Текст книги "Жизнь Марии Медичи"

Глава IX
Смерть Генриха IV

Вдруг на подножку кареты вскочил какой-то рыжий здоровяк с длинными волосатыми руками и, наклонившись над королем, нанес ему два удара кинжалом, вонзив его в живот монарха по самую рукоятку⁶⁶.

Андре Кастело

Согласно традиции, празднества, связанные с коронацией, должны были длиться четыре дня. На следующий день, 14 мая 1610 года, Генрих IV сел в карету, намереваясь отправиться в арсенал для осмотра новых орудий.

– Какой сегодня день? – вдруг спросил король.

– Пятнадцатое, – ответил кто-то.

– Нет, четырнадцатое, – поправил всегда и во всем точный герцог де Ла Форс.

– Четырнадцатое… Мне в свое время нагадали, что смерть настигнет меня в карете именно четырнадцатого числа… Но это же глупо – верить предсказаниям астрологов и прочих шарлатанов!

День был жаркий, и шторки, закрывающие окна, были открыты. Едва карета выехала со двора, как путь ей неожиданно преградили какие-то телеги. В ту же минуту к карете подбежал рослый рыжеволосый человек. Он быстро вскочил на подножку и всадил в грудь Генриха кинжал.

Находившиеся в карете придворные в первую минуту ничего не поняли.

Король, за секунду до этого читавший какое-то письмо, тихо сказал:

– Кажется, я ранен…

Герцог де Монбазон испуганно переспросил (удивительно, он сидел рядом, но ничего не заметил):

– Что такое, сир?

Генриху едва хватило сил пробормотать:

– Ничего, ничего…

Лишь когда из горла короля хлынула кровь, все поняли, что произошло.

– Сир! Молитесь богу! – крикнул герцог де Л а Форс, бросаясь в погоню за убийцей. Его примеру последовали и другие мужчины.

Незнакомец отбивался так ловко, что его никак не могли одолеть. Но силы были неравны, и убийцу удалось повалить на землю.

Вскоре подоспели гвардейцы, раненого злодея связали (герцог де Бассомпьер успел проткнуть его своей шпагой) и отконвоировали во дворец на допрос.

В карете с умирающим королем остался герцог де Монбазон. Он накрыл его своим плащом, задернул шторки и, отгоняя любопытных, крикнул на всю улицу:

– Всем сохранять спокойствие! Король только ранен!

Генрих и в самом деле умер не сразу. Когда его выносили из кареты, он пришел в себя. Случилось это под лестницей, ведущей к покоям королевы. Короля тотчас же попытались подкрепить вином. Голову ему поддерживал лейтенант де Серизи, который впоследствии подтвердил, что Генрих несколько раз поднял и опустил веки.

Тело Генриха отнесли в кабинет и положили на диван. Комната вскоре оказалась переполненной; восковой лоб, сомкнутые глаза и широко раскрытый рот не оставляли сомнений – все закончено, но надежда, тем не менее, еще теплилась.

Наконец тишина стала невыносимой; кто-то подошел и прикрыл королю рот орденским крестом.

– Короля больше нет с нами, – прозвучали горькие слова. – Помолимся за упокой его души…

* * *

Мария Медичи, услышав шум, подошла к окну и увидела огромную толпу, собравшуюся у ворот Лувра. Удивленная, она повернулась к своим придворным дамам:

– Что там такое происходит? Пошлите кого-нибудь узнать.

Через несколько минут слуги объявили, что прибыл господин де Бассомпьер, и он просит разрешения предстать перед королевой.

– Пусть войдет, – кивнула Мария. – Может быть, он объяснит нам, что случилось…

Крики на улице усилили ее беспокойство, а вид влетевшего в покои герцога де Бассомпьера превратил беспокойство в панический страх.

– Король! – закричала она. – Что с ним? Что случилось? Говорите же скорее, господин де Бассомпьер, я вам приказываю!

– Мадам…

– Вы меня убиваете, Бассомпьер! Не тяните! Именем всего святого, говорите, где король? Что с ним?

Герцог набрал в грудь побольше воздуха:

– Король умер…

– Как… – пораженная, Мария опустилась на бархатные подушки.

– Да, мадам, короля больше нет с нами…

– Боже праведный! – воскликнула она. – Как это – нет с нами? Что за чушь вы несете?

