Текст книги "Эра войн и катастроф. Хроники конца света"

Необходимость создания единой и относительно унифицированной системы взаимоотношений между центральной и местными властями привело к реформе Александра Второго, которая известна под наименованием Земской. Успех этой реформы можно оценить по тому, что губернские доходы в стране по ее итогам выросли в несколько раз (вспомним о сбалансированном противоречии, которое производит больше ресурса, чем потребляет). Земская реформа Александра Второго носила своего рода «пилотный характер», так как охватывала не все территории империи, в основном Европейскую ее часть. Сибирь и Дальний Восток получили земские права уже от Временного правительства, а значительная часть несомненных достижений реформы была сокращена и выхолощена в ходе контрреформ 1890-х годов. Но здесь речь идет именно о базовом, то есть, ключевом, противоречии государственного строительства, и естественно, что оно и не могло быть сбалансировано в короткий срок.

Схожим путем развивались и Северо-Американские Соединенные Штаты, которые на самом деле являются конфедерацией, то есть, добровольным объединением самостоятельных и суверенных государств-штатов. Любопытно, что отцы-основатели были более обеспокоены созданием механизмов, препятствующих узурпации власти федеральным правительством, чем раздачей полномочий непосредственно штатам. И большая часть поправок в Конституцию США – это тоже уточнения и ограничения в первую очередь в адрес федеральных властей, чем штатов. Якобы архаичная система выборов в США – это опять-таки существенные проблемы для манипуляций со стороны «федералов», хотя мы видим по новейшей истории, что здесь, чем дальше, тем чаще и больше возникают очевидные проблемы и пробелы, которые американцам еще только предстоит отрефлексировать и решить.

Советский период поставил перед страной на первом этапе принципиальную задачу мобилизационного характера. По сути, антикризисную, суть которой сформулировал И. Сталин: «… Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут», – сказал он 4 февраля 1931 г. на 1 Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности.

Антикризисное управление востребовало и соответствующий ему характер и механизмы управления. Сейчас хорошим тоном считается критика решений и действий того периода, но вообще-то говоря, оценивать любой исторический период нужно с точки зрения того периода, а не какого-либо иного. Прекраснодушные оценки с точки зрения реалий 21 века событий начала-середины 20 века выглядят несколько оторванными от жизни.

Стоит отметить, что к концу жизни Сталин либо осознанно пришел к выводу, либо принял решение из каких-то иных соображений, но предпринятая перед смертью попытка перебалансировать систему управления в пользу Советов от жесткой иерархической управленческой вертикали партии как раз и возвращала систему управления страной к решению базового противоречия. Слишком сложная социальная система, которой стал Советский Союз, уже не могла адекватно управляться вертикальными структурами. Требовалось разукрупнение этих структур и «разведение» их по горизонтали. Однако это ставило под сомнение монополию власти партии, что неизбежно вызывало следующие задачи, в числе которых было существенное обновление партаппарата, который умел работать только в условиях монополии власти. Понятно, что реформа (точнее, попытка реформы) Сталина была немедленно свернута после его смерти – и здесь партийная номенклатура стала грудью в защиту «вертикали управления».

Кстати говоря, противоречие было достаточно очевидным даже для той заскорузлой партийной камарильи. И попытка реформы Хрущева, разделившего партийные организации на парткомы по промышленности и по сельскому хозяйству, была как раз крайне неудачной, но все-таки попыткой как-то разрешить противоречие. Почему неудачной? Да потому что когда ты отвечаешь не на тот вопрос, который был задан, то неудивительно, что ответ получается неверным. Попытка решить вопрос балансирования полномочий между центром и регионами по отраслевому признаку была абсурдной изначально – но, повторюсь, вынужденность её диктовалась ростом негативных проявлений несбалансированности противоречия.

