Текст книги "Светила"

Мэннеринг по-прежнему глядел скептически.

– Ну-ну, продолжай, – промолвил он. – Переплавленное золото, говоришь. Итак, золото было переплавлено.

– И вот я пригляделся к нему поближе, – рассказывал Фрост. – Мы всегда составляем краткое описание руды: ну, там, в чешуйках золото или как, прежде чем металл расплавить. Если золото уже переплавлялось, мы все равно следуем заведенному порядку: записываем, как оно выглядело при поступлении. Из соображений… – Фрост замялся: он собирался сказать «безопасности», но особой логики в том не увидел. – Из соображений благоразумия, – неловко докончил он. – Как бы то ни было, я осмотрел бруски, прежде чем Килларни положил их в тигель, и обнаружил, что внизу каждого бруска переплавщик, уж кто бы он ни был, начертал некое слово.

Он умолк.

– Ну же, что за слово? – потребовал Мэннеринг.

– «Аврора», – отозвался Фрост.

– «Аврора».

– Вот именно.

Мэннеринг разом насторожился.

– Но после того бруски, все до единого, снова были переплавлены, – отметил он. – Этот ваш Килларни перелил их в слитки.

Фрост кивнул:

– А затем, в тот же самый день, золото заперли в сейфе, после того как комиссионер получил свою долю и был выплачен налог на имущество.

– То есть никаких свидетельств касательно этой надписи не осталось, – предположил Мэннеринг. – Я правильно понял? Названия больше нет. Оно сгинуло в переплавке.

– Да, так, – подтвердил Фрост. – Но я, безусловно, сделал о том соответствующую официальную запись. Внес описание в свой реестр, я же сказал.

Мэннеринг отставил бокал.

– Ладно, Чарли. Сколько надо, чтобы эта одна страница исчезла – или весь твой реестр, если на то пошло? Во сколько обойдется небольшая небрежность с твоей стороны? Малая толика водицы или, может, огня?

– Я не понимаю, – удивился Фрост.

– Просто ответь на мой вопрос. Ты мог бы сделать так, чтобы эта страница исчезла?

– Мог бы, – отозвался Фрост, – но, понимаешь, я ведь не единственный, кто заметил надпись. Ее Килларни видел. И Мейхью. Видел один из скупщиков, кажется Джек Хармон. Сейчас он в Греймуте. И любой из них мог рассказать о надписи кому угодно еще. Прелюбопытная штука эта надпись. Такую не скоро забудешь.

– Черт! – воскликнул Мэннеринг. И с силой ударил по столу кулаком. – Черт, черт, черт!

– Ничего не понимаю, – повторил Фрост. – О чем вообще все это?

– Чарли, да что с тобой? – взорвался вдруг Мэннеринг. – Тебе понадобилось две треклятых недели, чтобы явиться ко мне насчет этого дела! Чем ты до сих пор занимался, сидел сложа руки? Чем, спрашиваю?

Фрост отпрянул.

– Я пришел к тебе сегодня, потому что подумал, эти сведения, возможно, помогут отыскать мистера Стейнза, – с достоинством произнес он. – Учитывая, что эти деньги со всей очевидностью принадлежат ему, а не Кросби Уэллсу!

– Чушь. Ты мог это сделать две недели назад. И в любой день после того.

– Но я обнаружил связь со Стейнзом только сегодня утром! Откуда мне было знать про «Аврору»? Я не веду учет финансов всех и каждого, равно как и за каждой патентной заявкой не слежу. У меня не было повода…

– Ты получил свою долю прибыли, – перебил его Мэннеринг. Он наставил палец на Фроста. – Ты получил свою прибыль с этого золота.

Фрост вспыхнул:

– Это к делу не относится.

– Так ты получил или не получил свою долю прибыли с состояния Кросби Уэллса?

– Ну, неофициально…

Мэннеринг выругался:

– Так что ты просто помалкивал себе в тряпочку, верно? – Он откинулся в кресле и одним брезгливым взмахом руки швырнул окурок сигары в огонь. – Пока не объявилась вдовица и ты не оказался загнан в угол. И только теперь ты раскрыл свои карты – якобы из самых добрых побуждений! Да будь я проклят, Чарли! Да будь я проклят!

Фрост уязвленно воззрился на собеседника.

