Текст книги "Версии / волны"

Екатерина Захаркив
Версии / волны

УДК 821.161.1.09

ББК 83.3(2Рос=Рус)6

З-38

Предисловие А. Родионовой

Екатерина Захаркив

Версии / волны / Екатерина Захаркив. – М.: Новое литературное обозрение, 2023. – (Серия «Новая поэзия»).

В фокусе поэтического исследования Екатерины Захаркив – механизмы чувствительности, направленной как на внутренний опыт, так и на его внешние информационные, политические, дискурсивные обстоятельства. Режимы речи, будь то художественная, научная или обыденная, остраняя друг друга, вместе с тем соучаствуют в подвижной сборке – между языком и телом, артикуляцией и (виртуальным) касанием. Екатерина Захаркив – поэтесса, лингвист. Занимается изучением современной поэзии в аспекте лингвопрагматики. Редактор и соосновательница проектов «Ф-письмо», «ГРЁЗА», альманах-огонь. Лауреатка Премии Аркадия Драгомощенко (2016). Автор поэтической книги «Felicity Conditions» (М.: АРГО-РИСК, 2017). Стихи переведены на английский, испанский, польский, латышский, китайский языки и печатались в журналах «НЛО», «Зеркало», «Носорог», «Двоеточие», «Цирк „Олимп+TV“», «Lana Turner», «Punctum», «Soloneba» и др.

ISBN 978-5-4448-2319-8

© Е. Захаркив, 2023

© А. Родионова, предисловие, 2023

© А. Кручковский, фото, 2023

© Е. Хасина, иллюстрации, 2021, 2023

© И. Дик, дизайн обложки, 2023

© ООО «Новое литературное обозрение», 2023

В сигнальной воде

Интонация этой книги Екатерины Захаркив – доверительная и тревожная одновременно. Как будто сверхчувствительное существо вышло в огромный мир, и он стал доступен сразу весь, одновременно. Это существо, вероятно, спит наяву, но реальность не растворяется в его грёзе, а становится только отчетливее и ближе, заостряясь. «Некоторые сны обладают политическим потенциалом» – сказано здесь.

*

Открытия некоторых молодых авторок и авторов прошлого десятилетия были связаны с разработкой возможностей языковой абстракции, отходом от лингвистической проблематики в пользу оперирования концептами, связыванием поэзии и искусства в общую экосистему. Другие же в непростой политической обстановке, среди растущего консерватизма, были заняты поисками особой дискурсивной чувствительности, направленной на социальные противоречия. Зачастую эти способы пересекались друг с другом. Позже, во второй половине 2010‐х и начале 2020‐х годов контрасты размылись, ставки распределились иначе. Галлюцинаторное, сновидческое порождение образов и работа с языковой абстракцией все чаще стали смешиваться с маркерами дискурсивного фона, взаимно подтачивая устойчивость друг друга, подначивая себя. Информационное изобилие способствовало проявлению в поэзии разномасштабного воображения, а проблема текста как медиума отчасти мигрировала в мультимедийные эксперименты.

Практика Екатерины Захаркив, как мне кажется, важна в этом переходном контексте, поскольку целенаправленно подчеркивает языковую проблематику, но делает это с материально-дискурсивной феминистской чувствительностью, с пристальным вниманием к телесности информации и медиа, с эмпатическим переживанием как другого (других мест, других состояний, других высказываний), так и своего (своей ответственности и агентности).

В последние несколько лет, в течение которых писались стихи этой книги, политические события были жестоки и в итоге привели к 24 февраля 2022 года. В культуре же в последнее десятилетие росла популярность нового материализма и спекулятивного реализма11
  Связь этих процессов в РФ еще предстоит изучить. Например, у того же нового материализма есть разные следы в современной российской культуре: от феминистских и эмансипаторных до неореакционных.