Распад Советского Союза носил во многом объективный характер. Слишком сложно устроенный, с огромным различием в развитии (и в экономическом, и культурном, и социальном отношении) разных частей и регионов – и всё тот же упрощенный вертикально-интегрированный мобилизационный характер управления, прекрасно зарекомендовавший себя для решения антикризисных задач, в которых просто не было места никаким альтернативам выработанной стратегии действий, но совершенно непригодный для гармоничного и согласованного поступательного развития. Вторичные и третичные противоречия, в основе которых лежало то самое неразрешенное базовое противоречие, к концу существования СССР попросту разрывали страну. И горбачевские реформы, начатые, как и во времена Хрущева, как ответ на совершенно иной и неправильный вопрос, лишь усугубили проблемы, доведя их до совершенно катастрофического состояния.

Лишь перед крахом Союза была отрефлексиро-вана и озвучена базовая проблема и предложено ее решение – переподписание Союзного договора. Но время было безнадежно упущено. «Правильное решение, принятое невовремя, – как говорил гениальный управленец Ли Якокка, – правильным не является».

По инерции решение все-таки было воплощено, уже на российском уровне. Договор о разграничении предметов ведения, заключенный между федеральным центром и регионами, стал началом долгого и непростого пути по выстраиванию балансов. Договор был очевидно «сырым», он требовал практической «обкатки» и последующего уточнения, а, скорее всего, полного пересмотра. Но это был гигантский шаг вперед и что крайне важно – в правильном направлении. Второй составной частью нарождающегося механизма стало партийное строительство (будем говорить откровенно – не в самом лучшем своем исполнении, но в рамках буржуазной демократии иного и быть, наверное, не могло). Я имею в виду создание двух номенклатурных партий – «Единство», как партии федеральной бюрократии, и «Отечество – вся Россия», как партийного объединения региональной знати. Парламент, сформированный в рамках этой двухпартийной системы, становился площадкой публичной борьбы, которая неизбежно балансировала интересы центра и регионов хотя бы по номенклатурному признаку.

Но всё было похоронено в нулевые годы, когда под вывеской восстановления единого правового пространства Путин и его группа начали выстраивать пресловутую «вертикаль управления», что снова вернуло страну в дичь и азиатчину, и перезапустило начавшее балансироваться базовое противоречие.

Чудес не бывает. И быть не может. Система, несбалансированная в своей основе, генерирует ресурсную недостаточность. Она прожирает больше, чем производит. И только накопленный в советские годы запас плюс совершенно незапланированная манна с небес в виде сверхдоходов от продажи сырья позволили продержаться нынешней власти до сего дня. Хотя повторюсь – чудес не бывает. В 2008 году начался структурный кризис экономики и управления, к 2012 году он перерос в системный, в 2019 году начались катастрофические процессы. Система, не генерирующая свободный ресурс, обречена. Каким бы ни был запас ее устойчивости, какой бы ни была «подушка безопасности», всё это исчерпывается – рано или поздно. Поэтому Россия сегодня стремительно проскакивает фазы кризиса, буквально разбазаривая накопленный ресурс. При этом в процессе деградации система производит всё меньше ресурса, зато потребляет его всё больше – падающее качество управления вынужденно компенсируется экстенсивным ростом чиновников и управленцев, которые ничего не производят, зато активно потребляют. Стоит сказать, что сегодняшняя численность бюрократического аппарата России в два раза превышает численность российских управленцев советской эпохи. Проще говоря, эффективность управления упала вдвое по сравнению с советским периодом, который, как раз и завершился катастрофой по причине недееспособного управления. Диспропорции нарастают, скорость деградации только растет. Буквально за десять лет Россия прошла от фазы развития к фазе катастрофы – при том, что все проблемы и противоречия имели исключительно внутренний характер. Ни войны, ни природного и стихийного бедствия, обрушившегося на страну.

«Какая шаткая система, если ее может разрушить пригоршня ягод!», – как сказала героиня известного фильма-антиутопии «Голодные игры».

* * *

Распад Советского Союза «сбросил» (и существенно сбросил) социальную температуру и возникшие в ходе нарастания в СССР «напряжения». Примерно так, как крупное землетрясение сбрасывает напряжения в земной коре, которые его вызвали. И на какое-то время наступает стабилизация.