– Он убит… Только что… Кинжалом… Прямо в грудь…

– Убит? Но кем? За что?

– Пока неизвестно, мадам.

– О боже… Теперь все кончено… Что же теперь со всеми нами будет…

– Мадам, – сказал Франсуа де Бассомпьер, пораженный отчаянием королевы, – ваше большое и доброе сердце… Мы все… Вы всегда можете… И я, и другие военные… Они находятся в соседней комнате… Мы ждем ваших приказаний.

– Король умер! Король умер! – продолжала шептать Мария.

Придворные испуганно молчали, и лишь герцог де Люинь осмелился ослабить напряжение.

– Короли не умирают во Франции, – громко сказал он и показал королеве дофина, которого привел с собой. – Вот он, живой король, мадам!

* * *

Отвлечемся теперь от нашего повествования и порассуждаем немного о числах. Предчувствуя скорый конец, король говорил, что смерть четырнадцатого числа якобы предсказал ему астролог. Как бы то ни было, это число сопровождало его всю жизнь. Генрих IV известен как Генрих де Бурбон (Henri de Bourbon) и Генрих Наваррский (Henri de Navarre). Во французском написании каждое из этих имен состоит из четырнадцати букв. Он родился в ночь на 14 декабря в 1553 году – сумма четырех цифр года (1+5+5+3) равна четырнадцати.

В 1554 году (первый год жизни Генриха) с начала эры Христа прошло четырнадцать веков (1400), четырнадцать десятилетий (1400+140=1540) и четырнадцать лет (1540+14=1554).

Его жену звали Мария Медичи (Marie deMedicis), имя которой во французском написании также состояло из четырнадцати букв. А его первая жена, Маргарита де Валуа, родилась 14 мая 1553 года, сумма цифр которого равна четырнадцати.

И наконец, день 14 мая стал для Генриха роковым.

На коронацию Марии он согласился после длительных сомнений. Беседуя с близкими ему придворными, он не раз говорил о дурных предчувствиях и об опасности, которая, возможно, грозит ему во время коронации. «Он назначил церемонию на 13 мая и приказал приготовить въезд новой королевы в Париж к 16 мая, то есть после дня рождения прежней королевы. Здесь проявилось присущее Генриху чувство такта, а также некий фатализм, а может быть, и то и другое»⁶⁷.

Утром четырнадцатого числа Генрих молился дольше обычного. После обеда он на короткое время вдруг стал очень весел и заявил:

– Не мешало бы подышать воздухом. Подать мне экипаж!

Карета Генриха свернула на узкую улочку Ферронри (по-французски Rue de la Ferronneńe), «имевшую в названии 14+4 буквы, причем лишние четыре буквы приходились на предлоги «de 1а», которые иногда опускались в названиях улиц. […] По некоторым свидетельствам, 14 мая 1554 года был издан указ о расширении Rue de la Ferronneńe, но он так и остался на бумаге»⁶⁸.

Похоже, отправляясь в арсенал, Генрих решил испытать судьбу. В результате случилось то, чего и следовало ожидать…

Убийца достиг своей цели только благодаря узости улицы. Если бы ему пришлось пройти еще несколько шагов, то сопровождавшая короля свита смогла бы помешать нападению, как это бывало раньше. Правление Генриха IV сопровождалось многочисленными заговорами. Например, 27 декабря 1595 года к нему подбежал юноша и попытался ударить кинжалом в грудь. Генрих в этот момент наклонился, чтобы поднять с колен одного из придворных. Это спасло ему жизнь, а покушавшегося, некоего Жана Шателя, действовавшего при подстрекательстве иезуитов, схватили гвардейцы. После этого, кстати, иезуиты были изгнаны из Франции, но ненадолго. В 1603 году Генрих разрешил им вернуться и даже взял себе духовника-иезуита.

