Текст книги "Светила"

Балфур снова уставился на свечной фитиль, надеясь, что приятель станет уговаривать его продолжать.

Однако, к несчастью для Балфура, моральный кодекс Левенталя не допускал того нарушения, на которое был готов посмотреть сквозь пальцы Балфур. Смерив собеседника бесстрастным взглядом, он откинулся на стуле и сменил тему.

– А ты знаешь, – бодрым тоном осведомился он, – ты ведь не первый, кто приходит ко мне в офис и спрашивает насчет того объявления в газете, ну про Эмери Стейнза.

Балфур поднял взгляд, он был одновременно разочарован и удивлен:

– Да ну – а кто еще?

– В середине недели заглянул один человек. В среду или, может, во вторник. Ирландец. Священник по профессии, но не католик – методист, кажется. Он займет должность капеллана в новой тюрьме.

– Он принадлежит к Свободной методистской церкви, – уточнил Балфур. – Я с ним утром познакомился. Он еще выглядит странновато. С зубами не повезло бедняге. Так, а у него-то какой интерес в этом деле?

– Я имени никак не вспомню, – пробормотал Левенталь, потеребив губу.

– С какой стати он интересовался Стейнзом? – вновь спросил Балфур. Имени капеллана он не знал и подсказать не мог.

Левенталь сложил руки на столе.

– Ну, все это как-то чудно вышло, – промолвил он. – Этот священник, по-видимому, сопровождал коронера в хижину Кросби Уэллса, чтобы забрать останки.

– Да-да, а потом он же предал тело земле, – покивал Балфур. – Сам могилу вырыл.

– Девлин! – воскликнул Левенталь, ударив кулаком по столу. – Вот как его фамилия: Девлин. А имени все равно не помню. Сейчас, минутку…

– Так или иначе, – откликнулся Балфур, – я спрашиваю: ему-то что за дело до Стейнза?

– Я сам не вполне понимаю, – признался Левенталь. – Из нашего очень краткого разговора я так понял, ему требовалось срочно переговорить с мистером Стейнзом – либо насчет смерти Кросби Уэллса, либо о чем-то имеющем к ней отношение. Но ничего сверх этого добавить не могу. Я не спросил.

– Жаль, что не спросил, – посетовал Балфур. – Это ж лишняя ниточка, и непонятно, куда она ведет.

– Ба, Том! – просиял улыбкой Левенталь. – Да ты рассуждаешь прямо как детектив!

Балфур вспыхнул.

– Не то чтобы, – возразил он. – Просто пытаюсь кое-что выяснить.

– Кое-что выяснить – для своего доброго друга Лодербека, который обязал тебя молчать!

Балфур тут же вспомнил, что священник тем же утром нечаянно подслушал Лодербекову исповедь, и ощутил смутную тревогу. Вот где лишняя ниточка-то болтается неприкаянно! Ей-ей, Лодербеку следовало вести себя осторожнее и не болтать о делах частного характера в общественном месте!

– Ну так не странно ли оно? – ощетинился Балфур. – Этот парень, Девлин…

– Коуэлл Девлин! – воскликнул Левенталь. – Вот как его звать! Я знал, что вот-вот вспомню. Коуэлл Девлин. Да, с зубами ему не повезло.

– Уж кто бы он там ни был, лично я его прежде в глаза не видел, – промолвил Балфур. – Явился откуда ни возьмись, и туда же, волнуется за Эмери Стейнза! Тебе это не кажется подозрительным?

– Да, очень подозрительно, – согласился Левенталь, по-прежнему улыбаясь. – Чрезвычайно подозрительно. Но ты начинаешь злиться, Том.

Балфур и впрямь заметно раскраснелся.

– Это все Лодербек, – начал было он, но Левенталь покачал головой:

– Нет-нет, я ни в коем случае не заставлю тебя предавать доверие. Я просто поддразниваю. Давай сменим тему. Я не стану задавать вопросов.