Наш «шарик», о котором говорилось выше, перескочил в соседнюю ямку, и в процессе «перескакивания» остыл, поэтому в новой ямке его колебания стали существенно меньшими. Возникла иллюзия устойчивости найденного положения.

Однако базовое противоречие, которое и привело к краху СССР, так и не было преодолено. Оно продолжает нависать и накапливаться. Социальная температура нарастает, растет и социальная энтропия (или мера страдания людей). «Шарик» разогревается, его колебания растут. А так как противоречие несбалансировано, рост температуры продолжается.

Могу ради небольшого отвлечения привести еще одну аналогию, на мой взгляд, вполне удачную. Плутониевый ядерный заряд в силу физических особенностей плутония излучает тепло. Кстати, достаточно много. Нюанс в том, что плутоний существует в нескольких аллотропических модификациях (это разные виды кристаллической решетки, а значит – и разная плотность каждой модификации). Так вот, для боевого применения пригодна только одна аллотропическая форма – так называемая дельта-фаза. В случае нагрева плутония примерно до температуры в 300 градусов она самопроизвольно переходит в так называемую альфа-фазу, после чего заряд с боевой точки зрения необратимо деградирует. Проблема решается принудительным теплосъемом, но он тоже нуждается в подключении к стационарным системам обслуживания. Когда поступает приказ на применение, счет начинает идти на минуты, и отключение боеголовки от стационарных систем обслуживания уже некритично. Но при хранении соблюдение штатных условий носит принципиальный характер. Именно поэтому утраченная/потерянная плутониевая боеголовка не слишком опасна с точки зрения попадания ее в руки нетехнологичного террориста: ее системы теплосъема постоянно нужно поддерживать в рабочем состоянии, и если допустить сбой, вызванный нештатным хранением, то плутоний с боевой точки зрения становится непригодным. Происходит катастрофа – но не та, на которую рассчитывают владельцы ядерного заряда, а прямо противоположная.

Наш «шарик» можно поддерживать в неустойчивом положении, «снимая» с него растущую социальную температуру. Способов много – внутренний террор или индуцированный военный или политический психоз. Это сбрасывает на какое-то время растущую температуру социума, но сам процесс «теплосъема» затратен, он требует ресурса, дефицит которого и привел к системному кризису. Поэтому, кстати, террористическое государство конечно: оно избыточно затратно с ресурсной точки зрения. В какой-то момент ресурс террора исчерпывается, и наступает откат. Причем как всегда – чем жестче был террористический режим, тем более жестким получается «обвал» системы.

Я неоднократно говорил на своих и совместных семинарах, писал на своих ресурсах: если ранжировать все противоречия, которые легли в основу краха Советского Союза, то неизбежно выделится ключевое.

СССР стал, что называется, жертвой своего стремительного и бурного развития. В современной истории такие темпы, пожалуй, не демонстрировал вообще никто. Ни послевоенная Германия, ни США после выхода из Великой депрессии и Второй мировой войны (это, скорее, единый процесс, где выход из депрессии как раз и стал возможен по результатам войны), ни Китай последние 20 лет – СССР развивался настолько высокими темпами, что это является в буквальном смысле слова феноменом в мировой истории.

Любое развитие всегда неравномерно. И речь не только об экономике. Социальный субъект неизмеримо сложнее обычного экономического механизма. А неравномерное развитие – это всегда перекосы, перепады, напряжения. И главное – проектное развитие требует адекватного управления им.

Любой, кто хоть раз собирал «на коленке» компьютер или делал ему апгрейд, знает, что рано или поздно, но возникает несоответствие между программным обеспечением и аппаратной частью. Появляются всё более затратные в плане аппаратных ресурсов программы, растут объемы данных, в общем – обновление тех или иных компонентов компьютера неизбежно.

Но в том и дело, что нельзя взять новейший процессор и поставить его вместо старого. Сразу же возникает масса проблем – либо посадочное место на материнской плате не соответствует, либо начинаются конфликты с другими устройствами. Баланс компьютера нарушается, он перестает стабильно работать.