Однако на сей раз все, по-видимому, было предопределено…

* * *

На допросе убийцу короля так и не смогли заставить заговорить. Все, что удалось узнать, – его имя: Франсуа Равальяк…

Как потом выяснилось, этот человек был школьным учителем из Ангулема и несколько раз безуспешно пытался вступить в католический монашеский орден. Якобы было видение, после которого он счел, что его миссия – убедить короля обратить всех гугенотов в католицизм. Как известно, Генрих IV сам был гугенотом, но, чтобы получить французскую корону, перешел в католичество. О том, что насильственное обращение гугенотов в иную веру никак не входило в его планы, свидетельствует Нантский эдикт 1598 года, завершивший религиозные войны. Согласно этому документу католицизм объявлялся во Франции господствующей религией, но гугеноты получили свободу вероисповедания и могли свободно вести богослужение почти во всех городах королевства (Париж в их число не входил). Вероятно, Франсуа Равальяка не устраивала такая лояльность, и он решил убить «недостойного» короля, «терпевшего в государстве две религии и хотевшего воевать с папой». При этом он был уверен, что совершает богоугодное дело.

Как писал потом верный советник и министр финансов Генриха IV герцог де Сюлли, «природа наградила государя всеми дарами, только не дала благополучной смерти»⁶⁹.

Простые французы, узнав о смерти своего правителя, были ошеломлены. Торговцы позакрывали свои лавки, многие плакали прямо на улицах.

Полтора месяца гроб с забальзамированным телом Генриха IV стоял в Лувре. В этом нет ничего удивительного – многие хотели проститься с королем, и его бывшие подданные добирались в Париж пешком либо на лошадях из самых отдаленных провинций.

Похороны состоялись в королевской усыпальнице аббатства Сен-Дени лишь 1 июля. В день похорон весь Париж высыпал на улицы. Толпа была так велика, что началась давка, – каждый желал пролезть вперед и взглянуть на траурный кортеж.

Присутствующих в соборе растрогал поступок юного дофина. Мальчик опустился на колени и поцеловал пол у гроба своего отца. Пол был грязен от множества ног, но Людовика это нисколько не смутило.

Придворные дамы в черных одеяниях плакали. Мария Медичи, одетая в темно-фиолетовый бархат, сказала своим детям:

– Молитесь вместе со мной. Здесь покоится наше счастье и слава Франции. Попросим же Бога, чтобы наши надежды не умерли вместе с ним. Если несчастье один раз переступило порог дворца, оно редко останавливается в прихожей… Огромное дерево упало, а его побеги еще так слабы… Дети мои, молитесь за вашего августейшего отца…

Чуть позже она почти шепотом, обратилась к дофину:

– Видишь, сын мой, эту огромную толпу? Они все плачут, потому что мы плачем… Но большинство из них только и мечтают, чтобы отодвинуть нас и захватить корону… Но ты должен знать: твоя мать – лучшая поддержка и опора. Поклянись же на могиле отца, что никогда не предашь ее и позволишь ей заботиться о том, что принадлежит нам по праву!

Девятилетний мальчик положил руку на могильную плиту и твердо сказал:

– Клянусь, мама!

* * *

Франсуа Равальяк был казнен 27 мая 1610 года на глазах у разъяренной толпы. Он не отрицал своей вины, но даже под пытками не назвал ни одного имени, утверждая, что к покушению на жизнь короля его никто не подстрекал, что убийство было совершено им по личному усмотрению, без чьего-либо наущения или приказания.

Неужели он не лгал?

Судьи терялись в догадках. Но в конце концов их мысль пошла по привычному пути: Равальяка подстрекал к злодеянию сам дьявол, известный враг рода человеческого. Нашелся и свидетель, некий Дюбуа; некоторое время он ночевал в одной комнате с Равальяком и утверждал, что видел однажды сатану, приходившего к его соседу в виде «огромного и страшного пса».

Убийцу четвертовали в центре Парижа, на Гревской площади.

В те времена с приговоренными к казни не церемонились. «В глаза преступника можно бросать все – «грязь и другие нечистоты без камней и других вещей, которые могли бы ранить»⁷⁰, – гласил Королевский ордонанс 1347 года.

Естественно, всевозможным оскорблениям со стороны толпы подвергся и Равальяк – чтобы довести его до места казни целым и невредимым, потребовалась военная сила.

Даже стоя на эшафоте, под угрозой отказа в отпущении грехов, он «снова и снова повторял, что действовал в одиночку. Он был искренне убежден, что от этих слов, сказанных им за минуту до начала варварской казни, зависело спасение его души»⁷¹.

Равальяка положили на спину и крепко привязали цепями. Затем «ему отрезали руку, терзали калеными щипцами… лили на него раскаленный свинец»⁷². Наконец конечности Равайяка привязали к четырем сильным лошадям. Палачи подрезали осужденному сухожилия и кнутами заставили лошадей двигаться в разные стороны.