Но Томасу Балфуру очень хотелось, чтобы Левенталь вопрос задал. Он был вполне готов предать доверие Алистера Лодербека и от души надеялся, что, притворяясь, будто ни за что не станет разглашать тайны политика, он сподвигнет Левенталя поуговаривать его именно это и сделать. Но, по-видимому, Левенталь в эти игры не играл. (Либо не хотел, либо не знал, что можно попробовать.) Балфур чувствовал, что ему не хватает воздуха. Почему он с самого начала не сел и не рассказал откровенно и полностью о шантаже, жертвой которого стал Лодербек, и о намеченной мести? А теперь придется уйти, так толком ничего и не выяснив, – не может же он предложить поведать обо всем теперь, когда издатель заверил его, что не хочет ничего знать!

Заметим вскользь, что об этой самоцензуре можно только пожалеть: если бы Балфур и впрямь пересказал историю Лодербека полностью, 27 января события, вероятно, повернулись бы несколько иначе и для него, и для ряда других людей. Отдельные подробности воскресили бы в памяти Левенталя некое происшествие, вспомнить о котором у него не было повода вот уже много месяцев; а между тем воспоминание это весьма помогло бы Балфурову расследованию в том, что касается Карвера, и объяснило бы, по крайней мере частично, тайну присвоения фамилии Уэллс.

Однако так уж вышло, что Балфур Лодербекову историю не пересказал и никаких интересных подробностей в памяти Левенталя не воскресло, и наконец Балфур, поднявшись от замызганного стола, вынужден был поблагодарить своего друга и распрощаться с ним, причем оба остались смутно разочарованы беседой, которая сперва пробудила надежды, но тут же их и развеяла. Левенталь вновь погрузился в безмолвное религиозное созерцание, а Балфур – в чавкающую слякоть Ревелл-стрит. Колокола отзвонили половину четвертого; день шел своим чередом.

Но неумолимо движется вперед и внешняя сфера – безграничное настоящее, вместившее в себя ограниченное прошлое. Эту самую историю, со множеством отсылок и нужных акцентов здесь и там, в данный момент излагают Уолтеру Мади; и Бенджамин Левенталь, который в курительной комнате гостиницы «Корона» тоже присутствует, отдельные ее фрагменты узнает впервые. Внезапно он вспоминает о событии, приключившемся за восемь месяцев до того. Левенталь выходит вперед, огибает бильярдный стол, поднимает руку, давая понять, что хотел бы кое-что добавить. Балфур приглашает его выступить, и Левенталь начинает пересказывать воспоминание, только что всплывшее в его мыслях, приглушенно-торжественным голосом, под стать новостям столь важным.

Вот его повесть.

Однажды утром в июне месяце 1865 года некий темноволосый человек со шрамом на щеке переступил порог маленького офиса Левенталя на Уэлд-стрит и попросил разместить объявление в «Уэст-Кост таймс». Левенталь согласился, взял ручку, приготовился записывать. Посетитель сообщил, что потерял транспортный ящик, в котором содержались личные вещи, очень ценные для владельца. Он готов заплатить двадцать фунтов, если ящик ему вернут, и пятьдесят, если вернут невскрытым. Он не стал уточнять, что именно находилось в ящике, помимо того факта, что содержимое представляет для него большую ценность; изъяснялся он в грубовато-резкой, немногословной манере. Левенталь попросил его назвать свое имя; тот не ответил. Зато вытащил из кармана свидетельство о рождении и выложил его на стол. Левенталь скопировал имя – мистер Кросби Фрэнсис Уэллс – и осведомился, куда направлять откликнувшихся, если потерянный ящик вдруг отыщется. Посетитель дал некий адрес на набережной Гибсона. Левенталь записал и его, заполнил квитанцию, принял оплату и попрощался с гостем.

Вы спросите (Мади, собственно, и спросил), а почему Левенталь так уверен насчет подробностей этого визита, учитывая, что вспомнил он о нем только что, почти восемь месяцев спустя, и не имел возможности уточнить отдельные детали. Как может Левенталь со всей убежденностью утверждать, во-первых, что человек, поместивший объявление, действительно имел шрам на щеке, во-вторых, что это произошло в июне прошлого года, и, в-третьих, что в свидетельстве о рождении вне всяких сомнений значилось имя Кросби Фрэнсис Уэллс?