– Нет, причина отнюдь не в этом, – возразил он. – Просто я только сегодня утром собрал воедино все разрозненные кусочки. Вот честное слово. В банк пришел Том Балфур, и стал вешать мне лапшу на уши насчет Фрэнсиса Карвера, и попросил меня поднять его профиль акций, и я обнаружил…

– Что?

– Что Карвер купил акции «Авроры» вскорости после того, как рудник приобрел мистер Стейнз. Я только сегодня утром об этом узнал.

– Так что там насчет Тома Балфура?

– Когда мистер Балфур ушел, я поднял документы по «Авроре» и заметил, что прибыли «Авроры» стали падать сразу после того, как Карвер купил акции; тогда-то я и вспомнил про надпись на брусках и сложил все воедино. Честно.

– А что Тому Балфуру занадобилось от Фрэнсиса Карвера? – подал голос Мэннеринг.

– Хочет привлечь его к суду, – сообщил Фрост.

– На каком основании?

– Говорит, Карвер украл целое состояние с чужого участка, или что-то в этом духе. Но он отвечал уклончиво и начал со лжи.

– Хм, – буркнул магнат.

– Я с этим делом пришел прямиком к тебе, – продолжал Фрост, все еще надеясь на похвалу. – Из банка пораньше отпросился и – сразу сюда. Как только свел воедино все детали.

– Все детали! – воскликнул Мэннеринг. – В твоем распоряжении, Чарли, далеко не все детали. Ты половины деталей в глаза не видел.

– Что это значит? – обиделся Фрост.

Но Мэннеринг не ответил.

– Джонни Цю, – проговорил он. – Джонни чертов Цю. – Он встал так резко, что кресло позади него опрокинулось и ударилось об стену; колли ликующе вскочила и запыхтела.

– Кто? – переспросил Чарли Фрост и тут же вспомнил, о ком идет речь.

Цю – так звался старатель, разрабатывающий «Аврору». Его имя значилось в учетных записях банка.

– Это моя китайская проблема, а теперь, боюсь, еще и твоя, – мрачно промолвил Мэннеринг. – Чарли, ты со мной или против меня?

Фрост скосил глаза на сигару.

– С тобой, конечно. Не понимаю, зачем ты задаешь такие вопросы.

Мэннеринг отошел в глубину комнаты. Открыл шкафчик, явил взгляду два карабина, богатую подборку пистолетов и огромный пояс с двумя кобурами оленьей кожи и кожаной бахромой. И принялся застегивать этот довольно нелепый аксессуар на объемистом животе.

– Тебе бы тоже неплохо вооружиться – или ты уже?

Фрост слегка покраснел. Наклонился вперед, загасил сигару – неспешно, обстоятельно, трижды потыкав тупым концом в тарелку, а потом и еще раз, размалывая пепел в мелкую черную пыль. Мэннеринг топнул ногой:

– Эй, там! Ты, говорю, вооружен или нет?

– Нет, – отозвался Фрост, наконец-то выпуская окурок из рук. – Буду с тобой абсолютно честен, Дик, я в жизни ни из чего не стрелял.

– Да тут ничего сложного нет, – заверил Мэннеринг. – Просто, как дважды два. – Он вернулся к шкафчику и снял с полки два изящных капсюльных револьвера.

Фрост не спускал с него глаз.

– Секундант из меня выйдет никудышный, – предупредил он тут же, стараясь, чтобы голос не дрожал, – если я так и не узнаю причину вашей ссоры и не буду иметь возможности положить ей конец.

– Пустяки, пустяки, – пробормотал Мэннеринг, проверяя револьверы. – Я как раз хотел сказать, что у меня тут есть для тебя армейский кольт, но если подумать… заряжать его чертовски долго, а с пулями и порохом ты ведь связываться не захочешь. В такой-то дождь! Тем более, если прежде ты этого никогда не делал. Обойдемся тем, что есть. Обойдемся.

Фрост скользнул взглядом по Мэннерингову поясу.

– Впечатляет, правда? – проговорил Мэннеринг без тени улыбки. Он засунул револьверы в кобуры, пересек комнату, подошел к гардеробу и снял с деревянной вешалки пальто. – Не беспокойся; смотри – как только я это надену и застегнусь на все пуговицы, никто ничего не заметит. Я просто в бешенстве, Чарли! Вот ведь дрянной китаеза! Я в бешенстве!

