Текст книги "Девочка со спичками"

Туман

Лязг железного окошка одиночки будил не хуже ведра холодной воды.

– Соколов, бля! Вставай, посетитель к тебе.

Он вскочил и судорожно ощупал себя в свете люминесцентных ламп, которые гудели и не гасли никогда, даже ночью.

А существуют ли все еще день и ночь при таких раскладах?

– Резче давай.

Он натянул носки и кроссовки и поспешно встал спиной к двери. Из-под нее доносился знакомый звук: старинная французская песня, которую охранники каждый раз включали, когда пора было выходить на прогулку. Песня означала, что Соколов обязан повернуться спиной к двери, сцепить руки в замок и дождаться, пока его выведут наружу.

 
Non! Rien de rien…
Non! Je ne regrette rien…
Ni le bien qu’on m’a fait,
Ni le mal tout ça m’est bien égal! [5]5
  Строки из песни Эдит Пиаф. «Нет! Ни о чем… / Нет! Я ни о чем не сожалею… / Ни о хорошем, что у меня было, / Ни о плохом. Мне все безразлично!» (Фр.)


[Закрыть]
 

Он идет по коридору и жадно шарит глазами по сторонам.

Выйти из камеры – роскошь, очень важно запомнить все хорошенько, чтобы потом перебирать в голове, пытаясь не сойти с ума. Вот они, стены, прекрасные зеленые стены, немного обшарпанные. На полу крошки от батона, желтенькие, слева кто-то орет непотребное в драке – там камера на четверых, вот повезло дуракам, они даже не понимают, насколько; вот пост, там переговариваются полицейские, слышен смех и – внезапно – его фамилия. Игорь поднимает голову, обрадованный, но его тут же толкают в спину, и он торопливо идет дальше, вдыхая и выдыхая тюремный воздух, воздух усталый и спертый, пропитанный по́том испуга и томительным ожиданием; воздух, который никогда не попадет в паруса маленькой яхты и не растреплет копну женских волос, не ворвется в окна красного автомобиля на побережье Ниццы, не выскочит из-под пробки нагретого солнцем и рвущегося наружу шампанского; не наполнит грудь клокотанием горных потоков, не осядет брызгами моря на загорелой переносице – нет, здешний воздух живет только в тесноте тоннеля, по которому следует ходить туда и обратно, изо дня в день. Воздух спресованный, тугой и жесткий, как цифры невидимых часов, что тикают только в голове, – настоящих часов тут не допросишься. И часы эти отсчитывают время до приговора, который здесь, в СИЗО для особо опасных, равносилен смерти.

Французская мелодия все еще играла, когда Игорь сел на железный стул и положил руки на стол.

В комнате для свиданий сидела его мать.

Стены тут же раскинулись, упали наружу, как картонная коробка из-под торта; пространство словно наполнилось солнцем и ветром; на узком тюремном столе появились воображаемые чашки и блюдца, а посередине – тонкая молодая роза в стеклянной бутыли – темно-красная, несмелая, только-только приоткрывшая лепестки вытянутого бутона.

Игорь попытался заглянуть в черешневую глубину глаз Арины. Губы, зажатые тисками вины, склеились намертво.

– Что ты натворил.

Шепот не угрожал, не упрекал – он констатировал факт. Он таял в гуле вездесущих люминесцентных ламп, и их Игорю предстояло слушать теперь всегда.

Шепот был слишком оттуда, с воли, из того мира, который Игорь навсегда потерял.

Арина – балерина из сказки, балерина из картона с сияющей зеркальной блесткой на плече, белоснежная и идеально прямая, в каком-то старомодном серебристом пиджаке с подплечниками, которые делали ее шею и головку с собранными в дульку волосами еще более хрупкими, – она даже не прикасалась к столу, на который тяжело опирался Игорь.

– Пожалуйста, посмотри на меня.

Мать молчала.

Она явно пыталась вернуться – в те времена, когда сидящий напротив человек еще был ее сыном. Арина упорно не смотрела на него, на его тело, истощенное от бесконечного Дня сурка в СИЗО, на короткий ежик волос, которые чужие люди обрили под корень. Она всеми силами рвалась в прошлое – но ей мешал этот долговязый парень, торчащий за столом, как каланча, как бельмо на глазу, как репей, приставший к одежде.