Левенталь ответил учтиво, но несколько пространно. Он поведал Мади, что газета «Уэст-Кост таймс» была основана в мае 1865 года, примерно месяц спустя после того, как Левенталь высадился в Новой Зеландии. Первый ее выпуск составлял всего-навсего двадцать экземпляров, по одному на каждую из хокитикских гостиниц, один – для только что назначенного главы муниципалитета и один – для самого Левенталя. (Спустя месяц, благодаря приобретению парового печатного станка, тираж увеличился до двухсот экземпляров; а теперь, в январе 1866 года, Левенталь печатает под тысячу экземпляров каждого выпуска и нанял двух помощников.) Дабы подписчики не забывали, что «Таймс» был самой первой хокитикской ежедневной газетой, Левенталь поместил самый первый номер под стекло в рамочку и повесил на стену в главном офисе. Так что он хорошо помнил точную дату основания газеты (29 мая 1865 года): ведь памятный экземпляр представал его взгляду каждое утро. А человек, о котором шла речь, пояснил Левенталь, со всей определенностью явился в какой-то из июньских дней, потому что паровой печатный станок доставили первого июля, а он отчетливо помнит, что печатал объявление посетителя со шрамом на старом ручном прессе.

А как так вышло, что его память сохранила все эти подробности? Так ведь, набирая текст, Левенталь обнаружил, что двух квадратных дюймов (стандартный размер для объявления в рекламной колонке, оплаченный человеком со шрамом) для данного сообщения недостаточно: одно последнее слово в колонку уже не влезает. Либо Левенталю пришлось бы перетасовать повторные уведомления и вообще поменять формат газеты, либо он был бы вынужден создать верхнюю висячую строку, на жаргоне наборщиков – «вдовушку», то есть последнее слово объявления (а именно «Уэллс») некрасиво повисло бы вверху третьей колонки, сбивая читателя с толку. К тому времени, как это обнаружилось, человек со шрамом давным-давно ушел, и Левенталю совершенно не хотелось идти разыскивать его по всем улицам. Вместо того он прикинул, нельзя ли выкинуть какое-нибудь слово, и наконец решил сократить второе имя заказчика, Фрэнсис. Благодаря этому висячей строки не возникло и формат колонки не пострадал.

Очередной выпуск «Уэст-Кост таймс» вышел на следующий день ранним утром, а задолго до полудня уже объявился человек со шрамом. Он настоятельно потребовал – причин, впрочем, не приводя, – чтобы второе имя тоже фигурировало в объявлении; для него, дескать, это вопрос крайней важности. Он был возмущен тем, что Левенталь изменил текст без ведома заказчика, и выражал свое недовольство с той же резкой прямолинейностью, с какой впервые обратился к издателю за помощью. Левенталь, рассыпавшись в извинениях, напечатал текст снова – и еще пять раз после того, поскольку посетитель оплатил размещение объявления в течение недели, а в создавшихся обстоятельствах Левенталь счел оправданным предложить ему седьмую публикацию безвозмездно.

Так что, как Левенталь объяснил Мади, он абсолютно уверен и насчет даты визита, и насчет полного имени заказчика: звался тот Кросби Фрэнсис Уэллс. Это происшествие намертво отпечаталось в памяти газетчика: оглядываясь назад, к истокам своего дела, предприниматель хорошо помнит свою первую ошибку, а недовольство клиента забудешь не скоро, если принимаешь свой бизнес близко к сердцу.

Тем самым оставался открытым лишь вопрос внешности заказчика, потому что как Левенталь мог утверждать наверняка, что у загадочного визитера действительно шрам на щеке (ведь у бывшего каторжника, известного под именем Фрэнсис Карвер, шрам и впрямь наличествовал, зато у отшельника, известного как Кросби Уэллс, со всей определенностью нет)? Левенталь неохотно согласился, что насчет этой последней детали есть место сомнениям. Возможно, на воспоминание об объявлении наложилось другое, о человеке со шрамом. Но он счел нужным добавить, что обычно запоминает мельчайшие подробности, а образ того человека стоит перед его внутренним взором как наяву; он помнил, что посетитель держал в руках цилиндр и в ходе беседы стискивал его между ладонями, точно намереваясь расплющить в фетровую лепешку. Уж эта-то подробность вряд ли вымысел! Левенталь объявил, что готов поспорить на приличную сумму денег: у запомнившегося ему человека на щеке действительно шрам в форме серпа, а в свидетельстве о рождении в самом деле значилось имя Кросби Фрэнсис Уэллс. Левенталь, однако, признал, что не был знаком с Кросби Уэллсом лично и вообразить его черты никак не мог, поскольку никаких набросков или портретов покойного не сохранилось.

