Текст книги "Смех Касагемаса. Роман"

Смех Касагемаса
Роман
Елена Адаменко

Корректор О. Г. Попова

© Елена Адаменко, 2022

ISBN 978-5-0053-4405-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЧАСТЬ I

До чего гадкое, гадкое дребезжание! Ну что же такое?..

Герман очнулся ото сна и не сразу сообразил, где находится. Темнота, белый потолок… В его сне Пикассо – пожилой уже человек в кепке – с каким-то гопницким шиком пинал пустое жестяное ведро, явно наслаждался мерзким звуком и с вызовом поглядывал вокруг.

Смутные очертания предметов проступали во тьме, и Герман вспомнил – он же на новом месте! «На новом месте приснись жених невесте», – подумалось некстати. Из-за окна доносились вопли, грохот – словно по пустой железной бочке кто-то колотит. Ну да, центр Петербурга, Васильевский остров. Хорошо бы не каждую ночь так. Герман помотал головой, отгоняя сонные видения. Кто-то еще там был, кажется, во сне, что-то интересное – ускользало, таяло, растворялось…

Где ж тут свет-то? Герман пошарил по стене, выключателя не нашел, но выйти настоятельную потребность ощущал, – решительно поднялся, сделал несколько шагов, толкнул белевшую в темноте дверь и вступил из комнаты, в которую сквозь задернутые шторы все же проникал свет уличных фонарей, в совсем уж темный коридор. Немедленно задел тяжелую, но шаткую металлическую вешалку, она повалилась, еще по чему-то проскрежетала и, кажется, что-то разбилось… Черт-черт-черт!

Послышалось движение в другой комнате, зажегся свет, потом дверь открылась – Иза, хозяйка квартиры, в потоке света завязывала поясок халата.

Герман уже поднял вешалку.

– Ради бога, извини. Разбудил, наверное? – Он подобрал с пола какую-то бесформенную шляпку, стряхнул с нее пыль. На полу отраженным светом поблескивали осколки круглого зеркала, которое раньше висело на стене.

Иза произнесла в обычной своей вялой манере:

– Ничего. – Тоже заметив осколки, уныло констатировала: – Это к несчастью. Примета такая есть.

– Я свет не мог найти… Надо просто быстро сказать: «К счастью, к счастью!» И будет к счастью. Сейчас я уберу.

Иза махнула рукой:

– Вон выключатели, у дверей. Швабра в туалете.

Герман пощелкал, в прихожей и на кухне загорелись лампы, он нашел швабру.

– Новое зеркало тебе куплю. Не переживай. – Собрал осколки в совок. Зеркало раскололось на три большие части и несколько мелких. В каждой отражалась озабоченная физиономия Германа – щека, глаз, нос…

Барышня, намеревавшаяся было вернуться в комнату, нерешительно остановилась.

– Может, чаю хочешь?

Герман с удовлетворением подумал: «Вот есть же в ней что-то человеческое». Согласился:

– Ага, сейчас я только…

И закрылся в туалете. Услышал, как Иза прошла в кухню, включила чайник, зазвенела посудой. Минуту спустя Герман к ней присоединился.

– Проснулся – не мог понять, где я, что, кто… Вчера всю ночь писáл, проверял, перепроверял. Сдавал черновик диссертации.

– Про Пикассо, я правильно запомнила?

Герман кивнул. Очень хотелось есть. На столе одиноко стояла вазочка с печеньем, и он решился спросить:

– Слушай, я знаю, это неприлично… Но у тебя нет чего-нибудь посущественнее из еды? Я хотел в магазин, но, видишь, уснул, не успел…

Иза озадаченно полезла в холодильник. Достала сосиски, яйца.

– Ну вот, омлет можно…

Герман обрадовался:

– Спасибо. Я сам сделаю.

– Да мне несложно… – как будто даже немного обиделась Иза.

