Текст книги "Смех Касагемаса. Роман"

– Подождешь меня? – будто они школьники по дороге домой.

И, не дожидаясь ответа, направился к шлюхе помоложе, которая, заметив его приближение, приняла максимально соблазнительную, по ее представлениям, позу. Фигура как у гимнастки или балерины, но блеклое, размалеванное, равнодушное лицо! Интересно, работа ее изуродовала или она такой уродилась?

Кока-экспериментатор быстро с ней договорился, и парочка двинулась в кусты по другой тропке. Герман подумал, что Кока теперь сможет отметить галочкой пункт «трахнуть проститутку» в предполагаемом списке достижений.

Из кустов через некоторое время выбралась первая сладкая парочка. Дед имел воровато-довольный вид и резво засеменил прочь. Дама же окинула взором поляну, все оценила – отсутствие коллеги и недостачу парня на скамейке – и тронулась в сторону Германа.

– Сигаретки не найдется? – спросила неизобретательно.

– Не курю.

– Сам-то не хочешь? – качнула головой в сторону кустов.

– Нет. Спасибо.

Как ни в чем не бывало она достала курево из кармана джинсовой курточки, щелкнула зажигалкой. Ее физиономия, хоть и выглядела помятой, но все же оставалась живой и выразительной.

Герман вдруг разозлился на друга и дурацкую его затею, закинул за плечо рюкзак, подхватил сумку Коки и побрел в сторону станции метро. Старшая, покуривая, не спеша вернулась на рабочее место.

Скоро Кока догнал Германа, доложил:

– У них там, в кустах, матрас надувной и зонтик имеется большой. Видно, из кафешки какой сперли. Или, может, специально приобрели. На развитие бизнеса списали.

Герман хмыкнул и протянул ему сумку.

– Как впечатления?

– Ну так… Технологичненько.

* * *

Через желудок – верная дорога к сердцу мужчины. Такова народная мудрость. И единственный способ хоть немного поговорить с мужчиной-постояльцем – за столом. Они договорились сбрасываться на общую еду, а готовить, кто как сможет. Чаще получалось у Изы, конечно.

Она поражалась организованности и удивительной автономности Германа. Эта автономность даже слегка задевала ее. Ей ни разу не удалось сбить его с намеченной траектории. Он словно имел какой-то встроенный таймер, в его присутствии ощущалось физически «тик-так, тик-так». Но на еду в его распорядке дня время все же отводилось.

Она остановилась перед дверью в комнату Германа, постучалась тихонько, затем посильнее. Нерешительно, но толкнула дверь. Образовалась щелка, Иза робко в нее заглянула. Всклокоченный Герман в больших наушниках сидел у компьютера, напряженно смотрел в экран и барабанил пальцами по клавиатуре.

Иза приоткрыла дверь пошире и постучала по внутреннему косяку.

– Герман! Гер-ман!

Герман вздрогнул и обернулся к ней. Снял наушники.

– Извини. Что-то случилось?

– Да нет, я просто ужин приготовила. Приходи, если хочешь.

Герман благодарно кивнул:

– С удовольствием.

Потянулся на стуле, встал, пошел в кухню за Изой.

Иза поставила перед Германом тарелку. Ничего особенного – рис, тушеная индейка, зелень. Он начал с удовольствием есть, быстро, явно еще не выйдя из рабочего ритма. Иза тоже села за стол:

– Ты совсем не отходишь от компа. Глаза красные.

Герман проговорил очень быстро:

– И все равно ничего не успеваю. Перевожу – для денег и практики, диссертацию дожать надо, пары статей не хватает, сроки поджимают, и еще сценарий пишу.

– Может, от чего-то отказаться?

Герман решительно мотнул головой:

– Не от чего, – одновременно он продолжал поглощать ужин. – Вкусно. Напиши, что купить из продуктов.

Иза кивнула и рискнула сказать:

– Завидую тебе. А я никак не могу за свою работу сесть. Неинтересно.

Герман пожал плечами:

– Найди, что интересно. А пока можешь мне помочь.

– Чем? Я в искусстве ничего не понимаю.

– И не надо.

Герман дожевал и отправился к себе в комнату, повелительно махнув Изе рукой. Она нерешительно последовала за ним. Герман протянул ей несколько мятых, плотно исписанных вручную листов.

– Смотри, я тут накарябал несколько страниц. Сможешь напечатать? Я совсем не успеваю.