Эти новые сведения, как легко можно представить, были встречены настоящей какофонией восклицаний и предположений в курительной комнате гостиницы «Корона», и прошло какое-то время, прежде чем рассказ возобновился. Но мы оставим этих людей в настоящем и устремимся вперед, в прошлое.

* * *

Паромная переправа между Каньером и устьем реки Хокитика из-за сложных погодных условий не прервалась, но замедлилась: перевозчики, за отсутствием пассажиров и дел насущных, рассевшись тут и там на открытом складе, примыкающем к пристани, курили и играли в вист. Ничуть не обрадовавшись перспективе бросить игру и выйти под проливной дождь, они назвали цену, отражающую их недовольство как в зеркале. Но Мэннеринг тут же согласился, и паромщики волей-неволей отложили карты, загасили сигареты и потащили лодку по скату к воде.

Каньер находился в каких-нибудь четырех милях вверх по реке, это расстояние преодолевалось в мгновение ока на обратном пути, когда уже не приходилось грести против течения; а вот путь вглубь страны порою занимал целый час, в зависимости от уровня воды в реке, ветра и приливного потока. Старатели, что курсировали туда-сюда между Каньером и Хокитикой, обычно путешествовали в почтовой карете либо пешком, но карета к тому времени отбыла, а погода к пешим прогулкам не располагала.

Мэннеринг заплатил за проезд, и они с Фростом устроились на носу крашеной шлюпки (вообще-то, это была спасательная лодка, подобранная при кораблекрушении), а между ними втиснулась колли по кличке Холли. Гребцы по левому борту оттолкнулись от берега лопастями весел и поднатужились; очень скоро лодчонка уже шла вверх по реке.

Сидя спиной к носу, Фрост с Мэннерингом оказались лицом к лицу с гребцами – точно два габаритных, нарядных рулевых старшины; расстояние между ними сокращалось всякий раз, как гребцы наклонялись вперед и налегали на весла. Так что предстоящего им дела друзья не обсуждали, иначе им пришлось бы посвятить в свою тайну и гребцов. Вместо того Мэннеринг поддерживал неумолчную болтовню о погоде, обеих Америках, почве, стекле, завтраке, промывке на шлюзах, местной древесине, Балтийском театре военных действий и жизни на приисках. Фрост, подверженный морской болезни, вообще не двигался с места, вот разве что время от времени поднимал руку и стряхивал выступившие под полями шляпы капли. А на разглагольствования Мэннеринга отвечал лишь мычанием сквозь зубы в знак согласия.

По правде говоря, Фроста одолевал страх, причем одолевал все сильнее, по мере того как каждое движение весел несло лодку все ближе и ближе к ущелью. Да что, ради всего святого, на него нашло? – черт его дернул уверять, будто он вовсе даже не поджал хвост, когда на самом-то деле еще как поджал! Он с легкостью мог притвориться, будто ему необходимо вернуться в банк! А теперь вот его швыряет туда-сюда, под ногами три дюйма грязной воды, он продрог насквозь, он безоружен и неподготовлен – неудачно выбранный секундант для чужой дуэли – и чего ради? У него-то что за распря с китайцем Цю? Он-то что за обиду затаил? Он этого человека в жизни не видел! Фрост в очередной раз обтер поля шляпы.

Река Хокитика петляла по гравийным равнинам, усыпанным одинаково круглыми, истертыми камешками. Берега реки обрамлял темный кустарник – зелень его потемнела от дождя еще больше; вдали над холмами клубились изменчивые тучи. При взгляде на них представлялось, что расстояние здесь измеряется отрезками: высокие деревья каикатиа[36]36
  Каикатиа – высокое голосемянное новозеландское дерево с вечнозеленой листвой; ценный источник древесины.