Нет, это не он, это не ее Игоречек, не ее сыночек, а какой-то незнакомый уголовник, и что она вообще здесь делает, это ошибка.

Арина встала.

– Мам… – Игорь часто заморгал. – Не уходи.

Он встал, но не посмел обойти стол и оказаться на ее стороне, как будто невидимая граница – стена льда, что росла между ними дни и годы, – наконец торжественно опустилась и разрезала воздух на две не соединяемые ничем половины.

– Будешь отвечать перед Богом и Родиной, которую ты предал. Я тебя не знаю и смотреть на тебя не хочу. Ты – пустое место.

– Мам, кого я предал?! Я просто хотел, чтобы люди увидели, как эти, – он качнул головой назад, будто имея в виду все СИЗО целиком, – врут всем и всегда! Я хотел, чтобы они перестали хватать людей и отправлять их на фронт! Хотел, чтобы отец понял, в каком дерьме он возится всю жизнь, чтобы он поднял голову и заметил, что есть ты, есть я и что-то еще на свете, кроме денег и власти…

– Не смей говорить об отце, сволочь. Ты не достоин и ногтя на его мизинце.

Арина с грохотом отодвинула стул и пошла к выходу.

Воображаемый ветер трепал салфетки на столе, и они загибались маленькими треугольниками; роза дрожала в бутылке, а чашки с нетронутым чаем покрылись мелкой рябью и почернели от жирного пепла, от перемолотых костей и жил, которые жрало это место, как древнее чудовище, каждый день, по часам, по четкому расписанию, подчиняясь строгой и вальяжной французской музыке, сюрреалистично смешанной с гимном страны, где большинство потеряло надежду поднять головы давным-давно.

Дверь за Ариной закрылась, и остался только аромат ее духов.

Соколов закрыл глаза и глубоко вдохнул, чтобы запах запомнился получше – прежде чем он снова пройдет по коридору свои восемьсот двадцать семь шагов до одиночки, ляжет на железную кровать без матраса и потеряет счет дням.

Игорь медленно поднимает голову и смотрит на гудящие лампы.

Потом на руки.

Снаружи кто-то уже скребется, чтобы его забрать, а он смотрит на запястья, испещренные царапинами от ногтей. Так он высчитывает время между длинными снами и пробуждением.

Окон в камере нет, стены гладкие, и на них ничего не нацарапать, поэтому он стал ставить засечки на теле. Пока закончились только предплечья. Надо подумать, что дальше.

Что дальше.

Что дальше.

– Соколов, руки за спину.

Один, два, три, четыре… Восемьсот двадцать шесть, восемьсот двадцать семь.

Лязг железной двери одиночки.

И гудение ламп, которые не гаснут никогда – ни днем ни ночью.

* * *

Время в хабе тянулось иначе – не так, как в тюрьме, но и не так, как снаружи.

Оно все равно казалось каким-то искривленным, неправильным. Игорь бродил по разным этажам и общим комнатам, садился в глубокие кресла в углах, кодил в одиночестве на выданном ему подержанном переносном компьютере – простом алюминиевом шаре, который цеплялся за пояс карабином. Батарея была дохлой, приходилось заряжать комп каждый день – но он выдавал сносную проекцию, на которой можно было рассмотреть код. Так кодить ему нравилось намного больше, чем на пластиковой бумажке восковым карандашом, – ему иногда позволяли это делать в СИЗО после многих дней «примерного» поведения.

Дни то неслись галопом, когда Крайнов говорил с Соколовым о его судьбе, то тянулись, как жвачка, когда вестей от военного подолгу не было.

Ничего плохого Крайнов во время встреч с Игорем не делал, напротив, был мил и обходителен – и от этого, на контрасте, становилось тошно от мысли о матери, которая никак не проявляла себя, хотя с момента его выхода из СИЗО прошло два месяца – достаточно много, чтобы остыть и все-таки позвонить.

Но она не звонила, и Соколова бросало в панику после каждого разговора с Крайновым.