– Даже не представляю себе почему, – промолвил Фрост.

– Он представляет, – отозвался Мэннеринг.

– Погоди минуту, – проговорил Фрост. – Скажи мне… скажи мне одно. Что ты такое затеваешь?

– Мы зададим косоглазому страху! – отвечал магнат, засовывая руки в рукава пальто.

– Как именно? – осведомился Фрост, с трепетом душевным отмечая форму множественного числа. – И по какому поводу?

– Да китаец на «Авроре» работает, – объяснил Мэннеринг. – Это его рук дело, Чарли, – слитки, про которые ты рассказывал.

– Но чем он тебя разобидел?

– Не то чтобы разобидел, скорее дал повод для недовольства.

– О! – внезапно осенило Фроста. – Ты ведь не думаешь, что это он убил мистера Стейнза?

Мэннеринг раздраженно буркнул что-то себе под нос, что прозвучало почти стоном. Сдернул пальто Фроста с вешалки и перебросил ему; тот поймать поймал, но надевать его не торопился.

– Идем, – торопил Мэннеринг. – Время не ждет.

– Да ради бога, – взорвался Фрост, – будь уже так любезен объясниться со мною начистоту. Мне необходимо внести в это дело ясность, если мы идем штурмовать треклятый Чайнатаун!

(Об этой своей фразе Фрост пожалел, еще не успев договорить до конца: ему совершенно не хотелось штурмовать Чайнатаун ни при каких условиях – внеся в дело ясность или не внеся.)

– Некогда, – отрезал Мэннеринг. – По пути расскажу. Одевайся давай.

– Нет, – возразил Чарли Фрост, обнаружив, к вящему своему удивлению, что в силах проявить твердость и деликатно настоять на своем. – Ты не торопишься, ты просто возбужден. Расскажи сейчас.

Мэннеринг в смятении мял в руках шляпу.

– Этот китаец на меня работал, – наконец признался он. – Старательствовал на «Авроре» еще до того, как я продал ее Стейнзу.

– Так «Аврора» была твоей? – заморгал Фрост.

– А когда Стейнз ее откупил, – кивнул Мэннеринг, – китаеза остался, вкалывает там и по сей день. По контракту типа. Звать Джонни Цю.

– А я и не знал, что «Аврора» принадлежала тебе.

– Да половина земель между Хокитикой и рекой Грей принадлежала мне на том или ином этапе, – отозвался Мэннеринг, выпячивая грудь. – Но как бы то ни было. Пока не появился Стейнз, мы с Цю слегка поцапались. Нет, не то чтобы всерьез. У меня свои методы вести дела, вот и все; у узкоглазых – свои. Вот как оно вышло. Каждую неделю я брал все, что выработал Цю, – после того как золото замерили, разумеется, – и возвращал обратно на участок.

– Что?

– Возвращал обратно на участок.

– Ты «солил» собственный участок! – потрясенно воскликнул Фрост.

Чарли Фрост не был тонким наблюдателем человеческой природы и в результате часто переживал, что его якобы предали. В разговоре он нередко принимал такой вид, будто придерживается некой загадочной стратегии, и не то чтобы нарочно прикидывался, хотя и вполне сознавал, какое впечатление создает; это проистекало, скорее, из его полной невосприимчивости к любому стороннему опыту. Фрост не умел прислушаться к себе как к кому-то другому; не умел посмотреть на мир чужими глазами; не умел рассматривать натуру ближнего иначе, нежели сравнивая со своей собственной, будь то с завистью или с жалостью. Гедонист в душе, он постоянно закутывался в кокон собственных чувств и неизменно помнил о том, что́ у него уже есть и чего еще предстоит добиться; его субъективность отличалась всеобъемлющей полнотой. Он был чужд прямолинейности, никогда не заявлял о своих мотивах личного характера в общественной сфере и потому обычно сходил за человека беспристрастного и уравновешенного, способного мыслить в высшей степени объективно и непредвзято. Но истине это не соответствовало. Его шокированный вид не был призван продемонстрировать праведное негодование, да на самом деле и неодобрения в себе не заключал. Фрост был просто-напросто сбит с толку – ведь он всегда воспринимал Мэннеринга не иначе как обладателя завидного дохода и прискорбно слабого здоровья, чьи сигары всегда отличаются наивысшим качеством, а декантер никогда не пустеет.