[Закрыть] вздымались над кустарником, их силуэты зеленели на переднем плане, синели на среднем и, серые на гребне холмов, сливались с оттенком тумана. Альпы укрыла белесая пелена, но в ясный день (как отметил Мэннеринг) они выделялись вполне отчетливо, зубчатым белым хребтом на фоне неба.

Лодка продвигалась все дальше. Мимо, вниз по реке, стремительно проскользила байдарка. В ней плыли бородатый землемер и двое проводников-маори: они приветливо приподняли шляпы, Мэннеринг поступил так же (Фрост рисковать не стал: каждое лишнее движение внушало ему страх). А после – вообще ничего; лишь берега плясали перед глазами, проносясь мимо, да дождь хлестал по волнам реки. Чайки, преследовавшие их от самого устья, утратили интерес и отстали. Так прошло минут двадцать, гребцы преодолели поворот – и внезапно, как если бы лампа осветила битком набитую народом комнату, повсюду вокруг вскипела и забурлила шумная жизнь.

Палаточный городок Каньер стоял на полпути между Хокитикой и удаленными от моря участками. Земля вокруг была по большей части равнинная, изрытая сквозным узором оврагов и ручьев, и все они несли камни и гравий с вершин Альп к морю; здесь не умолкали звуки текучей воды – как отдаленный рев, как шум, как плеск, как капель. Один из первых землемеров побережья заметил: где вода, там и золото, – а вода тут была повсюду, вода стекала с листьев папоротников, вода унизывала росинками ветви, вода насыщала свисающие с деревьев мхи и, просачиваясь сквозь землю, заполняла отпечатки ног.

На взгляд Фроста, поселение в Каньере представляло собою унылое зрелище. Палатки старателей, выстроившиеся неровными ступенчатыми уступами, низко просели под тяжестью нескончаемого дождя, а несколько так и вовсе обрушились. Протянутые между ними тут и там веревки провисали под флагами и мокрым бельем. Отдельные палатки были укреплены самодельной облицовкой из шифера и глины и держались куда надежнее; какой-то предприимчивый субъект додумался растянуть второй лист между деревьями над палаткой в качестве дополнения к откидному клапану. К стволам деревьев были приколочены гвоздями раскрашенные щиты, рекламирующие все мыслимые развлечения и напитки. (Чтобы открыть на прииске кабак, достаточно было парусинового навеса да бутылки; хотя, если бы служители закона застали владельца на месте преступления, ему грозил бы штраф, а то и тюрьма; торговали там алкоголем, произведенным по большей части тут же, в лагере. Чарли Фрост однажды попробовал каньерское пойло и тут же с отвращением выплюнул: маслянистое, кислое на вкус, с какой-то густой взвесью и воняет фотоэмульсией.)

Фрост дивился тому, что дождь не загнал золотодобытчиков под крышу, – похоже, ничто не могло охладить их пыл. Они толпились у реки: кто, по колено в воде, промывал золото на лотке, кто громыхал промывочными корытами, кто надраивал кастрюли, купался, замачивал белье, штопал дыры и плел веревку на берегу. Все были одеты, как водится среди старателей, в молескин, саржу и твил. Некоторые щеголяли в кушаках ярчайшего алого цвета по тогдашней пиратской моде, большинство носили мягкие шляпы с широкими опущенными полями. Работая, они перекликались между собою, дождя словно бы не замечая. Фоном для этих возгласов служил привычный приисковый гвалт: звенящие удары топора, смех, посвист. В воздухе клубился синий дым и неспешными толчками рассеивался над рекой. Из-под деревьев донесся звук аккордеона, и откуда-то издалека – гром аплодисментов.

– Тихо здесь, правда? – промолвил Мэннеринг. – Даже для субботы.

Фрост так не считал.

– И народу никого, – продолжил Мэннеринг.

Фрост видел вокруг десятки, если не сотни, людей.