Михаил Витольдович участливо смотрел на молодого хакера, говорил о погоде, о курсе крипторубля, о продвижении других сотрудников хаба на государственной службе. Соколову некуда было идти, и Крайнов знал это – и просто ждал, когда Игорь упадет в его руки, тепленький и готовый отдать свои мозги тому самому Министерству обороны, базы которого Соколов так некстати взломал.

Скорпион с кислой миной постоянно сопровождал Соколова к Крайнову. Стало понятно, что начальство передумало избавляться от Игоря, и Скорпиону, хочешь не хочешь, придется иметь с ним дело.

Игорь шарахался от Скорпиона, и тот поначалу поддерживал этот страх. Однако со временем ему это просто наскучило.

Сначала он перестал поигрывать пистолетом в присутствии Соколова, потом стал улыбаться снисходительно и в конце концов совсем оттаял. Они теперь кивали друг другу при встрече, хотя обоим казалось, что это чересчур, – но продолжали делать это, скорее из вежливости.

Однажды утром, когда Игорь уныло тащился по коридору на завтрак после бессонной ночи, которую провел в мыслях о родителях, Скорпион появился словно из ниоткуда. Он оттащил Соколова в кабинет, усадил на стул и сунул в руки подожженный косяк с марихуаной.

– Давай-ка, затянись как следует. А то лица на тебе нет. Давай-давай, расслабься, никто не узнает. Как говорит наше доблестное начальство, «дисциплина – это когда тебя не поймали». А тебя уже, в общем, поймали, так что давай, кури и не бзди.

Игорь послушно затянулся, кашляя, как туберкулезник, – он не баловался наркотиками до тюрьмы, только раз на каком-то квартирнике ему сунули в темноте половинку экстази, и он почти не почувствовал эффекта.

Трава оказалась крепкой, царапала гортань; Игорь вдыхал и выдыхал клубы дыма и несмело, но искренне ржал, хотя внутри все трещало по швам, когда Скорпион смотрел на него исподлобья. Край рубашки военного рядом с поясом топорщился от кобуры. Ему ничего не стоило вытащить пистолет и снова сменить милость на гнев.

Соколов все еще помнил их разговор в кабинете Крайнова – довольно сложно забыть, как кто-то тычет пушкой тебе в голову.

Но Игорь засовывал этот страх поглубже, как крупинки каннабиса в папиросную бумагу, а Скорпион через пару дней забивал еще косяк и снова отводил Соколова к себе в кабинет.

Постепенно Игорь стал есть и спать; к нему вернулось ощущение собственного тела, и он все меньше думал о матери с отцом.

Как-то раз во время обеда он даже подсел к другим узникам хаба, и внезапно оказалось, что почти все они живут здесь добровольно.

Это шокировало Игоря.

Кто-то получал за жизнь здесь немалые деньги, другие не высовывались наружу из соображений безопасности, потому что успели насолить кому-то серьезному; третьим просто некуда было идти, как и самому Соколову. Некоторые жители хаба носили на ногах цифровые браслеты, которые были у новичков, недавних заключенных СИЗО. К ним относился и Игорь, – и такой браслет у него тоже был. Уйти из хаба даже с браслетом было можно – только непонятно, что делать снаружи с уголовным сроком лет в двадцать – двадцать пять. Такие сроки в среднем имели все владельцы браслетов.

Об этих тонкостях Соколов узнал далеко не сразу. Он по крупицам собирал информацию о месте, в котором оказался, пытаясь таким образом бежать от реальности – кроме того, чтобы кодить по много часов. В конце концов Соколову повезло – большую часть информации о хабе слил ему один бойкий парнишка, который часто зависал в служебном коридоре в западном крыле. Русый и кудрявый, он вечно выглядел так, будто только что встал с кровати. Зеленая военная рубашка висела на нем мешком, и он постоянно заправлял ее в джинсы. На кармане рубашки горела красным неоновая нашивка «Борис Л.».

Игорь обычно приходил в закуток в западном крыле, чтобы покурить, – там он впервые и столкнулся с Борисом Л., который раскладывал колоду карт на полу.

Борис обернулся на Соколова, сидя на корточках.

– Тоже кодер? – поинтересовался Игорь. – Во что играешь?