Герману оставалось только поблагодарить любезную хозяйку за заботу. Пожалуй, впервые он смог внимательно и не спеша ее рассмотреть. Когда они договаривались о сдаче комнаты, все его попытки оживить беседу разбивались о ее непробиваемую унылость. К тому же она почти не глядела на него, только как-то по касательной, даже не сразу и поймешь – на него или мимо, так что и ему поневоле приходилось слишком уж на нее не таращиться. С такой «домовладелицей» он за годы скитаний по съемным жилищам столкнулся впервые. Сейчас она, сосредоточенная на готовке, в своей блеклости казалась почти прекрасной. Тонкие светло-русые волосы до плеч, бледное лицо, водянисто-серые глаза, почти бескровные губы. Казалось, девушка стремится стать прозрачной, исчезнуть. Худосочная, если выражаться старомодно. С ее обликом резко контрастировал и, вероятно, что-то декларировал шелковый ярко-красный халатик с вышивкой. Удивительно, что дома она так наряжается, – на улицу, насколько он мог судить, она выходила в неброском сером и черном.

Однако стоило Изе заметить, что за ней наблюдают, – вот как сейчас, – движения ее стали резкими, неуверенными, лицо напряглось и утратило всю свою акварельную прелесть. Герман, желая в зародыше уничтожить возникающую неловкость, завел светскую беседу:

– А твои родители чем занимались?

– Папа преподавал теормех в Техноложке. Мама кружки вела по всякому рукоделию… – Иза чуть помолчала. – Но в ее случае это неважно. Она была красавица.

– Печально все это.

Иза кивнула, поставила перед ним тарелку с омлетом, цыплячью желтизну которого украсили розовые кружки́ нарезанных сосисок. Еще и свежий огурчик нашелся. Добавил зеленого в палитру.

Она показала на выдвижной ящик стола.

– Там приборы. – Помолчала. Потом нерешительно спросила: – А ты почему именно Пикассо занялся?

Иза налила себе чая, присела на табуретку напротив, взяла печенье, опустила взгляд и стала помешивать ложечкой несладкий чай.

Герман пожал плечами:

– Так вышло.

Поддел вилкой кусочек омлета – хорошо! Иза тем временем продолжила допрос:

– И что, интересно?

Что-то странное, как будто зависть, послышалось Герману в ее интонации.

– Ну да. – Герман помолчал секунду, потом уточнил формулировку: – То есть и интересно, но и работа довольно трудная, понимаешь? А ты почему спрашиваешь? Диплом?

Иза кивнула.

– Бакалавр я. Объединение «Серапионовы братья». Лексикологический аспект.

Герман улыбнулся.

– И что, не заходит?

Иза удрученно покачала головой.

А Герман вдруг задумался: и правда, почему Пикассо? Ведь много чем интересовался, а вынесло же…

– Пикассо мне прям-таки приснился сегодня, в неприглядном весьма виде. Безобразничал. – Герман хмыкнул. – Вот он ни разу ни единого шага в сторону от искусства не сделал. Стоял как скала. И оставил наследие после себя – гигантское, чудовищное, можно сказать. Не только живопись, но скульптуру, керамику – тысячи работ… Такое из воздуха не соткется, тут и муза рукой водить устанет, даже с учетом очень долгой жизни. Это значит, что каждый божий день он закрывался в мастерской, брал баночки-скляночки, растворитель, кисти и работал-работал-работал… Без этой одержимости никакого Пикассо не случилось бы. И теперь все обсуждают его успех, его характер, его женщин, рассуждают, сволочь он или не сволочь, жулик или не жулик, гений или провокатор, и никто не думает о буднях, которые он проводил весьма прозаично: дышал себе взаперти скипидарчиком и решал какие-то проблемы, никому, кроме него, не ведомые. Отважно. А в итоге искусство до Пикассо и после него – две большие разницы, как говорится. Что-то в кодировке человечества щелкнуло и треснуло… И изменилось после него. Или, окей, возможно, он не изменил, а зафиксировал какие-то изменения. Другое время, новое, где все запреты и ограничения сняты, все договоренности разорваны и ничто не является тем, чем кажется.

Иза внимательно его слушала, а потом продолжила – о своем:

– А я вроде и на филфак сама хотела, и «Серапионовых братьев» сама выбрала, и время теперь есть, но сажусь за компьютер, беру в руки книгу – и ничего не получается.

– Странно. Измени тему. Вдруг поможет? Спасибо тебе, накормила.