Панорама, открывшаяся их взорам, стала для Чарли Фроста первым впечатлением от Каньера – да собственно говоря, первым впечатлением от окрестностей Хокитики в общем и целом, ведь за семь месяцев с тех пор, как он преодолел Хокитикскую отмель, он так ни разу и не выбрался вглубь страны, да и вдоль берега ни разу не ездил дальше верхней террасы Сивью. И хотя он частенько жаловался на недостаток средств, в глубине души он знал, что его натуре приключения противопоказаны. Теперь же, видя, как какой-то человек подтаскивает ветку к костерку у кромки воды и бросает ее целиком на темные угли, взметнув столп дыма, который обволакивает его черным облаком, так что старатель заходится в ужасном, раздирающем легкие кашле, наводящем на мысль, что бедняга на этом свете не жилец, Фрост решил, что его консерватизм целиком и полностью оправдан.

«Каньер, – сказал он себе, – мерзопакостное, Богом позабытое место».

Лодка вышла на мелководье, киль заскреб по камням. Носовые гребцы спрыгнули за борт и вытащили суденышко из воды, чтобы Мэннеринг с Фростом смогли сойти на берег, не замочив ботинок, – напрасная любезность, поскольку ботинки их уже промокли насквозь. Колли скакнула через планширь и плюхнулась брюхом в воду.

– Фу-ты! – проворчал Мэннеринг, неуклюже перебираясь на камни и потягиваясь всем телом. – Надо было другие брюки надеть. Не тот денек, чтоб модничать, – э, Чарли? В такую погоду франт полным идиотом выглядит! Вот чес-слово!

Он уже понял, что Фрост не в духе, и пытался держаться бодрячком. Да, он искренне считал, что Фросту полезно своими глазами взглянуть на хорошую драку (в невозмутимом спокойствии Фроста ощущался привкус резонерства, что чрезвычайно раздражало Мэннеринга), однако упасть в глазах мальчишки ему совсем не хотелось. От природы склонный к соревновательности, среди прочих гипотетических призов, за которые он состязался всякий день, был и трофей с выгравированными на нем именами всех тех, с кем Мэннеринг когда-либо общался. Если бы ему пришлось вдруг выбирать между благом ближнего и уступчивостью ближнего, он бы в любом случае предпочел второе. Он Фросту послабления не даст, тот и без того слабак, и уж конечно, мальчишка должен знать свое место, но Мэннеринг не настолько горд, чтобы не протянуть руку помощи там, где в помощи явно нуждаются.

Но Фрост не ответил ни словом. Он с ужасом созерцал ситцевую палатку А-образной конструкции, в которую едва уложишь бок о бок троих мужчин и на которой тем не менее красовалась начертанная от руки вывеска «Гостиница». В еще больший ужас пришел он при виде того, как какой-то старатель расстегнул ширинку и облегчился на глазах у своих сотоварищей на камни у воды. Фрост отшатнулся – и тут же не на шутку встревожился, заслышав смех. Двое золотодобытчиков устроились под деревянным каркасным навесом менее чем в десяти ярдах от причала паромной переправы и наблюдали за приближением спасательной шлюпки. Смятение Фроста их явно забавляло: один приподнял шляпу в знак приветствия, другой шутливо отсалютовал.

– Потаращиться на нас приехал?

– Да не, Боб, – одежонку постирать в реке. Вот только позабыл сперва ее испачкать!

Старатели вновь расхохотались; Фрост, красный как рак, отвернулся. Да, жизнь его ограничивалась двойными пределами привычки и долга; да, путешествовать он не путешествовал и на приисках вкалывать не хотел; да, пальто он вычистил щеткой не далее как нынче утром и надел свежую рубашку. И стыдиться тут нечего! Но детство Фроста прошло в таком месте, где других детей не было, и поддразниваний он не понимал. Если кто-то его вышучивал, он знать не знал, как ответить. К лицу его приливала кровь, горло конвульсивно сжималось, и он мог лишь неестественно улыбаться.

Гребцы между тем уже вытащили шлюпку из воды. Они согласились перевезти обоих пассажиров обратно в Хокитику через два часа (два часа, подумал Фрост с замиранием сердца) и теперь бросили жребий, кому остаться при лодке. Неудачник разочарованно сел; остальные, позвякивая монетами, скрылись среди деревьев.

Двое старателей напротив все не унимались.

– Понюшку табаку у него попроси, – советовал один насмешник другому.