Мэннеринг пожал плечами:

– Я не первый, кто не прочь подзаработать, и уж всяко не последний.

– Стыд какой! – отозвался Фрост.

Но для Мэннеринга такая эмоция, как стыд, сопутствовала лишь провалу; он не испытывал никаких угрызений совести, если, на его собственный взгляд, неудачи он не потерпел.

– Ладно, свою точку зрения ты высказал. Так вот, как все вышло-то. Участок оказался никуда не годным. Ничем не лучше отвала. Как только я купил рудник, я закопал фунтов двадцать чистого золота в гравии, рассыпал тут и там, потом велел Цю начать разработку. Цю все благополучно отыскал. В конце недели пришел, как полагается, взвесить прибыль в пункт приема при лагере. Это еще до «золотого эскорта» было, ну, помнишь. В те времена банковские работники обслуживали такие пункты вдоль по реке, а скупщики работали поодиночке. Доходит дело до моего участка, мое золотишко взвешивают, представители банка спрашивают, не хочу ли я им его сдать; я говорю: нет, не сейчас; я его с собой заберу как есть. Состряпал басню: я-де откладываю добытое для частного покупателя, который намерен все целиком зараз вывезти. Или что-то в этом духе, уже и не помню толком. Так вот, после того как прибыль взвесили и стоимость ее внесли в реестр, я золотишко забираю, под покровом темноты прокрадываюсь на участок и снова рассыпаю его по гравию.

– Ушам своим не верю, – откликнулся Фрост.

– Да хочешь верь, хочешь не верь, как тебе угодно, – пожал плечами Мэннеринг. – Надо отдать китайцу должное; это повторялось раз пять-шесть, и каждую неделю он являлся ровно с тем же количеством, более или менее. Все до крупинки подбирал, сколько я ни перемешивал гравий, сколь бы глубоко ни проседал песок, несмотря на погоду и все, что угодно. Рыл как крот. Китайцы, они такие: как дело доходит до доброй старой работенки, тут к ним не придерешься.

– Но ты ему так ничего и не рассказал?

– Конечно нет! – возмутился Мэннеринг. – В своих грехах каяться? Еще чего! Как бы то ни было. На сторонний взгляд, все выглядело так, словно «Аврора» дает по двадцать фунтов в месяц. Никто и не подозревал, что это одни и те же двадцать фунтов, снова и снова! Казалось, это надежный прибыльный участок.

Мэннеринг приступил к рассказу в состоянии изрядного раздражения, но его врожденная тяга к красочным живописаниям быстро взяла свое: ему доставляло удовольствие приводить доказательства собственной находчивости. Расслабившись, он с головой ушел в повествование, постукивая краем цилиндра по ноге.

– Но тут Цю что-то заподозрил. Небось подглядывал за мной или просто меня вычислил. И что же он, как ты думаешь, сделал? Хитрющая лиса! Он начал каждую неделю переплавлять золото в собственном маленьком тигле. И приносил на пункт приема уже в слитках, в фунтовых брусках вот примерно такого размера. Их среди камней не разбросаешь!.. Не важно, подумал я. У меня было много других участков на продажу, и остальные давали неплохое количество золотого песка. Я подумал, можно ж подменить одно на другое. Так что я стал класть в банк бруски Цю как выручку с участка «Мечта об Англии» и каждую неделю «подсаливал» «Аврору», в точности как раньше, только использовал золотишко с «Мечты об Англии», а не с «Авроры», понимаешь? Ведь прежде на «Авроре» добывалось по двадцать фунтов в неделю; и надо было поддерживать тот же размер выработки, а не то покажется, будто прибыли с нее падают, – а тогда и я никакой прибыли не получу с ее продажи… Но Цю догадался и об этом, – продолжал Мэннеринг, возвысив голос на финальной каденции, – и треклятый гад начал вырезать на своих брусочках название участка – «Аврора». А я ж не могу их класть в банк как выручку с «Мечты об Англии», это ж неминуемо вопросы вызовет! Нет, ну представляешь? Наглость какая!

– Поверить не могу, – повторил Фрост, все еще не на шутку разобиженный предательством друга.