По окончании четвертования парижане стали глумиться над останками. Окровавленные части тела таскали по улицам, и это не только не было запрещено, но даже поощрялось властями.

Затем, когда народ натешился в своем кровавом остервенении, то, что удалось собрать, бросили в костер, а прах развеяли по ветру.

Ужасная картина…

Что касается родителей убийцы, то их изгнали из Франции, а всем прочим его родственникам было велено сменить фамилию.

* * *

Сразу скажем, что в 1610 году судьи Равальяка явно не имели особого желания докапываться до истины, да и Мария Медичи не настаивала на проведении всестороннего расследования. Но уже тогда многие стали задавать себе вопрос: а не приложили ли руку к устранению короля те, кому это было особенно выгодно?

Через некоторое время вдруг начала давать показания некая Жаклин д’Экоман, служившая у маркизы де Верней, фаворитки короля. Эта женщина утверждала, что она пыталась сообщить королю о готовившемся на него покушении. Рассказывая об этом, она уточнила, что, помимо маркизы де Верней, в готовившемся заговоре принимал участие влиятельный герцог д ’ Эпернон, интриговавший против Генриха IV и мечтавший о главной роли в государстве.

В подтверждение своих слов Жаклин представила во Дворец правосудия документ, в котором было написано:

«Я поступила на службу к маркизе… и заметила, что кроме короля она принимает и других лиц, внешне похожих на французов, но по духу не французов. В 1608 году маркиза стала часто присутствовать на проповедях патера Гонтье. Однажды, войдя вместе со мной в церковь Сен-Жан-ан-Грев, она направилась к скамье, на которой сидел герцог д’Эпернон, села рядом с ним, и они долго говорили на протяжении всей службы»⁷³.

Жаклин стала подслушивать разговор и быстро поняла, что речь идет о подготовке убийства короля.

Далее она пишет:

«Через несколько дней маркиза де Верней прислала ко мне Равальяка, приехавшего из Маркусси с запиской: "Мадам д’Экоман, посылаю вам этого человека от Этьенна, слуги моего отца; рекомендую Вам его и прошу о нем позаботиться”. Я приняла Равальяка и, не задавая никаких вопросов, накормила его и отправила на ночлег в город, к некоему Ларивьеру, доверенному лицу моей госпожи. Однажды, когда он обедал у нас, я поинтересовалась, что связывает его с маркизой. На мой вопрос он ответил, что его и маркизу связывает общее с герцогом д’Эперноном дело. Видя, что человек он грамотный, я отлучилась, чтобы принести бумаги одного интересующего меня дела, в котором он пообещал мне помочь, но, когда вернулась, его уже и след простыл. Удивившись его странному поведению, я решила войти к ним в доверие, чтобы разузнать побольше о том, что они замышляют»⁷⁴.

Она утверждала также, что попыталась доложить обо всем этом королю через Марию Медичи, но та, как назло, уехала из Парижа в замок Фонтенбло. Духовника погибшего короля – отца Коттона, к которому она решила обратиться после этого, также не оказалось в Париже, а другой священник, имени которого она не знала, прогнал ее, посоветовав не вмешиваться в дела, которые ее не касаются.

Вскоре Жаклин д’Экоман вдруг арестовали по какому-то весьма странному обвинению и насильно отправили в монастырь.

В январе 1611 года Жаклин удалось выйти из монастыря, и она вновь предприняла попытку разоблачения заговорщиков. Только теперь она стала утверждать, что они поддерживали связь с людьми испанского короля.

Маркизу де Верней попытались подвергнуть допросу, но Ашилль де Арле, председатель суда, быстро закрыл дело, сказав:

– Доказательств слишком много, но избави нас Бог от доказательств такого рода…

После этого он приказал вновь задержать Жаклин д’Экоман. Через пятнадцать дней он вдруг подал заявление об отставке. А еще через четыре месяца, 30 июля 1611 года уже его преемник подтвердил законность ареста, приговорив лжесвидетельницу к пожизненному заключению в одиночной камере.

Таким образом, Жаклин д’Экоман «испытала на себе судьбу многих людей, по неосторожности решивших бросить вызов сильным мира сего»⁷⁵.