[Закрыть]. Этот фон (и политический, и культурный) хорошо различим в книге Захаркив. Однако не менее заметным здесь оказывается сам язык – в его многообразии, силе и слабости:

 
дискредитирующее действия
при помощи слов. что ты сделаешь с небом при помощи слов?
 

Язык здесь не умозрителен: он знает о субвокализации и едва заметных движениях глаза при чтении, он всегда как-то конкретно выражен, существует как «консонантная судорога» или слова, «вторгающиеся в тело». Теоретизирование, чтение и письмо становятся одними из практик, как забота о ребенке, прогулки или выражение протеста. Притом Захаркив открыто вступает в диалог с литературой прошлого и настоящего – от модернизма до американского конкретизма, Школы языка, феминистского письма, современной поэзии и теории. «Быть читательницей, то есть участницей фрагмента. технически этого мира» – одна из ключевых фраз этой книги. Ссылки на исследователь:ниц и писатель:ниц, термины, даты и имена создают микс, вовлекающий в себя чужие слова не как бесплотные идеи, но как нечто с конкретными предпосылками и последствиями, как волокна в общей фибре текста.

Здесь можно вспомнить феминистскую теорию, опирающуюся на новый материализм, критикующую некоторые стереотипы о языке, которые успели сложиться в XX веке: «Перформативное понимание дискурсивных практик ставит под вопрос веру в способность слов репрезентировать предсуществующие вещи»22
  Барад К. Агентный реализм. Как материально-дискурсивные практики обретают значимость / Пер. с англ. И. Штейнер // Опыты нечеловеческого гостеприимства: Антология. М.: V-A-C Press, 2018. С. 44.


[Закрыть]. Может быть, поэтому конкретика образов в этой книге не изолирует их, как на витрине. Скорее, само восприятие становится и витриной, и экспонатом, и тем, что разбивает витрину и крадет экспонат. Хорошо заметно это на примере природных33
  Условное понятие, за неимением лучшего обозначающее здесь всё, относящееся к домену биосферы.


[Закрыть] образов, которые проживаются предельно открыто: как будто с них сняли фильтр натурфилософии и вуаль нарочитой пейзажной красивости. Такие образы оказываются пропущены через гаптический медиум тела, когда само восприятие становится технологией и касается44
  Тума Л. Касание ландшафта и размещенная магия / Пер. с англ. Ю. Глазырина, Е. Казакова и Н. Смирнов. // syg.ma. 2021. 1 октября.


[Закрыть] «технически ощутимой среды». Тем не менее эти тексты далеки от мифа о непосредственности телесного восприятия. Гаптическое тут так же управляемо, как семантическое, и это дает возможность не уплощать мир, не претендовать на прямой доступ, но аккуратно подмечать, чем и как этот доступ обусловлен.

Это небесполезный навык, учитывая, что вокруг субъектных инстанций «Версий / волн» – непредсказуемый океан событий, в котором история пишется на субъекте, как на самом чувствительном носителе. Теоретик медиа Вилем Флюссер в одной своей работе упоминает моллюсков Vampyroteuthis Infernalis, чья кожа – носитель информации, а их единственный способ передать что-либо – выпускать чернила в воду, которая быстро уничтожит их след55
  Flusser V., Bec L. Vampyroteuthis Infernalis: A Treatise, with a Report by the Institut Scientifique de Recherche Paranaturaliste. University Of Minnesota Press, 1993.


[Закрыть]. Это способ записи в нестабильных условиях, в неизбежном смятении (в версиях волн). В поэзии Захаркив отпечатки истории тоже иногда остаются загадочным полуследом («как из нее вырулить, свести ее с кожи – татуировку, к которой я не могу / подобрать определение»), «сплавом ощущений под кожей»:

 
вот здесь, на обломках сигнала, я трогаю пыль нашего
  совместного текста
я провожу пальцами по твоей коже, испещрённой курсивом
  «в провале времени»
 

Опыт взаимодействия с разными средами приучает видеть неоднородность всего, что вокруг. Природа неотделима от культуры, а текстовое пространство и материальный мир соединены через перцепцию66
  Nolan S. Unnatural ecopoetics: unnatural spaces in contemporary poetry / Forew. by Scott Slovic. University of Nevada Press, 2017. P. 7.