– Однако ж что есть, то есть, – отозвался Мэннеринг. – Вот такие пироги. И тут-то и появился Эмери.

– И?

– Что «и»?

– Ну что дальше-то было?

– Ты отлично знаешь что. Я продал ему «Аврору».

– Но ты ж сказал, участок ни на что не годен!

– Да, – кивнул Мэннеринг.

– Ты продал ему пустышку?

– Да.

– Но он же твой друг! – воскликнул Чарли Фрост и, еще не договорив, пожалел о своих словах.

Что за нелепая патетика – отчитывать человека вроде Мэннеринга по поводу дружбы! Жизнь Мэннеринга достигла своего апогея: он был богат, процветал, превосходно одевался, владел самым огромным и красивым особняком на Ревелл-стрит. На его цепочке от часов болтались золотые самородки. За каждой трапезой он ел мясо. У него перебывала сотня женщин – может, даже тысяча, а может, и еще больше. И на что ему сдались друзья? Фрост почувствовал, что краснеет.

Мэннеринг некоторое время разглядывал молодого человека и наконец сказал:

– Суть вот в чем, Чарли. Клад стоимостью в четыре тысячи фунтов – золото в слитках, причем на каждом бруске значится слово «Аврора», – обнаружен в доме покойного. Мы не знаем почему, не знаем как, но мы знаем кто, и этот «кто» – мой старый приятель Цю из Каньера. Понял? Вот поэтому нам и надо прогуляться в Чайнатаун. Задать парню вопрос-другой.

Фрост чувствовал: Мэннеринг по-прежнему что-то от него скрывает.

– Но само состояние – как ты его объясняешь? – не отступался он. – Если «Аврора» в самом деле пустышка, тогда откуда взялось все это золото? А если «Аврора» не пустышка, тогда кто подделывает документацию, чтобы создать впечатление, будто участок ни на что не годен?

Магнат нахлобучил шляпу.

– Все, что я знаю, – промолвил он, проводя большим и указательным пальцем вдоль полей цилиндра и обратно, – так это то, что мне надо уладить кое-какие счеты. Никому не позволяется одурачить Дика Мэннеринга больше одного раза, а, как я понимаю, этот узкоглазый малый всерьез попытался. Ну, пошли. Или ты хвост поджал?

Никому не нравится, когда его называют трусом, – меньше всего тому, кто откровенно трусит.

– Ничего я не поджал, – холодно заверил Фрост.

– Вот и славно, – отозвался Мэннеринг. – Тогда без обид. Идем.

Фрост засунул руки в рукава.

– Надеюсь, до драки не дойдет, – предположил он.

– Поглядим, – промолвил Мэннеринг. – Поглядим. Пошли, Холли, – пошли, девочка! Вставай давай! Есть дело в Хокитикском ущелье!

* * *

Когда Фрост с Мэннерингом вышли из оперного театра «Принц Уэльский», надвинув шляпы пониже под проливным дождем, Томас Балфур как раз сворачивал на Уэлд-стрит, в трех кварталах южнее. Последние полтора часа Балфур провел в «Дойче гастхаусе» на Кэмп-стрит, где горка кислой капусты, сосиска и коричневый соус, местечко у огня и возможность поразмыслить некоторое время наедине с самим собою помогли ему вновь сосредоточиться на делах Алистера Лодербека. Он вышел из трактира освеженным и подкрепившимся и направился прямиком в «Уэст-Кост таймс».

Внутри коробчатого окна жалюзи были опущены, парадная дверь закрыта. Балфур подергал за ручку: заперто. Охваченный любопытством, он обогнул здание и подступился к небольшой квартирке, где жил издатель газеты Бенджамин Левенталь. Прислушавшись под дверью и ничего не услышав, он осторожно повернул ручку.

Дверь с легкостью подалась, и Балфур оказался лицом к лицу с самим Левенталем: тот сидел за столом, сложив руки на коленях, – как если бы только и ждал, чтобы приход Балфура вывел его из транса. Он поспешно вскочил на ноги.

– Том, что такое? – воскликнул он. – Что-то случилось? Почему ты не постучал?

Сидел он, строго говоря, за лабораторным столом, поверхность которого, щербатую и потертую, испещрили пятна пролитых чернил и химикалиев, однако сегодня с него разгребли весь хлам, неразрывно связанный с Левенталевым ремеслом, и застелили вышитой скатертью. В центре красовалась тарелочка с толстой свечой; свеча горела.