Герман составил в раковину посуду, начал ее мыть. Поймал на себе удивленный взгляд Изы. Она осторожно предложила:

– Можно до завтра оставить…

Герман мотнул головой:

– Да посуды-то всего ничего…

Она в ответ пожала плечиками:

– Спокойной ночи.

– И тебе. Извини, что разбудил. И за ущерб извини.

Иза ушла. Герман, домыв все, осмотрелся в поисках полотенца, не нашел, взял со стола пару бумажных салфеток. Обнаружил мусорное ведро в тумбочке под раковиной – оно оказалось почти полным. Непорядок, однако. Принес из прихожей совок с зеркальными осколками. Еще раз отразились в них его расщепленные черты. Увидел на широком подоконнике кипу старых газет, завернул в одну осколки, потом уж утрамбовал все в ведро. Надо будет завтра выбросить и не забыть зеркало купить, взял он себе на заметку.

В целом ему здесь нравилось, очень нравилось. Большая кухня аж с двумя окнами, да и вообще квартира просторная и, к счастью, никто не удосужился сделать в ней евроремонт. Широкие половицы в коридоре и на кухне, давным-давно покрытые черным лаком, потертые, старый поскрипывающий паркет в комнатах. Высокие и широкие, крашенные белым двери с филенками. Все очень гармонично, свежо и просторно – даже некоторый избыток вещей не делал это пространство захламленным. Просто отлично все.

Когда он устраивался поудобнее в своей еще не остывшей постели на новом месте, чей-то нежный голос пропел ему на ухо: «Сладких снов, спокойной ночи, дорогой…» «Спасибо, спасибо», – улыбнулся он в ответ.

На важную встречу надо было не опоздать, но и не явиться заранее, чтобы не показаться слишком уж заинтересованным. Герман, сидя с книгой в университетской столовой, поглядывал на улицу из окна, дождался назначенного срока и отправился к месту встречи: нужный ему гражданин, потенциальный работодатель, тоже оказался пунктуальным. Рослый загорелый мужчина лет сорока пяти вышел из дорогого автомобиля и закурил. Присутствовала в его манерах некая любовно культивируемая бандитская разболтанность – видно, из девяностых, – но взгляд был цепким, умным и холодным. Герман подошел:

– Андрей? – Мужчина кивнул. – Добрый день.

Пожали друг другу руки.

– Здрасьте, здрасьте. Сын сказал, вы – или, может, давай на ты? – Андрей окинул Германа оценивающим взглядом, тот кивнул. – Значит, ты занимаешься Пикассо. Кока обрисовал тебе задачу?

– В самых общих чертах.

Андрей потушил сигарету о край уличной урны.

– У меня небольшой продюсерский центр, это ты, наверное, от Коки знаешь. Снимаем всякое: рекламные ролики, последнее время – короткометражки, и не без успеха. Так, в узком кругу уже довольно широко известны. И вот нашелся спонсор, которому наш продукт нравится. – Не без гордости добавил: – У меня правда ребята хорошие, шустрые, идейные. Во всё ввязываются, всё обмозговывают… Сам подбирал, методом проб и ошибок. Крови пролито, слез… – Хохотнул коротко. – Так вот, спонсор готов вложиться в полный метр о Пикассо. То есть это вообще его идея. Сценаристу моему нужно быстренько подогнать материал: там, факты, картинки, чтобы это… чтобы спонсор не остыл, он такой мужичок капризный. Назвал даже два возможных сюжета. Сейчас. – Засунул руку в карман брюк, достал мятую записку. – «Фернанд и оливье»?

Герман понимающе кивнул.

Андрей обрадовался:

– Понял, да? И еще – вот, блин, почерк – «Смерть Катагеноса» вроде.

Герман снова кивнул:

– Касагемаса.

Собеседник легко согласился:

– Тебе видней. А можешь в двух словах сказать, о чем это? Я, если честно, в художниках не очень…

– Ну, Карлос Касагемас – это друг Пикассо, они вместе приехали в Париж, в самый первый раз, осенью девятисотого. Он вскоре покончил с собой. Пикассо переживал. Считал себя отчасти виноватым.

– А был виноват-то? – вдруг живо заинтересовался Андрей.

Герман пожал плечами.

– Да трудно сказать… Скорее нет. С этой смерти, считается, начался «голубой период», когда Пикассо перестал быть дебютантом, новичком амбициозным, и стал самим собой. А Фернанда Оливье – его возлюбленная, несколько лет с ней связано, но уже чуть попозже.