Кстати, примерно об этом же сообщал в своих «Мемуарах» и некий уроженец Руана Пьер Дюжарден, именовавшийся капитаном Лагардом. Эти «Мемуары» были написаны в Бастилии, куда Дюжарден был брошен в 1616 году (отметим, что освободиться ему удалось лишь после окончания правления Марии Медичи). Так вот, этот Дюжарден – Лагард узнал о связях заговорщиков, находясь в Италии, откуда представитель испанского короля в Милане граф де Фуэнтес руководил тайными интригами, направленными против Франции. Приехав в Париж, капитан Лагард якобы сумел предупредить короля о готовившемся покушении, но тот не стал ничего предпринимать.

В «Мемуарах» Лагарда содержится масса деталей: о том, что он видел в Неаполе человека, одетого во все фиолетовое, – якобы этот человек говорил, что, «вернувшись во Францию, убьет короля»; Лагарду сказали, что этого человека зовут Равальяк, что он «служит герцогу д’Эиерноиу и привез сюда письма от него»⁷⁶.

Более того, Лагард утверждал, что ему самому предложили поучаствовать в покушении на короля.

На эти свидетельства официальные власти также не обратили никакого внимания. Более того, Людовик XIII торжественно поклялся, что не будет производить новых расследований по факту смерти своего отца.

Историк Анри Мартен по этому поводу пишет:

«Согласно Дюжардену, Неаполь в то время был очагом заговоров против Генриха IV, и он был предупрежден об опасностях, которые ему угрожали. "Манифесты” д’Экоман и Дюжардена дошли до нас: не исключено, что они оба и делали Генриху IV заявления против герцога д’Эпернона; также возможно, что они примешали сюда Равальяка лишь для того, чтобы придать себе значимости. Судьба Дюжардена оказалась более счастливой, чем судьба д’Экоман: он некоторое время просидел в тюрьме, но Людовик XIII в 1619 году выпустил его на свободу и даже даровал ему пенсию. Возможно, он действительно заинтересовал короля, а может быть, это его фаворит де Люинь воспользовался обвинениями Дюжардена, чтобы использовать их в качестве оружия против д’Эпернона»⁷⁷.

* * *

Не исключено, что Генрих IV и в самом деле пал жертвой «испанского заговора». В пользу этого предположения говорят настойчивые слухи об убийстве французского короля, ходившие за пределами страны еще до 14 мая. Говорит об этом и то, что в государственных архивах Испании чья-то заботливая рука изъяла важные документы, относившиеся к периоду от конца апреля и до 1 июля 1610 года.

Что французский король пал жертвой заговора, руководимого испанцами, впоследствии утверждали такие осведомленные лица, как герцог де Сюлли, личный друг и советник Генриха IV, а также кардинал де Ришельё. Последний, в частности, писал, что за несколько дней до рокового 14 мая в кулуарах шептались, что король будет заколот ударом кинжала, и «испанцы в Брюсселе передавали это друг другу по секрету»⁷⁸.

Что же касается разговорчивой Жаклин д’Экоман, то ее в 1611 году, как мы уже сказали, снова бросили в тюрьму и предали суду. Однако процесс над ней принял нежелательный для властей оборот. Слуга некоей Шарлотты дю Тийе, которая была близка к маркизе де Верней и находилась в придворном штате королевы, показал, что не раз встречал Равальяка у своей госпожи. Это подтверждало свидетельство Жаклин, также служившей некоторое время у Шарлотты дю Тийе, которой ее рекомендовала маркиза де Верней. Судебное следствие тут же прервали, «учитывая достоинство обвиняемых».

У всех складывалось впечатление, что дело явно старались замять. Председатель суда в конце концов оставил свой пост, а на его место назначили близкого человека Марии Медичи. После этого высший суд вынес свое решение: с герцога д’Эпернона и маркизы де Верней снималось выдвинутое против них обвинение, а вот Жаклин д’Экоман в июле 1611 года была приговорена к пожизненному тюремному заключению. Заметим, что ее продолжали держать за решеткой и после падения Марии Медичи – настолько опасны были показания «лжесвидетельницы».