– Ага, – ровно отозвался Борис. – Это как покер, но для одного человека. Абсолютно бессмысленное занятие. Хочешь со мной?

Так Игорь нашел своего первого и единственного друга в хабе. Оказалось, Борис тоже часто ходил к Крайнову на аудиенции, но без браслета на ноге.

Игорь постоянно обсуждал сам с собой это потрясающее преимущество Бориса, втайне восхищаясь и завидуя.

Был ли у Бориса вообще когда-нибудь браслет?

Как он сюда попал?

Какие у него причины тут оставаться?

Почему ему благоволит Крайнов?

Борис стал главной головоломкой, которую Игорь пытался разгадать каждый день. Безэмоциональный и холодный, он завораживал Соколова, и ему втайне хотелось стать, как он. Игорь задавал кудрявому бесконечные вопросы – и неизменно получал туманные и расплывчатые ответы: как и многие в хабе, Борис скрывал свои срок, статью и прошлое. Скорее всего, он даже имя настоящее скрывал – и в какой-то момент Соколов бросил попытки это выяснить.

– Покер несложный, – говорил Борис, раз за разом раскладывая потрепанные карты в тупичке рядом с котельной. – Главное, не давать волю эмоциям. Ты, Соколов, тот еще псих. Надо быть сдержаннее. И тогда можно будет зарубиться со старшаками, в казино на минус первом. Вступить, так сказать, в большую игру.

– Что будет, если я проиграю? Меня могут убить? Я отправлюсь на передовую? Опять в одиночку?

– Не думай об этом. Просто дыши. Покер не терпит нервов.

Они стали встречаться каждый день. Соревновались, кто круче закодит сложный кусок, пили энергетики, смеялись, пару раз даже дрались – и очень, очень много играли. Через месяц они впервые сели за стол со старшаками в казино на минус первом – и, конечно, с треском проиграли.

– Что я сделал не так? – Игорь со злостью пнул стул рядом со стеллажом, забитым проводами.

Борис сидел рядом и копался в коробке с микросхемами: теперь они вместе дежурили в подвале хаба, проиграв старшакам месяц разбора всякого хлама.

– У тебя на лице все написано. Тебя легко хакнуть. А меня – нет. Смотри.

Он достал колоду из кармана.

– Тащи любую.

Игорь вытащил карту рубашкой вверх.

– Можешь посмотреть, но мне не показывай.

Соколов глянул – и спрятал карту в карман.

– Красная или черная? – спросил Борис, внимательно глядя на лицо Соколова.

Игорь молчал.

«Он не сможет. Это невозможно»

– Красная. Черви. Сердце, – спокойно сообщил Борис.

– Блядь, да как ты это делаешь?!

Борис расхохотался.

– Я ж говорю – дыши. Спокойно. Глубоко. И никто не увидит тебя настоящего.

Игоря раздражал снисходительный тон Бориса. Соколов подолгу тренировался сохранять каменное выражение лица, держа случайную карту из колоды в кармане перед зеркалом, втайне от всех.

«Дыши. Дыши. Никто не должен увидеть тебя настоящего».

И занятия эти наконец дали свои плоды. Через пару месяцев Соколов настолько прокачался в покере и самоконтроле, что стал ходить в казино на минус первом уже один и резаться со старшаками без Бориса.

Играли в хабе обычно не на деньги, а на ночные дежурства, например, в серверной, где всегда хватало грязной сисадминской работы, и ее никто не хотел выполнять. Ставили часы и даже дни своей жизни в обмен на всякие блага – алкоголь, сигареты, наркотики, – но никогда не деньги. Их в хабе будто не существовало.

Примерно в то же время и отношения Игоря со Скорпионом стали почти дружескими. Они вдвоем подолгу курили травку, прыская со смеху от дурацких стримов, которые были обычным фоном для их посиделок. Война, секс, политика, политика и война, бабы-дуры, сортирный юмор, шутки ниже пояса – Соколов хавал все, завороженный благосклонностью второго после Крайнова «авторитета» в хабе.

Иногда Скорпион, оказавшийся на поверку полковником Николаем Гурьяновым из Тобольска, начинал нудно и топорно пилить на электроскрипке.