Андрей, вполне, кажется, удовлетворенный объяснениями, кивнул:

– Ага-ага. Понятно. Накидаешь материала за недельку? Мой сценарист тоже пока посмотрит, к какой истории у него душа больше лежит, а ты копни поглубже – там, подробности, детали, эксклюзивы, чтобы не из интернета, лады?

– Само собой.

Возникла недолгая пауза. Герман выжидательно взглянул на Андрея. Тот, сообразив, достал из кармана пару купюр.

– Аванс. Нормально?

– Угу.

Мужчины попрощались, Андрей сел в машину и уехал.

А Герман аккуратно уложил деньги в кошелек и побрел нога за ногу без всякой цели…

В голове крутились образы, намертво связанные с легендой, мифом Пикассо, но и с реальной жизнью художника тоже: коррида, быки и тореадоры, женщины, женщины, женщины… Бедность и слава. Касагемас и револьвер. Мама-анархия… Мертвая сестра, мертвый друг. Вина – возможно, мнимая. Возможно, более глубокая, чем кажется. И вечно живой гений.

* * *

Иза, сидя у круглого стола в большой, старомодно обставленной комнате, безуспешно пыталась сосредоточиться на работе. Все было готово: включен ноутбук, собраны бумаги, тетради, ксерокопии книжных страниц с пометками маркером. На экране светился типовой титульный лист работы с названием «Стилистические особенности прозы авторов объединения „Серапионовы братья“. Лексикологический аспект». Но, посидев сгорбившись и тяжело вздыхая пару минут перед братьями-литераторами, взывавшими к ее участию, Иза перешла на другую открытую вкладку – сайт знакомств, начала листать мужские анкеты. Не ради знакомства, а так, из любопытства. Может, когда-нибудь… Пока она не чувствовала решимости предъявить себя миру во всей красе.

Она кликнула на фотографии симпатичного молодого человека, начала просматривать его анкету, спускаясь вниз по тексту. На стандартный вопрос «Что вы больше всего цените в женщине?» этот милый парень ответил: «Ухоженный лобок». Иза прошептала:

– О господи…

Вздрогнув, закрыла сайт знакомств, и вновь перед ней немым упреком замаячил «Лексикологический аспект». Иза решительно поднялась, шагнула к стеллажу, отыскала еще одну нужную книгу. Чтобы вытащить ее, отодвинула семейную фотографию, произведение пляжного фотографа: молодая смеющаяся женщина в центре смотрела прямо в объектив, а на нее, тоже улыбаясь, снизу вверх глядели девочка лет семи и мужчина, присевший на корточки, – Иза и ее отец. Сзади читался южный приморский пейзаж. Чуть дальше стояли фотографии родителей с закрепленными на уголке черными лентами…

«Ухоженный лобок»! В очередной раз Иза поразилась людским странностям. Она не была девственницей, к счастью: летний лагерь для изучающих английский язык после первого курса дал ей кое-какой опыт. Правда, парень был московский, и продолжения не последовало. Она немножко фантазировала на эту тему, конечно. Но напрасно. «Переключился на москвичек», – думала она, и обида окрашивала ее мысли легким серебристым светом.

Вернувшись тогда в Петербург чрезвычайно уверенной в себе, ей казалось – очень даже искушенной и опытной, Иза поняла, что отец отослал ее на время каникул не случайно. Он стал странно задумчив, печален, все чаще оставался дома, в аптечке появлялись все новые лекарства… Каким-то шестым, десятым, двадцатым чувством она узнавала все это. Все повторялось, как с мамой. Однажды, собравшись с духом, Иза спросила, и отец ответил: «Ты умная девочка, все правильно поняла». Обещали ему пять-шесть месяцев, продержаться им вместе удалось почти три года. За это время вся ее свежеприобретенная искушенность сошла на нет, она безнадежно и во всем отстала от ровесниц, никаких больше любовных историй – актуальной для нее оставалась лишь история болезни. Иногда появлялась надежда, иногда не давало дышать отчаяние, потом привычным стало ожидание конца… И ужас, о котором никому не расскажешь. Ужас от того, что жизнь может быть такой мучительной, что беда пришла и длится, и длится, и длится… Страх, что придется остаться одной, наедине с жестоким непонятным миром, без всякой защиты, руководства, помощи…

Герман очень Изе понравился. Сразу. Как только позвонил.