[Закрыть]. То, что причудливо совпадает в восприятии, складывается в общий узор. Именно так происходит в этой книге, и вот – города, материалы, растения вдруг оказываются исчисляемыми, невесомыми, а числа раскрывают свои лепестки-языки, становятся огнями и лилиями.

Все здесь потенциально переводимо во все, и поэтому так драматичны утраты, которые при этом переводе происходят (данных, форматов или – листьев, слез). Мир переполнен информацией и почти не выдерживает ее, поэтому разлетается на части, оставляет линии, трассировки («звуковая бороздка оставленная вместо / отпечатков на холодном стекле», «в линиях виртуальных, скопленных на асфальте»). Отсюда прерывистые фразы, напряженный синтаксис – риторические частички, треки того, что осталось:

 
красный ветер
переключает финальные слайды:
«прости, история»;
«спи, любовь»; «не проходи сквозь меня».
 

Риторика этой книги – своего рода практика, в которой субъект соотносится со средой77
  Boyle C. Rhetoric As A Posthuman Practice. Ohio State University Press, 2018.


[Закрыть], в том числе информационной. Стихи здесь улавливают возможность касаться ее шума, проблематизируя таким образом свое окружение и одновременно расширяя представления о том, чем и зачем может быть текст.

Это изъятие риторических проб из существующего медиапотока накладывается на сновидческую парадоксальность образов, соединяющих разные фрагменты, состояния и локации. Так, например, широкая география этой книги (оазис Регган, Йоханнесбург, Невада, Намиб, Нарьян-Мар) сначала может напомнить о романтической традиции или отвлеченной фантазии, но экзотизации здесь нет, а мечтательность сталкивается с конкретикой цифр, мест, времени. Поэтический вымысел постепенно оказывается чем-то между документалистикой и парафикцией88
  Лэмберт-Битти К. Выдумка: парафикция и правдоподобие / Пер. с англ. Д. Потемкин. M.: V-A-C Press, 2019.


[Закрыть]. Выдумки смешиваются с фактами, но не для того, чтобы исказить реальность или подвести читатель:ницу к какому-то конкретному выводу, как это делает пропаганда. Просто образы других мест здесь связаны с болью, которую чувствующее существо способно уловить, соприкасаясь с ними любым способом – виртуально или реально. Иногда след, который та или иная трагедия оставляет в нас, невозможно воспринять изолированно, поэтому история в этой книге разрастается умноженным состраданием-эхом – общим и личным одновременно.

Это временнóе и географическое блуждание вступает в запутанные отношения с социальной и политической реальностью. Ни перцепция, ни слова не очищены от контекста, в котором они появляются и исчезают. Думаю, это хорошо усвоено в «Версиях / волнах». Особенность поэтики Екатерины Захаркив – выражение чуткости, когда упоминание о больших процессах в обществе не выглядит обозревательски, но ощущается субъективно и близко. Социальное переживание не становится поводом для далеко идущих выводов и обобщений. Оно пронизано личной поэтической сверхчувствительностью, и поэтому оставляет пространство для опыта кажд:ой читатель:ницы. Я думаю, что это свойство поэзии, ценное всегда, оказывается особенно важным и поддерживающим именно сейчас.

Анна Родионова

I. Тебе, как будто никому

(цикл)

Письмо 1

Frequently

Здравствуй, распускающая нить. «Я» снова здесь, чтобы увидеть места, меркнущие на изломе: видеопрокат, интерфакс, ржавый фонтан, дом пионеров, дом пионов. Прохлада пронзает сквер, не изменяясь. Осенённые твоим шагом локусы, вымечтанные краткие встречи в райских твоих зрачках, интерпретирующих, спрашивающих. Cmd c, незамедлительно не облегчённое с помощью cmd v, вызывает чувство ноши в правой руке. На улице пахнет мокрой собакой. Многоединство осени, которое, стремительно разобщаясь, всецело стяжает свою достоверность.