– О, – отозвался Балфур. – Извини, Бен. Привет. Извини. Извини еще раз. Не хотел тебя потревожить – ну, то есть, ну да, никак не хотел тебя потревожить.

– Так добро пожаловать! – поприветствовал его Левенталь, видя, что Балфур явился не с дурными вестями, но просто заглянул поболтать. – Заходи, не стой на дожде.

– Не хотел нарушить твой…

– Да ничего ты не нарушил. Заходи-заходи – дверь только закрой!

– Вообще-то, я не то чтобы по делу, – покаянно признался Балфур, памятуя, что для Левенталя выходной день – это святое. – И не то чтоб по работе. Просто хотел кое-что с тобой обсудить.

– Побеседовать с тобой – это вообще никакая не работа, а сплошь удовольствие, – великодушно заверил Левенталь. И в четвертый раз повторил: – Но заходи же!

Наконец Балфур переступил порог и закрыл за собою дверь. Левенталь вновь сел и сложил руки:

– Я всегда считал, что для еврея лучшего занятия, чем газетный бизнес, не найти. Воскресных-то номеров не бывает, словно нарочно подгадали под Шаббат. Я прямо-таки сочувствую своим христианским конкурентам. Им приходится в воскресенье набирать следующий выпуск, с чернилами возиться, готовясь к понедельнику; им вообще отдохнуть некогда. Я как раз об этом размышлял, пока ты поднимался по дорожке. Да повесь уже пальто. И присаживайся.

– Я-то сам держусь англиканской церкви, – промолвил Балфур, который, как многие приверженцы этой религии, чувствовал себя весьма неуютно при виде символов любой веры. На Левенталеву свечу он поглядывал настороженно, как если бы хозяин выложил напоказ власяницу или вериги.

– Что у тебя на уме, Том?

Бенджамин Левенталь ничуть не рассердился из-за того, что его еженедельный ритуал прервали: его религия отличалась самоуверенностью и не в его характере было усомниться в себе самом. Он частенько нарушал по мелочи обеты Шаббата и себя за это не порицал, ибо сознавал отличие между долгом, внушающим страх, и долгом, подсказанным любовью; он верил в собственную прозорливость и полагал, что если и преступает правила, то всякий раз – по веской причине. А еще ему (надо признать) после двухчасовой непрерывной молитвы уже не сиделось спокойно – Левенталь был человеком энергичным и нуждался во внешнем стимуле.

– Слушай, – объявил Балфур, упершись кончиками пальцев в поверхность стола между собою и собеседником. – Я тут только что узнал насчет Эмери Стейнза.

– А! – удивился Левенталь. – Только сейчас? Да ты никак голову в песке прятал!

– Я был занят, – отозвался Балфур, снова устремляя взгляд на свечу: с самого детства он не мог усидеть со свечой рядом, не испытав искушения дотронуться до нее, поводить указательным пальцем сквозь пламя, пока тот не почернеет, помять подтаявший край, где воск еще теплый, погрузить кончики пальцев в лужицу расплавленного жара и быстро их отдернуть, так что жир образует на подушечках желтые нашлепки, которые, остывая, сжимаются и белеют.

– Так занят, что даже не до новостей? – поддразнил Левенталь.

– У меня тут в городе один клиент, в политику пробивается.

– Ах, ну да, достопочтенный Лодербек, – кивнул Левенталь, откидываясь в кресле. – Ну что ж, надеюсь, хотя бы он мою газету читает в отличие от тебя! Он ведь на страницах то и дело мелькает.

– Да уж, мелькает, – подтвердил Балфур. – Но послушай, Бен, я хотел тебе один вопрос задать. Я нынче утром заходил в банк и слыхал, будто кто-то давал объявления в газету. Насчет мистера Стейнза – его-де умоляют вернуться. Дозволено ли мне спросить, кто разместил эти объявления?

– Безусловно, – отозвался Левенталь. – Объявление – это дело общественное, и в любом случае она дает внизу, под текстом, номер почтового ящика. Тебе достаточно наведаться на почту и просмотреть ящики, и ты обнаружишь ее имя.

– «Ее»?