Будущему постояльцу она планировала отвести комнату, в которой росла сама: тахта, книжный стеллаж, письменный стол, платяной шкаф. Герман ответил на предложение, которое она после долгих сомнений и колебаний вывесила на университетской доске объявлений, первым, единственным и очень быстро (она не знала, что на самом деле он уничтожил любую возможность конкуренции, сорвав листок с ее телефоном).

Они договорились о встрече в сетевой кофейне у метро. Иза пришла заранее, взяла кофе и села за столик у окна, положив перед собой мобильный. Скоро телефон ожил. Она ответила на вызов:

– Да.

– Вы уже на месте?

Иза увидела у входа в кафе молодого человека, который стоял с мобильником у дверей и осматривался.

– Да, я справа от дверей. – Сердце у нее вдруг дало сбой, потом забилось очень часто.

Парень посмотрел в нужную сторону, но народу в вечерний час было много.

– Не можете подать знак? Где вы?

Иза привстала, неловко помахала рукой с зажатым в ней мобильником. Герман заметил ее, улыбнулся и стал пробираться к столику. Высокий, с темно-русыми густыми волосами, ясными синими глазами, в красной куртке, с рюкзаком. Довольно взрослый. Лет двадцать семь – двадцать восемь, наверное. Она, кажется, видела его в студенческой столовой.

– Привет! Вот он я, будущая соседка!

В объявлении Иза написала: «Сдам комнату девушке-студентке», но Герман по телефону весьма убедительно доказывал, что он – гораздо лучше и скромнее любой девушки, так что предварительно они договорились. Однако личную встречу на нейтральной территории Иза все же назначила – надо хоть взглянуть, что за тип.

– Не опоздал?

Иза посмотрела на часы в мобильном.

– Почти нет.

– Вот и славно.

Герман повесил куртку на спинку стула, снял с плеча рюкзак, сказал:

– Возьму что-нибудь. – И отправился к барной стойке.

Сердце у Изы по-прежнему было не на месте, и рука, которой она поднесла к губам чашку, кажется, дрожала. «Дура. Чего психовать? Просто разговор. Просто парень…»

Через пару минут, вернувшись с кофе, Герман продолжил:

– Иза… Имя у вас необычное.

– Полностью, вообще-то, еще хуже – Изабелла. Родительский каприз.

– Скажу честно, Иза-Изабелла, мне очень нравится ваше предложение. Очень подходит. Я буду хорошим жильцом, клянусь. Я аспирант, история искусств. Жизнь веду тихую, доверием не злоупотребляю, не имею домашних животных, не курю, не буйствую – и рад бы, может, да не успеваю. Вся моя жизнь здесь, на пятачке Васильевский – центр, сосредоточена. Заканчиваю диссертацию. Пишу про Пикассо, если вам интересно. Чем не соседка? Моя невеста бывает в городе только по выходным, и то не всегда. Она биолог и сейчас в поле, у нее тоже диссертация. Она почти единственная моя возможная гостья.

Иза помешивала ложечкой свой остывший кофе, не зная, что вообще в таких случаях положено говорить. Невеста еще у него какая-то. Молодой человек тоже, похоже, растерялся. Помолчал, достал из рюкзака паспорт, аспирантский билет, кошелек.

– Вот мои документы. Залог могу оставить.

Он подвинул ей бумаги, она полистала паспорт и отложила его.

– Хорошо. Я сдаю первый раз…

Голос у нее почти пропал, и она замолкла.

Герман пошутил:

– Не хотите сообщить мое имя кому-нибудь из друзей? Вдруг я маньяк?

Иза с трудом сумела взглянуть на него, пытаясь понять, действительно ли ее страх и беспомощность настолько очевидны, и проклиная вечную свою ненаходчивость.

Герман как последний аргумент вытащил из рюкзака прозрачную папку с ксерокопиями документов, подвинул ее по столу к Изе и заговорил очень серьезно:

– Давайте я заплачý за месяц вперед, а там посмотрим? Вы, кстати, почему решили сдавать?