Письмо 2

Impetuously

Утерянная метатеза взглядов, соударяющиеся траектории голода. Иногда хочу только, чтобы слова были тяжёлыми и большими, как дома, чтобы они падали по одному с высоты, поднимая фонтаны солёных камней, разбивая целые дни и ночи, города, в которых нет тебя. Любовь референциальна, по той же причине, что и глагол «любить» не существует в форме инфинитива (Барт). Однако нельзя сказать, что, отказываясь от референции, мы приближаемся к тишине, тектоническому покою. Огонь совершает прыжок всё равно. Он выбирает тебя. Горит лицо, руки, язык. Язвы паролей разъедают кожу. Блестит серебро маленьких парков.

Говорят, философ должен стать чужаком в своём городе, а поэт – иностранцем в своём языке. Место для размышления и письма – это студия extra, место вне, снаружи. Но вопрос: нужно ли выходить откуда-то или достаточно просто никогда туда не входить? Я, впрочем, думаю, что разница не так уж и велика. Странно верить в то, что места и ситуации открыты будто бы майский день, потому что они приоткрыты, едва-едва, как это бывает в конце октября. Но и наоборот – иногда они настолько распахнуты, что их невозможно распознать. Дверь открывается, но это не он (Вулф). Время этих пространств не прекращается никогда. Они как тянущийся неприкасаемый шёлк чужих сообщений, гигабайты которых льются мимо, мягко касаясь щеки и иногда шеи, запястья. Скользящая чужбина. Но вот ещё что: белоснежные валы, бомбардирующий бог, все отсутствующие свидетельства диалога… Письмо пишет, что полыхает.

Письмо 3

Constantly

Ранняя твердь, упрямо скрывающаяся, что твой средневековый город, замкнутый в стенах с предрассветными пятнами… И туман, наша эпизодичность, смирный блик на гриве стеклянного льва, хрупкость в строгих излучинах. Свесившийся с карнизов лес. Длинные волокна рук, поглощённые алфавитным гниением. Следя за дыханием, как за двумя разряженными в безразличности друг к другу действиями (вдох и выдох), тогда в лифте ты спросил: февраль – это всё? Присутствие танков в нашей липкой крови, в сигналящих ртах… По сути, новая победа гитлера? Но не существует ничего второго.

Серафимы в отозванном состоянии. В напряжении с самими собой фигуры: «плачущие как не плачущие». Вынуждая солнце каждое проходить (Павел, Джорджо, Жан-Люк).

Письмо 4

At last

Письмо есть отстояние. Ты – тот, от кого я отстою.

Когда приходится взять ручку и начать писать, другая, невидимая рука жмёт на спусковой крючок. Отстояние не сокращается, постепенно заполняется тем, чего не знаешь, но видишь. Очередь синих жирафов, качаясь, несётся к тебе, к тебе – значит, в сторону множащихся фигур умолчания, разреженных образов – сквозь вагоны, по частной моторике, нейросаванне воображения, и шире – по движению, как таковому. Косвенная интервенция, которую ты распознаёшь только на периферии, на полях, всегда только гаснущее, ослабевающее, увядающее послание, a fading message for its own sake.