– Да мать в детстве в музыкалку засунула. Я проучился пару лет, на второй год остался, потом вообще вылетел. А теперь что-то так играть захотелось.

Пилеж на скрипке вызывал у них еще более дикие приступы хохота, и постепенно, через этот странный ритуал, между ними окончательно наладилось взаимопонимание.

Михаил Витольдович во время встреч с Игорем вел себя более сдержанно и интеллигентно. Он обычно справлялся о физическом и моральном состоянии своего гостя (или все-таки пленника?), рассказывал как ни в чем не бывало о планах хаба, о тех задачах, что перед ними стояли, вводя Соколова в курс дела и заодно впечатляя кучей интересных технических подробностей, словно это был какой-то очень сложный наем на работу, а Игорь-кандидат все никак не соглашался.

Соколов не понимал, какого именно сигнала ждет от него бывший начальник отца, поэтому вел себя активно и любопытствовал по каждому поводу, чем вызывал у Крайнова нескрываемое одобрение. То и дело Игорь ловил на себе удивленный взгляд Михаила Витольдовича, когда сосредоточивался на какой-то сложной задаче и выдавал результат, который – он смутно догадывался – был лучше, чем все, что видел до этого Крайнов.

«Дыши. Дыши. Он не должен знать, что ты на самом деле чувствуешь. Он не сможет тебя хакнуть. Не сможет тобой воспользоваться».

Но Крайнов словно и не собирался пользоваться Игорем – просто наблюдал. Когда Соколов его особенно радовал, Михаил Витольдович энергично потирал мясистые руки, щелкал пальцами или ходил туда-сюда по кабинету, а иногда предлагал Игорю пройтись по яблоневому саду, что отделял хаб от неухоженного, забитого буреломом леса. Лес смешивался с бескрайним, во все стороны, болотом, которое надежно защищало хаб от внешнего мира.

Когда они с Крайновым вот так неторопливо гуляли по саду, в груди Игоря часто разливалось непрошеное тепло. Михаил Витольдович готов был общаться бесконечно – и всегда о том, что интересовало самого Игоря. Крайнов говорил веско, с уважением и интересом, и важно шествовал меж яблоневых деревьев, на которых уже появилась первая завязь, а розовые лепестки падали в высокую траву то там, то сям и сверкали в ней, как мелкие жемчужины.

Самое частое слово, которое Соколов слышал в такие моменты, было «Игорь». И еще иногда «сынок» – редко, но метко, так, что Игорь готов был умолять на коленях, только бы услышать это еще раз.

Крайнов никогда не избегал смотреть на Игоря. Глядел Михаил Витольдович просто и дружелюбно, и в уголках его глаз то и дело собирались лукавые морщинки. Он хохотал, дрожа всем телом, и от души хлопал Игоря по плечу, хвалил или посмеивался – но по-доброму, без двойного дна.

С каждым днем Игорь все больше и больше тянулся к Крайнову, привязывался к нему, прирастал намертво, как будто силился увидеть в нем тот недостижимый образ отца, которого у него уже – или вообще никогда? – не было.

Соколову так сладко было проваливаться в иллюзию отношений с человеком в два с половиной раза старше него, что еще через месяц Игорь буквально бежал в кабинет Крайнова, как только военный его вызывал.

Теперь он жил ожиданием этих встреч, они стали смыслом его жизни.

Никакой конкретики, никаких обещаний – только долгие и задушевные разговоры обо всем и ни о чем, просто жизнь, еда и сон после. Игорь не мог этому сопротивляться, и просто плыл по течению, и таял, улыбаясь очередному летнему закату, который гладил его щеки сквозь ветви яблонь.

Соколов плохо помнил, в какой момент в кабинете Крайнова стала появляться она: коротко стриженная брюнетка, то ли дагестанка, то ли азербайджанка, плавная и опасная, как пантера. Она распространяла аромат чего-то дорогого и дерзкого, на холеной шее часто поблескивала нитка крупных бриллиантов. Она всегда садилась ближе всех к Крайнову и никогда ни с кем, кроме Михаила Витольдовича и Скорпиона, не заговаривала первой. Одевалась она строго и в то же время крайне вызывающе – в идеально сидящие пиджаки кислотных цветов, особенно салатовые и красные; вместо юбок носила брюки, которые иногда так плотно облегали ее соблазнительные бедра, что Игорю становилось душно и хотелось выбежать из комнаты, чтобы никто не заметил, как сильно его тело реагирует на Динару – загадочную брюнетку звали именно так.