Не без труда (почему-то предательски перехватило дыхание) она произнесла:

– Денег не хватает. Папа умер недавно… Друзья его помогли мне, конечно, но… Квартира большая, квартплата тоже. Я учусь еще, так что сами понимаете. – Иза вздохнула и добавила почти шепотом: – Мама еще раньше умерла.

Герман кивнул сочувственно:

– Понятно.

Над их столиком снова повисла мучительная тишина. Иза, не зная, что еще она может или должна сказать, совсем не чувствуя в себе сил поддерживать беседу, поочередно доставала из папки листочки с ксерокопиями документов потенциального жильца и складывала их сначала вдвое, потом еще и еще, пока они не превращались в совсем уж крохотные прямоугольники. В какой-то момент она все же подняла глаза и увидела, что Герман наблюдает за ее действиями с неописуемым изумлением. Иза как можно хладнокровнее смахнула бумаги в сумочку.

Приняв решение разделить квартиру с едва знакомым молодым человеком и впав в позорный ступор при «собеседовании», Иза желала хоть как-то реабилитироваться, пусть лишь в собственных глазах. Поэтому она пренебрегла всеми соображениями безопасности, которые раньше весьма ее занимали, и повела Германа смотреть квартиру тем же вечером, после свидания в кафе. «Ведь у меня есть ксерокопия его паспорта», – утешала она себя. Однако некто бдительный в ее голове подавал сигналы тревоги: мол, она явно потеряла берега и пустилась во все тяжкие.

Они вступили в широкий коридор. Иза зажгла свет: по правой стороне просторной прихожей белели две двери, а в торце коридора – еще одна, слева располагалась большая кухня, в ведущий к ней коридорчик выходили двери ванной комнаты и туалета.

Иза открыла дверь, ближайшую ко входу в квартиру:

– Вот, я планировала эту комнату освободить. Это бывшая моя. Но вы очень быстро откликнулись, я еще до конца не успела…

Герман осмотрелся:

– Отлично. Меня все устраивает, правда. А вы где?

Иза молча вышла обратно в коридор, показала на дверь в торце, через одну от первой.

– Там.

Герман постучал по средней, плотно закрытой двери.

– А здесь что? Кладовка?

Иза неохотно ответила:

– Там вещи родителей.

– Ясно. Иза, а вы планируете сдавать долго? – Герман, казалось, начал обращаться к ней с некоторой настороженностью, не без опаски. – Я хотел бы понимать, на какой срок могу рассчитывать.

– Думаю, год как минимум сдавать буду. – Иза произнесла это твердо и решительно. Она же серьезный человек, деловая женщина, не просто так.

– Отлично. – Герман улыбнулся. – До завтра тогда?

Иза мелко покивала, направилась за молодым человеком к выходу. Герман шагнул за порог, потом обернулся:

– Давай, может, на ты? Для простоты коммуникации?

Иза снова кивнула и, повинуясь безотчетному порыву, быстро захлопнула дверь и тут же сообразила: «Прямо у него перед носом». Но не стала слишком уж корить себя еще и за эту оплошность, решила, что на сегодня хватит с нее самобичевания. Больше никакой самокритики. Вот такая она. Пусть привыкает.

Уже совсем поздним вечером она принялась окончательно освобождать комнату: унесла книги, еще остававшиеся на полках, в свое теперешнее обиталище, рассовала их по стоящим там массивным шкафам, то, что не поместилось, сложила по углам в бывшей родительской, бывшей папиной спальне…

У своего дивана, прикрытого клетчатым пледом, Иза, немного подумав, поставила ширму в восточном стиле из «родительской» комнаты. Эта красивая вещь всегда ей очень нравилась, отец привез ее из командировки на Дальний Восток.

Еще немного поразмыслив, Иза достала из платяного шкафа в соседней комнате и принесла к себе то, что мама называла «кимоно»: шелковое ярко-красное одеяние с широкими рукавами. Накинула его поверх одежды, покрутилась перед зеркалом, попробовала по-разному поднять, уложить волосы. Сняв наряд, аккуратно повесила его на стул. Посмотрела на себя в зеркало. Стянула одежду, белье. Неловкая. Костлявая. Бледная. Моль.