Пожалуй, ключевая функция письма к […] состоит в том, чтобы ощутить цвет как температуру, слух различить в категориях вкуса, запах – потрогать руками, изобрести рот, выражающий небрежность объектов вокруг […], смежных предметов, удлинителей, рывков ветра. От туннеля-зияния отвлекают схемы, поручни, чёрные куртки, сцепка недомолвок, с другой стороны – это наш единственный ориентир. Скользящая аксонометрия. Судороги, изгоняющие желание: вовек всюду вовне внутрь вслух вслед вслед. Вслед. Твоё тело, брошенное в чернильно-чёрную бездну в форме микрокосма и созвездия, распростёртое и отторгнутое, удалённое навстречу, наделённое тем и этим, всем перечисленным, полями киновари и океаном вздохов, порезами, рисунками, отметинами – на острие, на пределе письма (Нанси). Так или иначе смысл преобразуется в прикосновение тела по границе его выписывания. Ты ощущаешь?

Письмо 5

Today

Сегодня мне снился урок труда в школе, мы, девочки, сшивали красные лоскуты в большое полотно. Им мы хотели укрыть замерзающий ноябрьский сквер. Ещё снилось красное вино и мясо, вывалянное в пыли. Позже мы установили в классе стеллаж, на открытых полках которого поставили миску с молоком, ветки из проволоки, патефон, расчёты, ещё что-то, а к одной полке я прикрепила скотчем листок с надписью: «господи, держи меня во фрагментах (разнимай на части), чтобы не было во мне гнева».

Онтография заключается в высвобождении объектов из отношений без прояснения или описания любого рода. Она принимает форму компендиума, записи вещей, сопоставленных для того, чтобы продемонстрировать их пересечение и взаимодействие посредством лишь расположения. Пункты, свободно сочленённые не логически, прагматически или властно, но нежным, спонтанным «узлом запятой». Плавкий мобильный список, в котором каждая конфигурация провозглашается просто на основании того, что она существует (Богост, Богост). Сегодня, в частности, у нас есть: вращение листьев, футбольная команда, исторический синтаксис, надстрочные знаки, спасающие русский алфавит во всей его консонантной судороге. Точки и чёрточки уводят тесный строй непроизнесённого текста в речь, никому не понятную, кроме первого снега и птиц.

Погода стоит такая, что любой вопрос, брошенный словно мяч над плотной серо-сиреневой сеткой влаги, исчезает из виду, поглощённый туманом. Мы останавливаемся, не зная меры в северной страсти к отстранённости, любое движение представляется нам разрушительным, ядовитым, неисправимым. Мы чувствуем своё участие в чём-то – но в чём именно? Ветер, запущенный ритмически, как если бы это был точный механизм, отсчёт равных промежутков времени/пространства. Вот, думаем, мы стоим, сочиняя другую историю, уставившись в какую-то отдалённую цель, и ни одно из воспоминаний не принадлежит нам, но каждое из них заставляет нас выпадать из возможных конфигураций. Каждое из воспоминаний, каждое из предвосхищений выпадает из нас как из очередной конфигурации. Ключ, спичка, пластмассовое колечко, всегда что-то выпадает: какой-то артикль, какой-то союз. Радость и печаль больше не расшифровываются, не отсылают, разве что шум заправочной станции и, быть может, отдалённая вибрация мобильного телефона – растёртые в мелкое крошево сигналы. Вещи и люди: застывшие там, где их нельзя разглядеть, но всё ещё можно представить.

Письмо 6

Intensively

И я не думаю о *страсти*. Ты швыряешь свои очертания в известь будней, взрываясь записями, дальним кипением разнородного словаря – страдающий пар писем, измельчённая регистрация (чрезмерно подробная): голоса из лета, пережимающий горло ночной бинт, вы, пройдя два поцелуя, сдались, и вам приснились красные титры. Или тигры? Исписанные торопливым, неровным почерком, чья тайна заключена, конечно же, только в пробеле, на который возложено столько надежд. Вещь – та самая, что неизбежно должна произойти в воскресенье в следующем…

Частное письмо как полубредущий/полубредовый жанр не было изобретением восемнадцатого века. Жанр личного письма был развит в римский период: трухлявые ларцы из дерева антико, хранящие мягкий инжир утраченного языка Цицерона и Плиния.