Глаза Динары были глубокими и блестящими, как черный кофе, – и до обморока напоминали Соколову глаза его матери. Он ловил на себе толпы мурашек, когда встречался с Динарой взглядом – и сразу опускал голову.

Борис как-то сболтнул Игорю, которого трясло после очередного столкновения с Динарой, что она любовница Крайнова, но Игорь так и не нашел никаких подтверждений этому. Скорее уж Динара была кем-то вроде секретарши Михаила Витольдовича – хотя она, как и все жители хаба, умела кодить на приличном уровне.

Соколов знал об этом ее умении, потому что однажды застал Динару в пустом кабинете Крайнова. Она смотрела в темную консоль, которая висела перед ней в воздухе, и быстро кодила на каком-то совершенно неузнаваемом языке. Рядом лежало неподвижное тело металлической кошки. От кошки, правда, остались только ушки на заостренной мордочке, а остальное валялось грудой механических мышц и сочленений у ног дагестанки. Очевидно, секретарша Крайнова пыталась оживить робота.

Игорь посмотрел на кошку, потом – на пышную грудь Динары в белоснежном футляре дорогого пиджака, и пулей вылетел из комнаты, сгорая от вожделения.

Отношения с женщинами в хабе не приветствовались. Для этих целей обитатели тайком сбегали наружу, в лес, шли пешком до трассы или уезжали в пригороды Москвы. Игорь же никак не решался уйти дальше границы яблоневого сада и остервенело удовлетворял себя сам в кабинке мужского туалета. Каждый раз он представлял, как разрывает на Динаре эти ее пошлые пиджаки – сверху донизу, резко, – и пуговицы, обтянутые дорогой тканью, плавно сыплются на пол, как лепестки с отцветающих яблонь.

Лишь несколько раз Соколов ловил на себе взгляд Динары в коридорах. Тот скользил по Игорю, не задерживаясь, и вольготно проплывал мимо.

Однажды Игорь сидел ночью в казино на минус первом и, против обыкновения, играл не в покер, а в рулетку. Он поставил все на черное и просто ждал. Игра давно ему наскучила, он то и дело выигрывал, и это ощущалось тягостнее, чем когда карта не шла или шарик рулетки не хотел быть послушным. Когда Соколову не везло, у него хотя бы появлялся адреналин или стимул отыграться – а сейчас он не чувствовал ничего, и пойти спать казалось лучшим вариантом.

Динара появилась незаметно, села рядом и стала наблюдать за игрой.

Игорь старался не смотреть, вперил взгляд в рулетку, но голоса партнеров по игре неумолимо испарялись. Он чувствовал только запах тела Динары – мускусный, влажный и пошлый запах, словно ее только что кто-то долго драл в подсобке, как последнюю шлюху.

«Дыши. Дыши. Каменное лицо и все…»

Динара едва коснулась Соколова напедикюренной ногой под столом – а потом встала и вышла из казино.

И он просто пошел за ней, игнорируя возгласы партнеров по столу, и проиграл в ту ночь, кажется, неделю дежурства в серверной.

Но ему было на это абсолютно наплевать.

* * *

С той ночи прошел месяц – и, кажется, он был лучшим в жизни Соколова. Они встречались пару раз в неделю, иногда чаще – Игорь изнывал и хотел еще и еще; Дина на правах старшей часто отказывала, а он просто волочился за ней, и невозможно было ей отказать, как только она манила его в комнату на самом верху хаба, в северном крыле. Ее полные груди колыхались от прыжков, она насаживала себя на него умело и дерзко, трахалась с ним ночи напролет и учила его ласкать ее так, как ей хотелось и нравилось, – и он с удовольствием подчинялся. Она стонала под его руками, словно дьяволица, которая вышла из преисподней, чтобы вернуть наконец Соколова к жизни.

