – так вот, да, жестоко, – они еще раз убедятся в том, что в нашем государстве, с нашим правосудием, с нашими стражами порядка по-другому нельзя. И это еще очень мягко… То есть я хочу сказать, что наша акция была очень мирной. Ну, я не знаю… Это под стать тому, как если бы мы помогли бабушке через дорогу перейти. Приблизительно – то же самое. Когда государство у народа ворует миллионы, то это в порядке вещей. Так сказать, вариант нормы. Выражать этому грабежу свой протест – аномалия. Пять лет – тоже в порядке вещей. Так что, я думаю, все мы еще увидимся. У нацболов Алексея Голубовича и Евгения Николаева была подобная история. Господин прокурор и председательствующая судья! Вы ведь прекрасно знаете, что Алексея и Евгения вы посадили ни за что. Просто за то, что вас об этом попросили «сверху». Вот и все. Рука руку моет… Это тоже в нашем государстве, – вариант нормы. Всем нашим, кто на ближайшие несколько лет остается по ту сторону забора, я желаю здоровья и удачи. Боритесь и побеждайте! Я думаю, что к нашей Победе мы успеем вернуться. До свидания.

Часть шестая
Эпитафия

 
Ведь никогда, никогда наше небо нас не предаст.
Ведь никогда, никогда наши звезды не выдадут нас.
Там, где к ногам припадет Млечный Путь, нас изберет наша вера,
Там, где к ногам припадет Млечный Путь, нам присягнет наша вера!
 

Глава 1
Рем уже мертвец

…Я методично крушила его череп об лед, жуткий звук треска кости наполнял жизнь давно утерянным смыслом. Я наконец-то была предоставлена сама себе…

…Вот и все. Обо мне можно забыть. Я все-таки позволила ему меня доконать… Меня размозжило об этот апрель, и ошметки рассудка выплеснулись на асфальт, разлились предвечерними пятнами солнца, разлетелись брызгами по Ленинскому проспекту. Их разрывает в несущемся за машинами воздушном потоке, впечатывает в лобовое стекло, наматывает на резину колес и втирает в асфальт. Где-то там и я на этом асфальте…

Меня больше нет. Есть только он. Есть только мое отчаяние – и его лицо в глубине комнаты. Мой мир сжался до размеров комнаты…

Попадание было идеальным. Я сделала именно то, чего нельзя делать никогда.

Я обернулась назад.

Обернулась, как жена Лота – на оставленный горящий город. Обернулась – и от ужаса отнялись ноги и помутился рассудок, она – я – вросла в землю, не в силах ни сдвинуться с места, ни отвести глаза. Вместить в себя увиденное было невозможно. Теперь я понимаю, что с ней произошло. Она действительно превратилась в соляной столп…

А я… Мне жизнь указала однозначно, чья я жена…

 
Умрешь – начнешь опять сначала,
И повторится все опять.
Ночь, ледяная рябь канала,
И снова… НЕКОГО …ТЬ!!!
 

Я была уже блистательно пьяна. Достойным Соловья – скопированным с Соловья! – отвязно-свистящим жестом отрубив в воздухе последние слова этой гнусной эпитафии, я развернулась и победно отправилась к выходу из «редакционной». В тот момент, когда четверостишие слетело с моего языка в первых числах весны 2005 года, я поняла, что оно неизбежно посвящено Соловью. И это действительно эпитафия…

Соловей в углу сглотнул, проводив острожным взглядом мой блистательно заплетающийся шаг. Волынец у компьютера сглотнул и, потупив взгляд, уважительно протянул что-то про глубокую личную драму лирического героя…

Что, опять?!!

Все было плохо.

Но я ведь живая! В феврале я это взвыла уже в голос. Но это было восхитительно голословное утверждение. Фактами оно никак не было подтверждено. Я слишком умело вырубила себя из жизни вместе с куском стола и монитором. Моя комната превратилась в склеп, где я самозабвенно чахла над сомнительными сокровищами недавних воспоминаний. И в результате жизнь отплатила мне и впрямь наглухо задраенной дверью. Снаружи меня уже не ждали…

Впервые в истории прихвостень вдруг поверил, что ко мне действительно не надо соваться. Я либо спала, либо была в бешенстве. Месяц зимой я не видела дневного света. Я вставала из-за компьютера уже ближе к шести часам утра. Как будто возвращалась с охоты. И ровно в пять вечера просыпалась, перед глазами возникала темнота комнаты, подсвеченная снаружи фонарями. Опять ночь… С каждым таким покореженным «днем» наслаивались только новые пласты тяжелой непроглядной мути. Мне пришлось долго себя ломать, чтобы с мучительным скрипом развернуть почти намотавшее меня на ось колесо в правильную сторону. И больше не путать день с ночью. Хоть белый свет увидела…