Иза внимательно изучила одну страничку.

– Вроде понимаю. А тут «ка», «пэ» – так и набирать?

– Ну это Касагемас, Пикассо, тут еще есть, с позволения сказать, Бэ… – Хмыкнул, потер ладонью небритый подбородок. – Что значит – Берта… Да неважно. Набери, как поймешь. Я потом исправлю, в любом случае быстрее получится.

Он отодвинул стул и взялся было за наушники, но остановился, внимательно посмотрел на Изу.

– Но только если можешь. Если хочешь.

– Я попробую.

Герман наклонился и поцеловал ее в щеку, она ощутила легкое покалывание щетины, от неожиданности сердце Изы споткнулось, и у нее даже слегка потемнело в глазах.

– Спасибо. Ты меня страшно выручишь.

Снова сел к компьютеру. Улыбнулся, надел наушники. Иза, торжественно держа перед собой доверенные ей бумажки, вышла из комнаты постояльца.

Поцеловал! У себя в комнате она смогла выдохнуть, прижала ладони к горящим щекам. Может, это награда? Компенсация?.. Господи, ведь столько было бед!

Иза немедленно принялась за порученную работу. С огромным воодушевлением она набирала текст Германа. Ей нравилось все это – набирать, печатать… Страница, другая, третья. Иза немного устала, ее начали раздражать неразборчивые строки. И когда он все это успел сочинить? Зачем? Кому-то это нужно? Но вспомнила поцелуй и продержалась еще немного – допечатала до конца. Перечитала, исправила пару опечаток, отправила файл Герману на адрес электронной почты. Немедленно получила электронное «спасибо».

Переписка в пределах одной квартиры, подумала она с грустью.

ПЬЕРО. ОКТЯБРЬ 1900

ИНТ. ПАРИЖ. ГАЛЕРЕЯ БЕРТЫ ВЕЙЛЬ. ДЕНЬ

Колокольчик на двери звякнул, когда Пабло со свертком холстов и Карлос с папкой в руках вошли в темноватое, холодное помещение. Им навстречу не спеша бесшумно выплыла хозяйка галереи, БЕРТА ВЕЙЛЬ77
  БЕРТА ВЕЙЛЬ, 35 лет – полная дама в очках, совершенно невыразительной наружности, обычно собирала жидкие волосы в пучок; обладала умением разглядеть талант в молодом, никому не известном художнике.


[Закрыть].

Пабло облокотился о прилавок и по привычке бесцеремонно уставился на нее. Карлос же завел почтительный разговор по-французски:

– Здравствуйте, мадемуазель Вейль.

– Добрый день, молодые люди.

– Меня зовут Карлос Касагемас, это мой друг Пабло Руис Пикассо. Мы из Барселоны. Хотим показать наши работы.

Берта слушала его, пожалуй, слишком внимательно, сложив руки на круглом животе. Лицо ее оставалось бесстрастным, она безотрывно смотрела Карлосу прямо в рот, как глухая, словно могла осознать значение его слов, лишь читая их по губам.

Карлос в свою очередь продолжал чинно изливать на нее яд отлично артикулированной лести:

– Мы слышали много хорошего о вас от наших парижских друзей-художников.

Пабло же разглядывал небольшое помещение: голые стены, несколько коробок в углу. Торговля явно еще не набрала оборотов.

Карлос тем временем открыл папку со своими акварелями, с неожиданно-церемонным поклоном протянул их Берте. Она по-прежнему молча указала ему на стоящий в углу прилавочек, где Карлос и раскинул широким жестом свои работы. Пабло тоже подошел, развернул небольшие по размеру холсты и положил их на край стола.

Берта достала из-под прилавка керосиновую лампу, зажгла ее. Начала внимательно рассматривать всё сквозь очки, потом подняла их на лоб. Со стороны казалось, что она нюхает работы, так низко она к ним наклонялась.

Затем, приняв какое-то решение, не проронив ни слова, она опустила очки на нос, скользнула взглядом по друзьям и скрылась в глубине помещения.

Друзья переглянулись. За окнами зашумел дождь, в помещении стало совсем темно. В углу пропищала и пробежала мышь.

Карлос прошептал Пабло:

– Странная, да? Интересно, она вернется?

Некоторое время ничего не происходило.