С Борисом Л. и Скорпионом Игорь стал видеться намного реже. В конце концов информация об отношениях Соколова и Динары дошла до Крайнова.

Тот только смачно хлопнул себя по коленям:

– Эх, молодца! Растет парень!

Динара сидела в тот момент в кресле напротив Крайнова с бокалом бордового вина и задумчиво крутила его, глядя на просвет в камин.

– Ты хоть не обижай пацана, ладно? – подмигнул Крайнов, и Дина снисходительно улыбнулась в ответ.

Через несколько дней Крайнов вызвал к себе Игоря.

Было восемь вечера, ужин в хабе давно закончился, и Соколов предстал перед Михаилом Витольдовичем, незаметно приглаживая сильно отросшие после тюрьмы волосы. Он подозревал, о чем пойдет разговор, – Скорпион намекнул ему перед дверью, – и не знал, куда себя девать от смущения.

Крайнов только кивнул и вышел из кабинета, и повел Игоря куда-то вниз, сквозь бесконечные этажи и стеклянные переходы, пока, наконец, не пискнул карт-ключом по безликой двери – и они вошли в комнату.

Абсолютно все в ней было желтым – стены, пол и даже потолок – и это вызывало дикое, непередаваемое чувство сна наяву.

На круглом столе, покрытом зеленой тканью – точно, как в казино на минус первом, – высилась гора деталей каких-то диковинных приборов: их словно на скорую руку выдрали из удобных гнезд и пазов. За столом сидело несколько человек, в основном мужчины за сорок – кто-то в форме, кто-то в защитного цвета футболках, один совсем седой, полноватый мужчина глубоко за шестьдесят и брюнетка со стрижкой-ежиком в красном двубортном костюме.

Игорь застыл на пороге.

– Динара, иди, – устало приказал ей Крайнов.

Она скользнула за порог мимо Соколова, даже не подав виду, что они знакомы, и дверь подозрительно пискнула снаружи.

– Что ж, господа, мы заперты, спешить некуда, вся ночь впереди. Сегодня у нас посвящение новенького. Прошу любить и жаловать, замечательный молодой программист, тонкий знаток своего дела, который взломал наши самые защищенные архивы. Черный хакер и убийца собственного отца – Игорь Александрович Соколов, поприветствуем.

Раздались аплодисменты. Игорь торопливо шарил глазами по лицам, пытаясь понять, всерьез это или просто фарс, чтобы его запугать.

– Я не убивал отца, – глухо возразил Соколов, глядя Крайнову в глаза. Сердце пропустило пару ударов: Игорь в глубине души понимал, что Михаил Витольдович прав – в каком-то извращенном смысле, но прав.

– Знаешь, это уже не важно, – улыбнулся Крайнов.

Игорь покосился на седого полного мужчину: тот подтянул к себе ноги под столом. Вместо одной из них блеснул металлический протез – Соколов сглотнул и торопливо отвел взгляд.

– Итак, – сказал Крайнов, – правила просты: перед вами на столе задачки, их ровно по количеству сидящих в комнате, исключая меня, конечно. Пока хоть одна из задач не решена – заперты все. А это, – Крайнов отстегнул пистолет от пояса, – должно вас замотивировать. Режим револьвера! – Он почти прикоснулся губами к дулу и грохнул пистолетом об стол. – Тот, кто ошибается, стреляет себе в висок. Шансы один к шести, не так уж плохо. Ах да, последняя задачка на бис – взломать замок и выйти из комнаты. Вопросы?

В следующую секунду все бросились к центру стола, между двумя военными даже завязалась потасовка, в результате которой Игорю досталась какая-то скрученная золотистая петля с бегущими в два ряда цифрами по контуру.

– Блядь, что это…

Он с ужасом наблюдал, как остальные вытаскивают из воздуха проекции окон с кодом и начинают быстро писать.

Крайнов подошел и шепнул Игорю на ухо:

– Не бойся, сынок, это такая проверка, чтоб ты своим стал окончательно, иначе не поймут ребята, не примут. Сегодня лучшие умы хаба с тобой за одним столом играют – цени. Сколько можно на минус первом штаны протирать? Пора, пора за серьезное браться. Все хорошо будет с тобой.