Горючая задумчивость французской мадам де Севинье (1626-1696). Когда что-то приходило ей в голову, самая уважаемая писательница Европы, мадам де Севинье, не заботилась о настроении своего адресата или о собственном желании писать. В письме к её двоюродной сестре от 26 июля 1668 года она сообщала: «Отвечаете ли вы или нет, не смейте думать, что я когда-нибудь смогу промолчать, потому что для меня это невозможно. Я всегда буду изливать поток слов, и вместо того, чтобы писать два письма, как я обещала вам, я напишу две тысячи. Я расскажу вам кое-что самое удивительное, самое удивительное, самое чудесное, самое чудесное, самое великолепное, самое смешное, самое неслыханное, самое необычное, самое необычное, самое невероятное, самое непредвиденное, самое большое, самое маленькое, самое редкое, самое обычное, самое публичное, самое частное до сегодняшнего дня, самое блестящее, самое завидное. Короче говоря, вещь, о которой идёт речь, имеет только лишь один пример в прошлых веках, и это тоже не очень точный пример. Вещь, в которую мы не можем поверить в Париже (как же тогда в это поверят в Лионе?), вещь, которая заставляет всех плакать (Господи, помилуй нас!), вещь, которая доставляет наибольшую радость, вещь, которая неизбежно должна произойти в воскресенье в следующем […]».

Я напишу тебе две тысячи писем, а потом ещё столько же, и ещё, потому что (или поэтому?) я смеюсь, плачу, живу и умираю, пока приумножается моё высказывание, адресованное тебе так, как будто бы никому.

Письмо 7

Relatively

Привет. Чем дальше заходит моя речь, тем интенсивнее я замещаю тебя, и, замещая тебя, я отдаю свою речь. Меня кружит в пустоте, роняет, как лист бумаги, с которого убывают слова. Swallowed in the shadows that glow. Сеть мелкой гальки, расцарапавшей горло, связки, опутанные курсором, тяжеловесная готовность, натренированная в ежедневном упражнении неминуемого.

Моя речь становится твоей речью, чтобы твоя речь стала чем-то другим (Барт). Сегодня ты говоришь знаками любви-когда-ты-уходишь. Шипящая пена, пойманная в разрыве волн как свидетельство всего того, чем мы никогда не являемся. Кружение труб в окнах приморского университета, дрожащие глубины конференц-зала. Когда-то ты любил звук тонущих лайнеров, запах пляжного шиповника, лекции по зарубежной литературе, фактуру песка. Там, где письма писались (редко, но чаще, чем сейчас) в кафе в кофейном пару и бешеном табачном дыму в перерывах между чересчур шумными разговорами (и ещё каким-то звоном типа цыганского бубна), хотя и так всё могло бы быть понятным без слов, по крайней мере, между нами.

Письмо 8

Eventually

В продолжении письма проступил подвижный июнь. Бетонные плиты, полиэтилен начали плавиться, будто рябь кипящей реки. На окраинах ещё можно было различить выпавшие моменты у оград лесопарков. А дальше – синхронность деревьев. Представь, пожалуйста: ранний вечер, деревья. Они, размываясь, уходят – то лиственные, то пустые исчезают за собственной высью, в ложной бухте груди, в перспективе тёмно-зеленой. Я смотрю на их осыпание: сухая кора, узкие ветви, шелест, шатание, прибитое к земле. Я смотрю и не двигаюсь, и жду, пока эти стержни разомкнут решётку практики, прервут сеанс взаимной номинации (всё, что существует само по себе, можно лишь называть (Витгенштейн)), отринут учебник. В молчании ты говоришь, уточняя, иначе. Отвесная повседневность вырывает сообщение с корнем, как хрупкий побег, сворачиваясь в ничто, ничто не именующее и ничем не именуемое. Область, вынесенная из свидетельства (выживания), типографский изъян травы, гравия.