Карлос нервно побарабанил по прилавку, потом достал из кармана спички. Зажег одну, проследил, как огонь бежит до пальцев. Слегка обжегся, потушил спичку. Затем начал опалять края своих акварелей. Пабло молча наблюдал за ним. Но вот из глубины помещения тихо и внушительно вышла Берта. Она еще раз изучила работы и уверенно разложила их в две стопки: акварели Карлоса и две работы Пабло – в одну, а три его «испанских» холста с изображением корриды – в другую; вторую стопку она прижала ладонью. Твердо произнесла:

– Шестьдесят франков за три работы.

Карлос перевел предложение Пабло, а тот ответил на каталанском, глядя прямо в глаза Берте:

– Я их лучше съем.

Карлос удрученно покачал головой, словно не решаясь перевести высказывание друга, и попытался вытащить холсты из-под круглой ладошки владелицы салона, но она прижимала их неожиданно крепко. Спросила:

– Сколько хочет месье?

Карлос, войдя в роль усердного посредника, переспросил у друга по-каталански:

– Сколько?

– Сто двадцать, не меньше!

Но Берта торговаться не стала. Она вытащила из кармана розово-голубую стофранковую банкноту, положила ее на стол и решительно придвинула к себе выбранные картины:

– Это всё.

Пабло, чуть помедлив, кивнул и взял деньги. Друзья молча (манера хозяйки оказалась заразительной) забрали оставшиеся работы, приподняли на прощание шляпы и собрались уходить. Но тут дверь распахнулась, и в облаке влажного свежего воздуха в галерею вступил рослый элегантный мужчина, ПЕДРО МАНЬЯЧ88
  ПЕДРО МАНЬЯЧ, 30 лет – высокий крепкий брюнет с резкими чертами лица, богатый барселонский наследник, любитель искусства, по политическим взглядам – анархист, потому находился в поле зрения французской полиции.


[Закрыть]. Низким и тягучим голосом, на французском с едва приметным акцентом, он приветствовал хозяйку салона:

– Добрый день, мадемуазель Вейль.

Та вдруг заволновалась, опустила голову, стала расправлять складки юбки:

– Здравствуйте, месье Маньяч, рада вас видеть.

Маньяч учтиво приподнял шляпу и чуть склонил голову в сторону молодых посетителей. Они ответили ему тем же. Берта Вейль неожиданно сказала:

– Господа, знакомьтесь. Месье Маньяч, ваш земляк.

Карлос технично шепнул другу:

– Наш земляк.

Обратившись к Маньячу, Берта объяснила:

– А это молодые художники, приехали из Барселоны.

Маньяч внимательно пригляделся к молодым людям, произнес на каталанском:

– Всегда приятно встретить своих в чужой стране. Меня зовут Педро Маньяч.

Берта сказала:

– Побеседуйте пока, ведь на улице дождь. Я скоро вернусь, – и исчезла в загадочных недрах полуподвального помещения, унося свои трофеи.

Ничто (точнее, никто) теперь не мешало говорить на каталанском. Быстро назвав себя и представив Пабло, Карлос спросил нового знакомого:

– А вы тоже художник? Давно в Париже?

Маньяч прогудел в ответ:

– Нет, я не художник, увы. Просто пытаюсь следить за новым искусством. Что-то покупаю, что-то продаю…

Замолк, глядя на Пабло. Тот вытянул из-за пазухи убранные было холсты, произнес равнодушно-горделиво:

– Взглянете? Правда, это остатки, многое взяла старушка Берта.

Карлос тоже раскрыл свою папку. Педро Маньяч отошел к окну и в полумраке лавки внимательно изучил предложенные друзьями полотна и акварели. Вернул их, произнес:

– Хотелось бы увидеть больше.

Пабло ответил:

– Приходите в мастерскую, мы много работаем.

– С удовольствием.

Карлос достал из кармана карандаш, задумался, потом нацарапал на клочке бумаги адрес:

– Через пару дней мы будем жить здесь. Пока у нас пристанище временное, для визитов неприспособленное.

Из темного угла вынырнула Берта и молча встала рядом с мужчинами, сложив руки на животе. Дождь заканчивался, и молодые посетители, снова звякнув колокольчиком, покинули галерею. Ее владелица теперь все свое внимание могла сосредоточить на дорогом Педро.

НАТ. ПАРИЖ. ПЛОЩАДЬ СОГЛАСИЯ. ДЕНЬ

На парижской площади Согласия громоздились нелепые ворота, множество павильонов – временные сооружения, построенные к Всемирной выставке 1900 года. Здесь у Карлоса и Пабло была назначена встреча со старшим товарищем, знакомым еще по Барселоне, – РАМОНОМ КАСАСОМ99
  РАМОН КАСАС, 34 года – знаменитый каталанский художник передовых взглядов, богач; упитанный бородатый брюнет.