В социальной системе такая же история. Стремительно развивающаяся система (она же управляемый объект) ставит руководство страны (оно же управляющий контур) перед проблемами и противоречиями, которые этот управляющий контур всё менее способен даже осмыслить, не то чтобы решить.

Партийное руководство СССР сформировалось и пришло к власти в одной исторической и идеологической парадигме, а общество и социум в целом уже жили в другой. 60 годы 20 века стали золотым десятилетием СССР, но любой золотой век всегда предваряет будущий упадок. И уже в 70 годы (даже в конце шестидесятых) упадок начал проявляться все более явственно, зримо и буквально неотвратимо. И, как обычно, вначале он представлял из себя вполне разрешимый структурный кризис, который требовал проведения крупномасштабных реформ во всех областях – и в госстроительстве, и в экономике, и в идеологии.

Сформированный управленческий механизм Союза представлял из себя классическую антикризисную мобилизационную структуру, прекрасно показавшую себя в предыдущие десятилетия. Именно мобилизационный характер позволил советской управленческой машине совершить экономический рывок первых пятилеток, выстоять и выиграть чудовищную войну, восстановить значительную часть разрушенного войной. Именно мобилизация позволила реализовать сразу три крупнейшие программы – авиастроение, ракетостроение и ядерную отрасль. Причем даже сегодня любая страна, обладающая хотя бы одной из трех указанных отраслей на своей базе, по праву может считаться развитой, что уж говорить про середину 20 века.

Антикризисное управление, однако, обладает своим собственным функциональным набором, и как любая функция, эффективно только в некотором диапазоне – в обстановке кризиса. Качество управления при нём всегда вторично по отношению к скорости принятия решений.

Для кризисной ситуации такой баланс приемлем, однако в том и дело, что невозможно постоянно находиться в состоянии кризиса. И модель управления пришла в жесткое противоречие с потребностями поступательного развития. Эффективность принимаемых решений, снижение ресурсных затрат начали выходить на первое место. Понятно почему: в годы «рывков» система генерировала колоссальный объем свободных ресурсов, которые щедро плескались на антикризисные программы – будь то стройки пятилеток, война с Германией или послевоенное восстановление. Затем – решение стратегических программ по сдерживанию Соединенных Штатов. Однако поддерживать высокий рост бесконечно невозможно, рост экономики начал приходить в «норму», а значит – безоглядное разбрасывание ресурсом стало слишком затратным даже для столь мощной экономики, как советская. На повестку встал вопрос эффективности, а значит – полного реформирования всей управленческой модели.

Именно в этот момент и возникло «раздвоение», бифуркация. Либо «оптимизация» управления в рамках имеющейся мобилизационной модели, либо строительство принципиально новой модели, отвечающей совершенно новому социальному субъекту, возникшему в ходе мобилизационных рывков.

По сути, возникла задача того самого «компьютерного апгрейда». Либо мы ставим новый процессор на старую материнскую плату, либо меняем и ее тоже. Логика подсказывает, что рационально поднапрячься и поменять именно плату с процессором, а не только один процессор.

Советская элита понимала задачу Еще Сталин в конце жизни достаточно жестко поставил вопрос о переходе к советскому управлению от партийного. По сути, речь шла о перебалансировке системы, создании как минимум двух центров принятия решений. Но даже это довольно половинчатое предложение было торпедировано – партийная власть совершенно не собиралась сдавать позиции. Логика была вполне очевидной – партноменклатура сформировалась в рамках именно мобилизационной модели, и в любой другой она немедленно становилась социальным аутсайдером и рано или поздно, но была бы вынуждена вся и целиком сойти со сцены. Та же самая логика «компьютерного апгрейда» – уж если вы замените материнскую плату и процессор, то вам неизбежно придется менять и оперативную память, и видеокарту, и звуковую, и жесткий диск, и порты ввода-вывода… В противном случае половинчатое решение решением являться не будет – конфликты между устройствами разных поколений неизбежно будут «тормозить» устройство. А тогда в чем смысл апгрейда?