– Спроси, как часто он домой пишет – в свой Мейфэр![37]37
  Мейфэр – фешенебельный район лондонского Уэст-Энда.


[Закрыть]

– Спроси, умеет ли он рукава засучивать выше локтя.

– Спроси его про папочкины доходы. Это ему понравится.

Что за жестокая несправедливость, думал про себя Фрост, – он в жизни не бывал в Мейфэре, у отца его ни гроша за душой, а сам он, между прочим, новозеландец! (Но такое самоназвание прозвучало глупо; никто ведь здесь не именует себя «англичанином».) У него у самого доход мизерный, если вспомнить, сколь громадную часть своего заработка он перекладывает в отцовский карман каждый месяц. Что до этого вот костюма, так он купил его на собственные деньги, а пальто нынче утром собственноручно вычистил! И да, засучивать рукава ему не внове. Манжеты у него на пуговицах, как и у старателей; рубашку он купил у хокитикского галантерейщика, точно так же как и они. Фросту очень хотелось все это озвучить, но вместо того он опустился на колени и вытянул руки ладонями вверх: колли тут же начала их вылизывать.

– Может, пойдем уже? – вполголоса намекнул Фрост Мэннерингу.

– Минутку.

Спрятав кошелек во внутренний карман, Мэннеринг возился с пуговицами пальто: никак не мог решить, оставить расстегнутыми все, кроме нижней, облегчая доступ к пистолетам, или все, кроме верхней, – тем самым надежно сокрыв пистолеты от посторонних глаз.

Фрост боязливо заозирался, избегая взгляда старателей под навесом. От причала паромной переправы отходила дорожка и, разветвляясь надвое, петляла между деревьями: одна тропа уводила на восток, к озеру Каньер, другая – на юго-восток, к Хокитикскому ущелью. За южным берегом реки раскинулось настоящее лоскутное одеяло бессчетных участков и рудников, среди которых, между прочим, была и «Аврора». Фрост об этом не знал, – собственно, он не смог бы ткнуть пальцем в направлении севера, если бы его попросили. Он поискал глазами указатель на Чайнатаун, но не нашел. Китайцев в толпе явно не было.

– Нам туда. – Словно прочитав его мысли, Мэннеринг кивком указал на восток. – Вверх по реке. Недалеко.

Фрост, зажав собаку между колен, принялся валять и мять ее влажную шерсть, не столько чтобы приласкать колли, сколько чтобы успокоиться самому.

– Не договориться ли нам заранее о… о каком-нибудь плане? – предположил он, искоса глянув снизу вверх на собеседника.

– Незачем, – отрезал Мэннеринг, подтягивая пояс повыше.

– План нам незачем?

– У Цю пистолета нет. У меня два. Такого плана мне более чем достаточно.

Заявление это Фроста отнюдь не утешило. Он выпустил Холли – собака стрелой метнулась прочь – и поднялся на ноги.

– Ты ведь не станешь стрелять в безоружного?

Мэннеринг наконец сделал выбор в пользу верхней пуговицы.

– Ну вот, – промолвил он. – Так лучше. – И довольно разгладил пальто по всей длине.

– Ты меня слышишь?

– Я тебя слышу. Чарли, хватит егозить. Ты только лишнее внимание к себе привлекаешь.

– Если ты хочешь, чтобы я перестал беспокоиться, то мог бы мне ответить! – откликнулся Фрост. Голос его едва не срывался на визг.

– Слушай сюда, – произнес Мэннеринг, наконец-то разворачиваясь лицом к собеседнику. – Вот уже пять лет, как я нанимаю китайцев работать на моих участках, и сказать могу одно. Они на дурман падки, как «шляпник» до шлюхи, – все до единого. К этому часу в субботу все желтолицые по эту сторону Альп валяются как пьяные, во власти опиумного дракона. Можно войти в Чайнатаун и повязать их всех одной рукой. Понял? Грубая сила не понадобится. И пистолеты тоже. Это все так, вящего эффекта ради. Все работает на нас, Чарли. Если кто опиумом накачался, так он лужицей растекается. Помни об этом. Он беспомощен. Прям как ребенок.