Счастья это не принесло. Солнце первых февральских дней резало глаза. Я же различала только жуткую бессмысленность этого восторга природы лично для меня. Надо же, когда-то в феврале для меня начиналась весна. Теперь могла наступить разве что глухая тоска весеннего обострения. Слишком некстати я выпала из спячки. Образовавшийся измученный медведь-шатун был для общества по-прежнему бесполезен. Еще более бесполезен он был для самого себя…

Слишком многое мне пришлось задушить в себе, было чувство, что сама себя придавила неприподъемной плитой. Зато надежно. Но в своем склепе я вернее всего различала лишь то, что о моих тайных связях с жизнью теперь вряд ли свидетельствует еще что-то, кроме отсутствия свидетельства о смерти…

Но месяцы моего ночного непроглядного затворничества теперь истошно требовали незамедлительного и полномасштабного отмщения. Я ведь живая! Однако дневная реальность не несла в себе ничего, кроме огромной, пропитавшей меня насквозь усталости. Пополам с закипающей в крови жаждой немедленного наступления тотальной и безоговорочной весны. В реальности у меня не было ничего…

…Куда угодно, только прочь из склепа. Шансы на удовлетворение этого запроса стремились к нулю. Я знала только один город, куда могла сбежать. И в этом городе у меня не осталось уже никого. «В Москву я больше не ездец!» А мне опять так захотелось…

…Я закрыла глаза, уткнулась в темноту и постепенно нашарила, выискала, вычислила в ней и притянула к себе еще не использованных мною в этой жизни людей. Потом – выискала, вызвонила их в реальности. Н-да, надо было еще поискать…

…Один был Хомячок, другой – Кролик. Кролик Хомячка называл при этом Хрюша, а Кроликом он себя именовал сам… Одному было под сорок, другому – за сорок. Эти люди оказались настолько больны, что это было уже даже неинтересно… Вот вам ваши НБ-ветераны.

Мне достался Хомячок…

– Но… Слабоват человек. Хомячков – не люблю…

Тишин вытаращился на меня во все глаза.

– А ты что, всегда людей вот так с ходу определяешь?

– Всегда, – отрезала я. Как я люблю в себе эту проспиртованную абсолютную категоричность, когда одним невидяще-упорным взглядом вгоняется гвоздь в крышку очередного гроба. – И я всегда права…

Я уже так слабо соприкасалась с грунтом, что казалось, левитировала даже над скамейкой в зале собраний. В состоянии нелевитации я уже не бывала…

– Кстати… Через неделю поэт должен приехать.

Что и требовалось доказать. Мы опять заявляемся в Москву почти синхронно…

…Я его не узнала…

…А потом мы шли по снежному проспекту до метро, и так идеально моя рука легла на его руку. Как будто так было всегда. Так и было всегда.

Боже мой, этот мужик заточен под меня…

…Я врывалась «домой» – и натыкалась взглядом на Хомячка. Да-а… Почувствуйте разницу. Из него каши не сваришь…

– Что Соловей? – следовал внимательный вопрос.

– Рем уже мертвец!

В эту весну это было у меня паролем. Эту глупость умудрился сморозить кто-то из палачей Рема еще накануне той нацистской расправы – «ночи длинных ножей»…

Я неслась на кухню и принималась среди ночи со стоном наслаждения жрать борщ. Кого на измену, а кого – на хавчик пробивает… Об меня сейчас можно было уже спички поджигать. На короткий миг я выпадала из летаргии.

…Что за жизнь, Соловей ведь даже не знает, что я умею готовить… И сейчас, пока во мне кипит алкоголь, я буду с набитым ртом с жаром пересказывать новости. На Бункер опять напали… А потом весь базар убью на корню. И ни полсловом не упомяну о нем. Ни один дохлый хомяк не должен догадаться, что Соловей здесь – единственный живой человек…

– Говори…

Я сначала даже не поняла.

– В смысле? Что говорить?

– Что-нибудь…

А это как?

Пытаясь постичь глубину поставленного Хомяком вопроса, я зависала как компьютер. Я не знала ничего, что подходило бы под определение «что-нибудь».

Он пришел в ярость…

У меня в голове не укладывалась сакраментальная суть его претензий. «Если женщина молчит – не перебивайте ее…» Но это был мужчина, которого приводила в бешенство правильно ведущая себя женщина. Женщина, которая умеет не болтать…

Ему же была нужна женщина-радио без регулятора звука. В память о той, что у него уже была… Более гнусную породу баб надо еще поискать. И если мужчина способен воспринимать только пустопорожнюю болтовню хабалки, то мне его даже не жаль…

Я всю жизнь избегаю всяческих посиделкок, потому что там разговаривают. Я не знаю более бессмысленного занятия…