Итогом стало всё более увеличивающееся и усиливающееся несоответствие управляющего контура (номенклатуры) управляемому объекту (социальной системе). Структурный кризис перешел в системный – неэффективность советской системы управления «съела» весь имеющийся свободный ресурс и примерно с середины семидесятых началось использование ресурсов самой системы. Благо она была огромной, и что перераспределять, было в достатке. Но – только перераспределять. Теперь система уже не могла генерировать свободный ресурс, а потому системный кризис мог лишь нарастать.

К началу перестройки номенклатура подошла уже с четким пониманием приближающегося краха, отсюда и ее во многом вынужденное согласие на реформы. Однако проблема управления теперь «вызрела» в ходе почти двух десятилетий топтания на месте, дала метастазы и простого «лечения» не предвиделось. Мало того – попытки запустить реформы резко обострили все загнанные внутрь хронические болезни, которые немедленно проявились и дополнительно усугубили общую обстановку. Наконец, само «лечение» было, мягко говоря, сомнительным – перестройка, ускорение и гласность были инструментами решения структурного кризиса, но на дворе-то стоял уже системный, причем в развитой фазе.

Партруководство сумело в течение трех лет пыталось найти решение в стиле «чтобы у нас все было, но нам за это ничего не было», но так не бывает, и Горбачеву пришлось в 1988 году на 19 партконференции возвращаться к сталинской идее 1952 года разделения партийных и советских органов власти, перераспределения их властных полномочий. И мы снова возвращаемся к тому самому тезису: «Правильное решение, принятое с опозданием, правильным не является» © Ли Якокка.

То, что понимал выдающийся управленец американской автомобильной отрасли, не понимали советские руководители. И они прошлись по всем предыдущим решениям, наступили на все возможные грабли, теряя ключевой ресурс любых реформ – время.

Стихийно начавшаяся суверенизация советских республик показала, что решение лежит в отказе от обанкротившейся системы централизованного управления, переходе от унитарной модели управления с ее строгой иерархической подчиненностью сверху донизу к распределённой системе, которая через призму государственного строительства выглядела как «обновленная федерация». На повестку дня встал новый Союзный договор. Но время уже было упущено.

Безусловно, чем более кризисной и катастрофической становилась общая ситуация, тем большее значение начинал принимать и субъективный фактор – влияние личности на исторические процессы проявляется как раз на этапе слома, на этапе перехода от одного состояния системы к другому.

Но у этого есть вполне очевидная аналогия – если представить, как описано выше, состояние катастрофы в виде движения шарика-системы из одной потенциальной ямы в другую, то катастрофа – это точка «гребня» между двумя «ямами». И субъективный фактор, личность становятся значимыми именно в этой точке просто потому, что система на некоторое время замирает в неустойчивом равновесии, которое может быть смещено случайным фактором – буквально флуктуацией. Понятно, что в любое другое время такой случайный фактор не может сыграть определяющую роль, но на «гребне» – возможно всё.

Поэтому, конечно, во многом именно в последние моменты жизни Союза роль Ельцина, его окружения, роль внешних игроков – всё это оказало в конечном итоге влияние на то, куда именно покатился наш «шарик». Будь на месте Ельцина какой-то иной человек, возможно, все обернулось бы иначе. И, кстати, совсем не обязательно в лучшую сторону: приди к власти вместо него какой-нибудь российский Гамсахурдиа или Эльчибей, думаю, что нам мало точно не показалось бы.

Так или иначе, но к 1991 году решение было все-таки найдено. И решение довольно системное: переформатирование системы централизованного управления в федеративную. И стоит отметить, что очень немногие вообще сумели оценить определенное изящество такого решения.

Но оно не состоялось на общесоюзном уровне, что и привело к окончательному краху Союза. Проблема осталась даже после распада Советского Союза. И президент Ельцин буквально «протащил» решение о федерализации России, заключив с российскими регионами договор о разграничении предметов ведения.