Историк Анри Мартен в связи с этим пишет:

«Герцог д’Эпернон и мадам де Верней, со своей стороны, стали утверждать, что их оболгали, и потребовали смерти своей обвинительницы. Процесс длился шесть месяцев и закончился оправданием всех, кого обвиняла д’Экоман, ее же саму приговорили к пожизненному заключению. […] Но в головах у многих остались большие сомнения»⁷⁹.

Интересно, что примерно в это же время некий прево (королевский чиновник, обладавший судебной властью) из Питивье, преданный слуга маркизы де Верней, был арестован за то, что говорил об убийстве короля, когда оно еще не было совершено. Но во время суда его не удалось допросить, так как он был найден в камере задушенным.

* * *

Все эти факты выглядят так странно, что невольно напрашивался вывод: Франсуа Равальяк был лишь орудием в руках маркизы де Верней и герцога д’Эпернона, а возможно, и самой Марии Медичи, поскольку в конечном счете «инициатива прекращения судебного разбирательства в отношении подозреваемых исходила именно от нее»⁸⁰. Кстати, а разве редки случаи, когда две соперницы мирятся, основываясь на обоюдном желании уничтожить мужчину, который их обманывает? Вне всякого сомнения, маркиза де Верней думала о том, что Шарлотта-Маргарита де Монморанси могла занять ее место (уже заняла – в сердце короля!) и при благопрятном стечении обстоятельств стать женой Генриха. Она не забыла ни одной из своих погубленных надежд. Разделяя с королем ложе, она люто ненавидела его. Разве этого недостаточно для вынашивания планов убийства?

Свои резоны были и у Марии Медичи.

В книге «Пять столетий тайной войны» специально исследовавший этот вопрос Ефим Черняк пишет:

«Почему же Мария Медичи уклонилась от встречи с Жаклин д’Экоман? У этой упрямой и взбалмошной женщины и особенно у ее фаворитов – супругов Кончини – были свои причины желать устранения короля. Генрих сильно увлекся молоденькой Шарлоттой Монморанси, ставшей женой принца Конде. Этот бурный роман вызвал серьезные опасения флорентийки. Зная характер Генриха, она допускала, что он может пойти на развод с ней или приблизить принцессу Конде настолько, что та приобретет решающее влияние при дворе. В случае смерти Генриха Мария Медичи становилась правительницей Франции до совершеннолетия ее сына Людовика XIII, которому тогда было всего девять лет. Фактическая власть досталась бы супругам Кончини, которые имели огромное влияние на Марию Медичи (так оно и произошло впоследствии, хотя герцог д’Эпернон в первые дни после смерти Генриха IV также стремился прибрать к своим рукам бразды правления)»⁸¹.

У него же читаем:

«Показания д’Экоман были опубликованы при правлении Марии Медичи, когда она боролась с мятежом крупных вельмож и хотела обратить против них народный гнев. Характерно, что эти показания не компрометировали королеву-мать. Мемуары Лагарда были написаны после падения Марии Медичи и явно имели целью очернить королеву и ее союзника герцога д’Эпернона. Таким образом, оба эти свидетельства могут внушать известные подозрения»⁸².

А вот мнение историка Андре Кастело:

«Кто же стоял за спиной убийцы? Кто невидимой рукой направил его длинную волосатую руку с кинжалом в чрево Генриха IV? На сей счет у историков и биографов нет единого мнения.

Подозрение, конечно, в первую очередь падает на Марию Медичи, которой очень хотелось поскорее короноваться, чтобы стать регентшей при малолетнем сыне Людовике и сохранить для него трон. По мнению французского историка и писателя Филиппа Эрланжера, главным лицом в заговоре против короля был его приближенный, герцог д’Эпернон, бывший фаворит Генриха III, который так и не смог простить Генриху IV, этому беарнцу, того, что слепая судьба выбрала его. Бурбона, чтобы править Францией вместе с Валуа. Интересно отметить, что убийца короля Равальяк был родом из Ангулема, где герцог был губернатором многие годы. Герцог д’Эпернон, конечно, знал Равальяка и даже как-то посылал его к своей любовнице в Париже Шарлотте дю Тийе с тайным письмом. Приложила к кровавой расправе, очевидно, свою нежную ручку и маркиза де Верней, эта жадная до власти фаворитка короля, которая ради достижения собственных честолюбивых целей в течение десяти лет плела нити заговора против бывшего любовника, который изгнал ее из дворца.