У пишущего человека, говорят, нередко вырабатывается принцип: ни слова вслух. Вот и я, уйдя в какую-то другую реальность, превращаюсь в настолько хронического интроверта, что на полном серьезе могу не слышать обращенный ко мне вопрос. Какое на хрен, когда я уже безнадежно потерялась среди нагромождения слишком смутных образов, которые надо облечь в слова, отшлифовать и силой мысли выстроить в логическую цепь. В эти моменты про меня лучше всего просто забыть. А я такая – месяцами… Полное отсутствие всякого присутствия, взгляд обращен внутрь себя, а в голове уже зреют целые миры, и все только упирается в рифму к слову «согласен». «Ужасен… опасен… ясен…» «Прекрасен» – слово уже не из этой жизни. «Ужасен» ужасно, но…

Минимальное сцепление с грунтом. Невозможно одновременно думать о своем – и развлекать кого-то пустым трепом…

Но он настолько не шутил, когда орал на меня «говори!», что я леденела. И стискивала челюсти. Все по Башлачеву. «Отныне любой обращенный ко мне вопрос я буду расценивать как объявленье войны…» Радио себе купи…

Ты меня, конечно, извини. Но я привыкла общаться с другим мужчиной. С правильным мужчиной. С ним я никогда не заговаривала первой…

…Сол достаточно болтлив. Но параллельно бездна его молчания способна раздавить того, кто не знает, что для мыслящего человека именно это – норма…

…Осень снаружи была ярко-желтой, солнце заливало город за окном маршрутки. Мне никогда не надоедало рассматривать эти проспекты. Соловей моего интереса совсем не разделял. Просто ничего не замечал вокруг… Мне было достаточно только мельком взглянуть в его лицо, чтобы дальше не тревожить его даже взглядом. Я слишком безошибочно определяю значение вот такого рассредоточенного, обращенного в никуда выражения глаз. Оно мне просто знакомо. Мы добирались до Бункера – и Сол хватал листок, чтобы записать очередной текст. Что и требовалось доказать. Пока мы шли от метро, мне казалось, я даже сквозь грохот проспекта различала недвусмысленный скрежет что-то напряженно перемалывающих мозгов. Получилось. Перемолол. Я тем временем без происшествий доставила в пункт назначения его тело…

Вы послушайте только, что он писал…

 
Возвращенье монголов
Европейцам – капут
Ватикан богомолит
Небеса не спасут
Тьма нахлынет за тьмою
Из восставших степей
Морем мора накроет
Стадо жирных свиней
И телами украсит
Все столбы фонарей
Кровью немцев окрасит
Их отравленный Рейн
Вопреки Откровенью
Вряд ли выживет треть
Языкам их – забвенье
Их религии – смерть
На потеху монголам
Их прогресса плоды
Нет того что могло бы
Спорить с мощью орды
 

…А теперь, похоже, я сама превратилась в тело. Катастрофически потерявшись где-то внутри извилин собственных мозгов.

– Говори…

Я отказывалась его понимать. Это же так очевидно. Ты – мужик, тебе-то это должно быть ясно. Слова – дурной тон.

Слова – труха. Словами нельзя… убивать…

Тогда какой в них смысл?

– Говори…

Ага… Вот тут-то я и замолкала. На самом деле я часто молчу умышленно. И дожидаюсь-таки момента, когда у человека, находящегося рядом со мной, всплывают на поверхность очень глубоко запрятанные мысли – и он начинает произносить их вслух. Я просто не сбиваю его с этих мыслей…

Здесь же из человека полезло такое, что я быстро поняла: нельзя было все это наружу выпускать. Его надо было, как рыбу, глушить на корню. А теперь все это обратилось против меня…

Сиди спокойно – и тебе такое расскажут про тебя…

– В тебе не осталось ничего человеческого! – орал он.

Рептилия недоуменно поднимала глаза.

– Не смотри ТАК на мужчин! – это звучало так, как будто он чего-то очень боялся.

Рептилия принимала к сведению: «Ага-а…»

– Невозможно жить с женщиной, любящей другого!

«Ого… Нехило…» Рептилия… исчезала…

– Говори…

Естественно, меня – как отрезало. Я рухнула куда-то на самое дно себя и отгородилась могильной плитой непробиваемого молчания. Теперь все, что предстоит, – это только непоправимо затягивающийся опасный кризис. Как шелковая, ласковая такая, веревочка. Теперь – успеть бы выскользнуть без потерь. Но у меня другие планы. Он тут теперь будет только медленно сатанеть, постепенно подбираясь к точке кипения. И я уже вижу, как безобразно все это неизбежно прорвется наружу… На что мне абсолютно плевать. Его душевное состояние меня не волнует, мне пора начинать беспокоиться о своем физическом… Но побег придется откладывать до последнего. Так легко не соскочу. Он не соскочит… Я только приехала.

Мне человека одного повидать надо…

– Говори… – заявлял он на морозе посреди грохочущего проспекта, где можно только кричать, мгновенно простужая горло.

И я понимала, что нам с этим человеком не о чем разговаривать…