В 2019 году в России произошло практически незаметное событие. Системный кризис, в который страна вошла приблизительно в 2011–2012 году, подошел к своему логическому завершению. Мы вступили в фазу катастрофы. Что принципиально отличает происходящее от любого вида кризиса – структурного или системного. Из кризиса можно выйти, находясь в рамках той же самой системы. Из катастрофы выхода нет – команда Undo у нее отсутствует.

Маркером перехода из структурного в системный кризис стали так называемые «майские указы» Путина. Не вдаваясь в подробности, их концентрированная суть – оптимизация системы, перераспределение ресурса от тех структур, которые признаны второстепенными для выживания системы в целом. Это, кстати, не означает, что они не нужны вообще. Как правило, такого рода структуры (и их функционал) – это структуры развития. Без них система обречена в перспективе, но на короткой дистанции изымаемый у них ресурс позволяет как-то «перебиться».

Каждый человек рано или поздно сталкивается с подобным системным кризисом. В пожилом возрасте организм вынужден «отключать» функции, потребляющие значительный ресурс, но которые не отвечают за текущее состояние. Задача «оптимизации» – перераспределить ресурс системы на падающем тренде. Развитие уходит на второй план, затем – отключается совсем. Задача – продлить существование как можно дольше.

В социальной системе всё ровно так же. Российская модель развития, основанная на торговле сырьем низкого передела, была успешной только в одном случае – благоприятной внешней конъюнктуре. Не экономический гений Путина и его советников, а банальные сверхцены на сырье стали причиной бума 2003–2008 годов. Они, в свою очередь, стали возможны после того, как США решили преодолеть свой собственный кризис привычным способом – через войну, и беспощадная борьба с мифическим международным терроризмом принесла временный успех. Но впрыснутые в войну триллионы ситуацию поправить не могли, став при этом причиной кризиса 2008 года. Правда, это другая история. Интересная, но не относящаяся прямо к нашему вопросу.

В общем, в 2008-м мы попали вначале в структурный кризис, из которого можно было выйти через смену модели. Тем более что имевшиеся запасы, накопленные за годы сверхцен, позволяли. И для этого не нужно было быть экономическим гением, достаточно было быть просто умным человеком. Такового в российском руководстве не оказалось. Вообще. Поэтому свободный ресурс был проеден и уже через три года пришло время перераспределять имеющееся. Начался системный кризис.

Из него выходить куда как тяжелее. Так как сценариев выхода только два, но ключевым вопросом для любого из них оставался все тот же – смена модели. Причем уже не в режиме реформ, а в режиме антикризисного управления. Что не только сложно само по себе, но еще и создает целый букет отложенных последствий, так как любое антикризисное управление – это скорость принятия решений в обмен на их качество. Проще говоря, избыточное количество ошибок уже заложено в сам принцип антикризисного управления.

Однако даже этим никто не занимался. И «оптимизация», целью которой на самом деле является мобилизация ресурса, банально прожирала этот ресурс, причем со все более увеличивающейся скоростью. Во что вылились «майские указы», мы уже видим по последствиям «пандемии» – катастрофа, которая произошла в 2020 году, была заложена раньше, чем случился коронавирус. Министр Мурашко вполне простодушно поведал, что еще до «эпидемии» были сокращены 40 процентов инфекционных мощностей. Инфекционная медицина и без коронавируса существовала на пределе своих возможностей. Неудивительно, что она рухнула, как только случилось что-то, выходящее за рамки обычной истории.

Степан Сулакшин еще в 2015–2016 годах сделал прогноз, согласно которому к 2019 году кризисные процессы в России сделают качественный скачок. Из системного кризиса на снижающемся тренде есть только одно направление, куда можно «скакнуть» – в фазу катастрофы. И в 2019 году она началась.

Любая система, особенно сложная, попадая в фазу катастрофы, входит в нее неравномерно. Быстро, но по частям. Поэтому мы все еще в переходном периоде, и в системе одновременно имеются как маркеры системного кризиса, так и маркеры начавшихся катастрофических процессов. Но это все равно дорога в один конец – если вы сделали шаг в пропасть, то вторая нога еще может опираться на край, хотя центр тяжести уже через край перевалил, и вариантов уже нет.