Все это происходило если и без прямого участия Марии Медичи, то при ее молчаливом согласии; она преследовала свою заветную цель – стать регентшей при сыне, чтобы до его совершеннолетия в течение нескольких лет пользоваться неограниченной властью и наслаждаться ею.

Как бы там ни было, но два удара кинжалом, нанесенные Равальяком, разрешили все проблемы, с которыми сталкивались заговорщики.

Теперь всем во дворце заправляла "испанская партия” во главе с Марией Медичи, которой все же удалось осуществить свою давнишнюю мечту – стать регентшей, то есть временной королевой. Д’Эпернон с ее приближенным Кончини становились могущественными временщиками. Что касается Генриетты де Верней, то опальную фаворитку Мария почему-то вернула во дворец.

Две прежде непримиримые соперницы, которых примирила преждевременная смерть короля, стали вдруг неразлучными подружками, что само по себе не может не вызывать определенных подозрений. И еще один поразительный, просто неслыханный факт, говорящий в пользу интриг испанского короля Филиппа III. Посол Испании в Париже теперь получил право принимать участие в заседаниях Государственного совета Франции, проводимых под председательством регентши – Марии Медичи»⁸³.

* * *

Вполне возможно, что Мария Медичи просто не в силах была вынести того, что стала посмешищем всей Европы, и мечтала взять реванш, став регентшей.

Таким образом, две вышеназванные женщины с большой для себя пользой могли объединить свою злобу. В этой связи весьма красноречивым выглядит тот факт, что после смерти короля маркиза де Верней попросила узнать у Марии, можно ли ей вновь появиться в Лувре. Как ни странно, Мария, которую никогда не отпускало чувство ревности, передала в ответ:

– Я всегда буду относиться с уважением ко всем, кто любил короля, моего мужа. Она может вернуться ко двору, ей здесь всегда будут рады…

Однако Генриетта де Бальзак д’Антраг, маркиза де Верней во дворце прожила недолго. В один прекрасный день она исчезла из Лувра, перебравшись в свой дом в Вернёйе, где вела угрюмое существование и где, забытая всеми, умерла 9 февраля 1633 года. Ей не было и шестидесяти лет…

Остается отдать должное Франсуа Равальяку, который даже под пыткой не выдал никого из людей, так вероломно использовавших его фанатизм; он унес свою тайну в могилу.

* * *

А может быть, и эту версию поддерживают многие историки, Франсуа Равальяк банально был лишен рассудка. В частности, биограф Генриха IV Андре Кастело пишет:

«Он не был полностью сумасшедшим, скорее он был неуравновешенным. Он достиг физического расстройства, которое часто выражается в патологических галлюцинациях. Когда его спросили, кто он по профессии, он ответил, что "призван усовершенствовать процессы, происходящие при дворе»^в4.

В самом деле, Равальяк трижды пытался добиться аудиенции у короля, чтобы объяснить ему: жить и управлять государством нужно совсем не так. Ярый католик, неудачно пытавшийся вступить в орден иезуитов и не скрывавший недовольства той терпимостью, которую проявлял Генрих к своим бывшим единоверцам-гугенотам, Равальяк стремился предостеречь короля от опасного, как ему казалось, курса, но его, естественно, и близко не подпускали ко дворцу. По словам Андре Кастело, «результатом его рефлексии стало решение убить короля, так как ему не удалось поговорить с ним от имени Бога»⁸⁵. Считая себя посланником Божьим, Равальяк просто перешел ту границу, которая отделяет нормального человека от помешанного.

С другой стороны, тот же Андре Кастело констатирует:

«Нужно признать, что кинжал Равальяка способствовал реализации всех чаяний возможных заговорщиков: армия была распущена, договор с герцогом Савойским расторгнут, де Сюлли снят с должности. Победила про-испанская партия, королева стала регентшей, д’Эпернон и Кончини на какое-то время стали хозяевами в королевстве. […] Франция оказалась вывернута наизнанку, как перчатка»⁸⁶.

В любом случае (и в этом следует отдавать себе отчет), несчастный Равальяк, может, и считавший себя благородным орудием Провидения, на самом деле был лишь жалкой игрушкой в руках гнусных махинаторов. Это тем более верно, что никто еще не отменял и такой прописной истины, что людьми легче управлять, воздействуя на их пороки и слабости, чем взывая к их добродетели.