Соколов кивнул машинально, глядя в одну точку. Он не понимал даже, с чего начать.

Расправил на ладони петлю.

Внезапно до него дошло: это была лента Мебиуса, замкнутая петля без начала и конца – как дни в этом странном месте, как страх и насилие, которыми здесь пропиталось все.

«Петля, петля, это цикл, бесконечное множество, какая-то цепочка…»

Он поспешно вытащил панель с кодом – слева сияло черное пустое пространство, видимо, для проработки решений, и окошко ввода ответа. Соколов начал судорожно составлять комбинации цифр, переписывая фрагменты с петли – и вдруг соседняя проекция загорелась красным. Рыжий военный в свитере цвета хаки злобно стукнул по столу. Скорпион подошел и молча положил перед ним пистолет.

Никто не прекратил писать – только Игорь застыл, наблюдая, как человек с огненной шевелюрой и сломанным в нескольких местах носом медленно подносит дуло к виску и, зажмурившись, жмет на курок.

– Бам! – захохотал Скорпион, и все буквально подпрыгнули на стульях.

Рыжий, выдохнув, снова углубился в код.

У Соколова ощутимо тряслись руки, но он продолжил выискивать закономерности чисел в ленте, пока его не осенило: «Погодите, но ведь лента Мебиуса так устроена, что, с какой бы точки ты ни начал движение по ней, все равно в нее же и вернешься… Значит ли это, что ответ – просто динамическое уравнение? Там могут быть любые числа… А ну-ка…»

Окно замигало зеленым, и какой-то механизированный голос произнес:

– Лента Мебиуса, или петля Мебиуса, – одна из наиболее известных в математике поверхностей. Петля с одной поверхностью и одним краем. Отцом-открывателем этой ленты признан немецкий математик Август Фердинанд Мебиус.

На самом деле лента была открыта еще в древнем мире. Одним из подтверждений служит находящаяся во Франции, в музее города Арля, древнеримская мозаика с перекрученной лентой. На ней нарисован Орфей, очаровывающий зверей звуками арфы.

Одна из теорий Эйнштейна гласит, что Вселенная – это огромная петля Мебиуса. Космический корабль, стартовавший из определенной ее точки и летящий все время прямо, возвратится в ту же самую точку в пространстве и времени, с которой и началось его движение.

Игорь откинулся на стуле.

Крайнов ободряюще улыбался ему из кресла в углу.

Соколов осмотрелся: все корпели над своими задачами, особенно старался толстяк с металлической ногой. Он пыхтел, то и дело смахивая пот со лба, и сканировал свой комок проводов через очки – искал подсказки. Полосатая тельняшка с модерновой имитацией погон придавала ему уютный и ностальгический вид – и если бы не напряженное до предела лицо толстяка, Игорь снова подумал бы, что это какая-то дикая инсценировка.

– Помочь? – Он потянулся к толстяку, но тот рявкнул:

– Отвали!

Соколов обиженно нахмурился, но тут рыжий военный с другой стороны стола нашел его глазами и нерешительно поднял ладонь.

– Класс! – Игорь протиснулся к рыжему, и они вместе склонились над проекцией.

Скорпион бросил вопросительный взгляд на Крайнова, но тот откровенно веселился, наблюдая за происходящим.

– Пусть, пусть, – милостиво разрешил он.

Через два с половиной часа от уверенности Соколова не осталось и следа. В общей сложности стреляли пять раз, он сам ошибся лишь однажды, и пока никто не погиб, но это был только вопрос времени. Оставались две нерешенные задачи, одной из которых была дверь в комнату, да толстяк все еще пыхтел в углу, копаясь со своей головоломкой. Остальные участники отдыхали и перешептывались, обсуждая талант и наглость новенького. Соколов понимал: чем дольше они тут сидят, тем больше шансов, что кто-нибудь все-таки умрет.

Он вдруг встал и посмотрел Крайнову в глаза:

– Предлагаю повышение ставок.

– Ну? Говори, что надумал, – ласково отозвался Михаил Витольдович.

– Я беру все задачи, включая задачу вон того мужчины в углу. И стреляю себе в голову, если ошибусь.