– Да, ты удивишься, – подтвердил Левенталь. – Это одна из наших ночных бабочек! Угадаешь, которая?

– Лиззи? Ирландка Лиззи?

– Анна Уэдерелл.

– Анна? – переспросил Балфур.

– Ага! – расплылся в широкой улыбке Левенталь: он обладал чуткостью приобщенного к чужой тайне человека и всякий раз наслаждался от души, выступая в этой роли. – Ты бы сам ни за что не догадался, правда? Она пришла ко мне, когда с момента исчезновения мистера Стейнза еще двух дней не прошло. Я попытался убедить ее подождать какое-то время: по мне, так это чистой воды расточительство – давать объявление насчет пропажи человека, если его всего два дня как нет. Может, он просто в ущелье отправился, предположил я, или уехал вверх по взморью к реке Грей. Может, уже завтра вернется! Я ее уговариваю, а она – ни в какую. Говорит, никуда он не отбыл, он пропал. Вот так и сказала. Ровно в этих словах.

– Пропал, значит, – эхом откликнулся Балфур.

– И тем же утром бедняжка предстала перед судом, – вздохнул Левенталь. – До чего ж ей не везло весь последний год! Славная она девушка, Том, – очень, очень славная.

Балфур нахмурился: ему неприятно было слышать, как кто-то называет Анну Уэдерелл «славной девушкой».

– Даже представить себе не могу, – сказал он, помотав головой. – Вообще не представляю их вдвоем. Они ж совершенно разные, как мел и сыр.

– Как мел и сыр, – эхом подхватил Левенталь: ему нравились иноязычные идиомы. – А кто из них тогда мел? Стейнз, наверное, – раз карьеры разрабатывает!

Балфур пропустил его слова мимо ушей:

– А тебе Анна пояснила, по какой такой причине расспрашивает про Стейнза? Ну, то есть зачем…

– Да она пыталась с ним связаться, зачем бы еще? – отозвался Левенталь. – Но твой вопрос ведь не об этом, правда?

– Я всего-навсего имел в виду… – Балфур не стал доканчивать фразу.

– Чему ж тут удивляться, Том! – улыбнулся Левенталь. – Если этот парень выказал к ней хоть чуточку симпатии, хм…

– Что?

Издатель хмыкнул:

– Ну, ты должен признать: рядом с мистером Стейнзом мы с тобой довольно бесцветны.

Балфур насупился. Что значит «бесцветны»? Это Бен про седину? Седина облагораживает мужчину.

– Тогда второй вопрос, – произнес Балфур, меняя тему. – А что ты знаешь про некоего Фрэнсиса Карвера?

Левенталь изогнул брови.

– Не то чтобы много, – признался он. – Хотя историй наслушался, понятное дело. Про людей такого склада обычно чего только не рассказывают.

– Да, – подтвердил Балфур.

– Итак, что я знаю о Карвере? – размышлял вслух Левенталь, снова и снова прокручивая в уме заданный вопрос. – Ну, я знаю, что у него корни в Гонконге. Его отец был вроде как финансистом – что-то по линии оптовой торговли. Но они с отцом, по-видимому, разорвали отношения; с родительской фирмой он уже никак не связан. Сам себе хозяин. У него торговое судно. Вероятно, они с отцом разошлись после того, как он угодил на каторгу.

– Но что ты о нем думаешь? – не отступался Балфур.

– Пожалуй, мое о нем впечатление не самое положительное. Он, во-первых, сын богача и, во-вторых, бывший каторжник, но первое и второе можно с легкостью поменять местами. Я так понимаю, он воплощает в себе все худшее от обоих миров. Он головорез и бандит, и при этом себе на уме. Или, иначе говоря, он живет шикарно, но подло.

(Такое резюме характера для Бенджамина Левенталя было весьма типично: в своих мыслях он всегда старался позиционировать себя как умудренное третье лицо между противостоящими силами. Давая оценку другим, Левенталь сперва выявлял в их характере ключевое несоответствие, а потом объяснял, как именно полюса этого несоответствия можно в принципе совместить с помощью его, Левенталя. Он был обречен прозревать врожденную двойственность во всем, даже в своей собственной оценке этой двойственности, и в результате ему пришлось принять жесткий личный кодекс категорических императивов – в качестве меры защиты от того, что сам он воспринимал как мир противоречивый и изменчивый. Этот личный кодекс основывался на невозмутимости, рефлексии и высоких принципах: таково было единственное надежно закрепленное сиденье, с которого он мог наблюдать за этими бесконечными проявлениями двойственности, и Левенталь целиком и полностью на него полагался. Он бывал нестрог в отношении своего распорядка дня, податлив в бизнесе, шутил о религии, но в том, что касается своих категорических императивов, он никак не мог ошибаться – и на уступки не шел.)