Иза надела домашнюю длинную футболку, в которой спала.

Дверь наверху была снабжена неприметным крючочком, позволявшим закрыться изнутри. Какая-никакая, а все-таки страховка…

На самом деле гораздо больше, чем потенциально агрессивное поведение квартиранта-аспиранта, ее страшила перспектива остаться «без средств к существованию». Каждый день она мысленно называла себе сумму оставшихся на счету отцовских сбережений, и каждый день эта цифра неумолимо уменьшалась. Это стало Изиным кошмаром, ее навязчивой идеей. По обычным тратам, которые она изо всех сил старалась свести к минимуму, денег могло хватить максимум месяца на четыре, и это если не случится больших «коммунальных катастроф» – в последнее время они, как назло, происходили. Как жить дальше, когда денег не останется вовсе, она не могла себе даже представить, при одной мысли об этом покрывалась холодным потом. Конечно, можно просить о помощи отцовских друзей, они предлагали (и самые близкие – Миша и Паша – время от времени позванивали, держали руку на пульсе), можно что-то из вещей продать, наверное, но как? Опыта у нее не имелось. И тоже не до бесконечности же… Или расставаться с этой квартирой, чересчур для нее большой и дорогой, – вариант на самый крайний, самый немыслимый случай.

Еще хотелось ощущать присутствие рядом жизни. Выяснилось, что в этом смысле себя Изе недостаточно – в ней жизни было маловато. Она всегда довольно трудно сходилась с людьми, а долгая болезнь отца усугубила дело. Вокруг нее образовалось что-то вроде кокона – ее никто не видел, не замечал, будто к ней приросла мантия-невидимка. В университете, на улице, в очередях… В жилконторе как-то не удалось даже доказать, что она «стояла», – никто из галдящей ревнивой очереди ее тихого и неотлучного присутствия не вспомнил, не заметил или не захотел вспомнить, заметить, так что пришлось с позором удалиться под аккомпанемент громкого и торжествующего «вас тут не стояло».

Ужас от последних недель жизни отца все еще не остыл, хотя минуло уже почти пять месяцев – его не стало весной, в апреле. Иза до сих пор почти физически ощущала его присутствие, часто встречалась с ним на границе сна и яви. Иногда просыпалась с мыслью, что нужно спешить к нему, проверить, как дела. Или снилось: она веселая, беспечная, и вдруг папа – живой, беспомощный, неухоженный, совсем один. Не умер, а просто она бросила его, забыла. Иза просыпалась с ледяным комом в груди, с огромным грузом вины и лишь спустя некоторое время приходило осознание – приснилось… Умер, скончался, похоронен.

Не верилось, что все закончилось раз и навсегда. Не по себе было ходить мимо той закрытой комнаты, где так долго отчаяние, надежда, страх сменяли друг друга… Первые несколько недель она даже не выключала в коридоре свет, для определенности.

Что со всем этим делать? Теперь вот комнату сдала. Хоть как-то дело с мертвой точки столкнула.

Герман явился на следующий день вовремя, как обещал. При нем была большая спортивная сумка, чехол с ноутбуком, неизменный рюкзак. Он еще раз сказал, что ему все очень-очень нравится, отдал ей деньги с залогом (на этом сам настоял), задернул шторы, прикрыл в свою комнату дверь и завалился спать.

Пришлось Изе, которая ожидала жильца с некоторым нетерпением и даже слегка подкрутила локоны электрощипцами, тихо ретироваться.

А потом он вешалку в ночи уронил. Так началась их жизнь на одной территории. Совместная жизнь. Жизнь дома. Герман дома. Иза дома. Герман и Иза сегодня дома…

* * *

К Изе Герман перебирался из личного «полевого лагеря» в Петергофе. В здешнем музее он из года в год устраивал себе сверхтрудовое лето. Первый раз это было после первого курса – в 2005-м, теперь, восемь лет спустя, он считал, что отработал свой последний сезон. «Лето» для него означало «Петергоф».