Переход режима к террору, как единственному методу управления, маркирует именно катастрофическую фазу. Прежние способы управления перестают работать. Ранее систему пытались балансировать, возмещая падающее качество управления наращиванием бюрократического аппарата. Но теперь и это уже невозможно – сам непомерно раздутый аппарат становится источником хаотических процессов. Это примерно как с налогами на убитый малый бизнес, когда сборы от налогов не покрывают даже их администрирование.

Поэтому наращивать управленческие штаты уже просто невозможно, да и бессмысленно. Террор становится последним инструментом удержания контроля. Но именно переход к террористическому управлению позволяет хотя бы приблизительно, но моделировать сценарий краха системы. Объяснение этому достаточно простое: террор полностью закрывает пространство решений. Оно входит в сингулярность, стягивается в точку Если до этого момента пространство решений имело более одного варианта, то террор – это всегда только один вариант – крах. Это можно расписать подробно, это можно даже отрисовать в виде каких-то графических построений, но пока есть смысл просто зафиксировать такое утверждение.

Итак. Что для социальной системы означает переход к террористической модели управления? (То, что террор начался, можно утверждать и на «ощущательном» уровне, и на уровне чисел: та же Госдума за 2020 год приняла 7 «социальных» законов, но 56 репрессивных. Про ежедневные аресты и все новые уголовные дела на всех уровнях я и не говорю – в любой новостной ленте за любой день этого добра навалом)

Террор – это острая фаза катастрофы управления. И как любая острая фаза, непродолжительная. «Ежовщина» длилась чуть более года, и ее с огромным трудом удалось загасить, причем крайне нетривиальными методами и решениями. Механизм прекращения террора всегда один – назначенцы. Террор, выкашивая эшелоны управления, освобождает места для нового поколения, и именно оно «гасит» террор, причем назначенцы кровно заинтересованы в его прекращении, так как совершенно не желают сами освобождать внезапно доставшиеся им места в иерархии. Это не только история 1937–1938 года в Советской России. В Китае хунвейбиновский террор был прекращен точно так же – через новых людей, пришедших на освободившиеся места.

Это проектное прекращение террора, которое может быть реализовано. А может и не быть. Дело в том, что поток новых людей, которые будут приходить на волне террора, нужно тоже вводить в проектные рамки, стихия и хаос в этом вопросе приведут в прямо противоположном направлении. И современная российская проблема в том, что проектный выход, скорее всего, реализовать не удастся. По сугубо интеллектуальным причинам – слишком глупы люди, управляющие сегодня страной. В вопросах разворовывания страны, выстраивания схем обворовывания народа – тут они дадут сто очков любому. Но в вопросах государственного управления – увы. Эти люди интеллектуально бедны. Они последовательно упустили несколько возможностей, которые могли решить имеющиеся проблемы на более ранних стадиях и с гораздо меньшими потерями. А раз так – то нет никаких причин предполагать, что они справятся с нынешней задачей, которая кратно сложнее всех предыдущих.

Поэтому проектное завершение террора, скорее всего, исключено. Хотя как один из вариантов завершения этой фазы катастрофы я его обязан упомянуть.

Более вероятен другой исход – переход к стихийным процессам. Террор – как ремонт. Его нельзя закончить, его можно только остановить. Принудительно. А потому все чаще и все больше он будет касаться все более высоких звеньев управления. Хотя бы по меркантильным соображениям – с посаженного блогера можно «слупить» премию и звездочку на погон. А вот с посаженного олигарха или высокого чиновника – материальную благодарность от тех, кто перехватит наследство посаженного. Поэтому террор достаточно быстро перейдет в стадию заказных дел, арестов и посадок. Проще говоря – банальное рейдерство. А с учетом того, что силовых структур у нас немерено, и внутри каждой структуры есть группировки, связанные с властными группировками, рубка очень быстро перейдет на меж– и внутриведомственный уровень. Что будет хаотизировать обстановку дополнительно к имеющемуся хаосу, который и потребовал введения террора.