– Я из-за этого Карвера недавно здорово влип, – продолжал Левенталь. – Где-то недели две назад он снялся с якоря вне графика, притом среди ночи. Дело было в воскресенье, в субботнем выпуске уже опубликовали всю портовую информацию. Но поскольку, согласно расписанию, «Добрый путь» в тот день не должен был отплыть и поскольку корабль отбыл несколько часов спустя после заката, как-то так вышло, что в таможенном журнале соответствующей записи сделано не было. Ну и мне никто ничего об этом не сказал, так что и в газете о его отплытии ни словом не упоминалось. Как будто барк вообще не покидал гавани! Начальник порта очень расстроился.

– Это в позапрошлое воскресенье, выходит? В тот самый день, когда Лодербек прибыл в город.

– Да, наверное. Четырнадцатого.

– Но той самой ночью Карвер был в долине Арахуры!

Левенталь резко вскинул глаза:

– Кто тебе сказал?

– Один туземец-маори. Тай, как бишь его. Моложавый такой, со здоровенным зеленым кулоном. Я с ним не далее как нынче утром на улице разговорился.

– А ему откуда знать?

Балфур объяснил, что Те Рау Тауфаре и Кросби Уэллс были близкими друзьями и Тауфаре видел, как Фрэнсис Карвер вошел в хижину в день смерти отшельника. Побывал Карвер в Уэллсовом доме до того, как хозяин скончался, или уже после, Балфур не знал, но Тауфаре уверял, будто Карвер явился туда до Лодербека, – а Лодербек, согласно его собственным показаниям, подъехал к хижине почти сразу после смерти отшельника, потому что на плите кипел чайник и вода еще не вся испарилась. Разумно было предположить, что Фрэнсис Карвер оказался в доме до того, как Кросби Уэллс испустил дух, а может статься (по спине Балфура пробежал холодок), даже был свидетелем его последних минут.

Левенталь погладил усы.

– Чрезвычайно любопытные новости, – проговорил он. – «Добрый путь» отплыл поздним вечером, спустя несколько часов после заката. Получается, Карвер вернулся из долины Арахуры прямиком в Хокитику, тут же взошел на корабль и снялся с якоря еще до рассвета. Вот это я называю поспешным отъездом!

– По мне, как-то подозрительно оно выглядит, – кивнул Балфур, думая о своем пропавшем упаковочном ящике.

– А если вспомнить, что и Стейнз исчез примерно в это же время…

– И Анна, – перебил Балфур. – В ту самую ночь ее нашли без сознания, – собственно, Лодербек и нашел, помнишь, на дороге.

– Ага! – воскликнул Левенталь. – Еще одно совпадение.

– Ты, вероятно, скажешь, что в совпадения верят только глупцы, – промолвил Балфур, – но я на это отвечу… я отвечу, что цепочка совпадений – это уже не случайность. Целая цепочка!

– В самом деле, – сдержанно согласился Левенталь.

Спустя минуту Балфур заметил:

– А насчет молодого Стейнза. Это ж стыд и срам, вот что это такое. И нечего тут сердобольничать, Бен, – давай называть вещи своими именами. Его, конечно же, убили. Человек так просто не исчезает бесследно. Неимущий бедняк – может быть. Но не человек со средствами.

– Мм, – пробормотал Левенталь; о Стейнзе он в тот момент не думал. – Хотел бы я знать, что Карверу понадобилось от Уэллса на Арахуре. И от чего он убегал, если на то пошло. Или к чему. – Издатель минуту подумал и вдруг воскликнул: – Слушай, а Лодербек, часом, с Карвером никак не завязан?

Балфур медленно выдохнул.

– Хороший вопрос, – проговорил он, словно бы скрепя сердце. – Но если я тебе скажу, я предам доверие Лодербека. Нарушу свое слово!