В мае он традиционно снимал у своего университетского приятеля крохотную квартирку. Она располагалась в сером трехэтажном доме, коих – наряду с пятиэтажками той же масти – множество было построено неподалеку от «царства Нептуна». В другое время это помещение служило хозяину складом ненужных вещей. Герман расчищал для себя часть пространства и заступал на вахту. Время сессии давалось ему нелегко, но дальше можно было полностью посвятить себя служению мамоне. Для него, жившего без посторонней помощи, только на свои, сезонная работа в парках Петергофа оказалась прекрасным вариантом: он все-таки ощущал смену времен года, дышал загородным воздухом, да и чуть расслаблялся – музейный день напряженный, но все же не очень долгий. Вечера принадлежали ему безраздельно.

Иногда за лето удавалось накопить на краткий «эконом-рывок» по «местам силы» Пикассо (Париж, Мадрид, Барселона), чтобы составить о них хотя бы самое общее представление. О более основательных путешествиях пока можно было только мечтать, а мечтать Герман не любил – предпочитал планировать и осуществлять.

Он водил экскурсии по парку, это лучше всего оплачивалось. Кроме того, при случае мог прихватить пару местных музеев – Монплезир, Екатерининский корпус, имел на это официальное разрешение. Работа, изматывающая морально и физически, удовольствия приносила ему немного, но при приложении экстраординарных усилий (однажды за весь летний сезон он позволил себе лишь три выходных) давала возможность потом несколько месяцев меньше думать о деньгах и больше – о деле.

В ежедневной рутине случалось всякое: иногда группа туристов торопилась, например, к поезду либо самолету или в ней оказывалось слишком много маленьких детей, тогда прогулку по парку поневоле приходилось сокращать, что позволяло быстрее вернуться в экскурсионное бюро и получить новую группу, а значит, еще одну выплату. Экскурсии в музеях, если их удавалось попутно провести, тоже приносили доход.

«Экскурсовождение» означало ежедневное рутинное говорение до вполне ощутимого состояния «язык заплетается», до потери голоса (особенно часто – в первый год, с непривычки), способствовало выработке физической выносливости, умения ловко скрывать усталость, а также при любых обстоятельствах «держать лицо».

Обстоятельства и неприятности бывали всякие. Чаще всего, конечно, совершенно рядовые, организационно-хозяйственного порядка. Туристы же всегда ищут приключений. Иначе зачем нужны путешествия? Например, лестницы – роковое место. С учетом маниакального желания посетителей парка фотографировать и фотографироваться неприятностями грозят любые неровности, а традиционный маршрут по Нижнему парку начинается со спуска у Большого каскада.

Шум, плеск воды очень стимулируют у «дорогих гостей» желание посетить туалет, а их в парке немного… Бесконечные заботы о том, чтобы все желающие «сделали это» и не отстали от группы – еще один непременный пункт в списке обязанностей экскурсовода.

А бéлки? С виду милые, но вот уж где внешность обманчива: на самом деле жадные и коварные, цапнут за палец – будет и крику, и шуму, и «подайте жалобную книгу»!

К концу сезона (обычно он работал до середины сентября) Герман становился исключительно стройным, безмерно усиливалось ощущение бессмысленного аттракциона, накапливалась огромная усталость. Но в ходе этого изнурительного марафона Герман ставил для себя и решал довольно увлекательные интеллектуальные и психологические задачи.

Маршруты движения по парку были едиными для всех, но каждый экскурсовод все же создавал собственную версию рассказа и «обкатывал» ее на нескольких первых группах. В первый свой сезон Герман, усердно потрудившись, сформулировал насыщенный датами, именами, интересными фактами текст, зазубрил его и пытался вкладывать в головы посетителей как можно больше информации: кто из царствующей династии, государственных деятелей здесь жил и бывал, кто влиял на судьбу резиденции, кто из архитекторов и художников здесь творил, что сохранилось, что, как именно и почему изменено и так далее. Довольно быстро выявились проблемы, и немалые. Обнаружилось, что туристы, пришедшие или доставленные экскурсионным автобусом «на фонтаны», в изобилии данных совершенно не нуждаются – наоборот, безнадежно в них запутываются и начинают тосковать. Он научился узнавать особое выражение глаз – по Веничке Ерофееву, «пустых и выпуклых». Несколько первых групп, которые Герман осчастливил своим «ведением», покинули его с огромным облегчением и ушли сильно утомленными. «Как забуду? Он вышел, шатаясь, искривился мучительно рот…»