[Закрыть].

– Рад видеть. Пабло, какая шляпа! Позвольте, позвольте, когда еще увидишь столь элегантного юношу…

Рамон немного покрутил Пабло, отошел от него на пару шагов, достал блокнот, начал зарисовку:

– Потерпи немного, дорогой друг, не могу не зафиксировать такую красоту. Ведь эта шляпа… Буквально пару минут… – Сосредоточенно работая, Рамон завел светскую беседу: – А вы в Школе-то местной изящных искусств были? Или не успели еще? Там есть на что взглянуть, большое собрание работ… В Академии? Или ты планируешь только выставку с собственной картиной посетить? – обратился он к Пабло.

Пабло негодующе фыркнул:

– Увольте от академий всяческих. Мертвечину жрать.

Рамон чуть свысока пожал плечами:

– Никто ж не заставляет там учиться, а посмотреть надо, я считаю. Хорошая выставка французского искусства за сто последних лет…

Карлос не утерпел, встрял:

– Мы там были.

Рамон отклонился назад и окинул взором Пабло, который позировал на удивление терпеливо, затем – свою зарисовку.

Карлос между тем отошел взглянуть на разыгрывавшийся поблизости спектакль-пантомиму. На небольшом, сколоченном из досок помосте под звуки губной гармоники Пьеро в белом трико сделал на месте сальто и вырвал из своей груди большое шелковое сердце, на месте которого открылась зияющая кроваво-красная, тоже шелковая рана. Кудрявая Коломбина в пышной короткой юбочке приняла сердце радостно. Пока Пьеро, не сводя с нее глаз, сжимался и слабел, она кружилась в танце, а подарок свернула наподобие красной розы, приколола к платью… Пьеро тем временем упал и застыл в неподвижности, подведенные глаза закатились. Шелковая рана не заживала… Коломбина не заметила беды – с другой стороны на площадку выбрался пестро наряженный Арлекин… Они пустились в пляс и веселились, пока Арлекин не споткнулся о недвижное тело Пьеро. Коломбина показала на цветок из сердца робкого поклонника, Арлекин решительно сорвал украшение с ее груди (она лишь возмущенно всплеснула руками), расправил нежное алое сердце, которое слегка колыхалось на ветру, наклонился к лежащему Пьеро, вложил сердце внутрь алой заплатки, закрыл ее белым, застегнул петельку. А сам спрыгнул с помоста и пошел, сдернув колпак с головы, собирать с публики монетки. И Карлос внес свою скудную лепту. Тем временем Пьеро ожил, приподнялся, осмотрелся, потянулся и встал на руки; заметив Коломбину, он изогнулся и прижал одну руку к сердцу – теперь он стоял на одной руке. Он был настоящий акробат, этот Пьеро! Видно, сюжет этот был без начала и конца, круговорот арлекинов и пьеро в природе.

Карлос выбрался из толпы зевак и вернулся к друзьям, заглянул через плечо Рамона. Пабло на рисунке выглядел, на его вкус, чересчур уж юным и невинным, доверчивым и робким. Он таким не был – Карлос знал это точно. Рамон захлопнул блокнот.

– Готово.

– Быстро вы… Маэстро, – подольстился Карлос без всякого злого умысла, впрочем.

Рамон ответил, направляясь к приметному, со стеклянной крышей, зданию Гран-Пале:

– Ну не могу же я надолго задержать коллегу… Он же должен как можно скорее взглянуть, достойно ли размещена его работа.

ИНТ. ПАРИЖ. ГРАН-ПАЛЕ. ДЕНЬ

Живопись в «испанских» залах Гран-пале была весьма разнообразна: и пейзажи, и экзотические невольницы, и картины на религиозные сюжеты. Кроме того, здесь выставлялось великое множество скульптур.

Картину Пабло «Последние мгновения» (священник, сидящий у постели умирающего) разместили не очень выигрышно, но автор, конечно, обнаружил бы ее даже среди тысячи других работ. Все трое собрались перед полотном, постояли молча. Рамон произнес покровительственно:

– Тумбочка с лампой тебе очень удались, – и пошел дальше по залам, время от времени раскланиваясь со знакомыми.

Пабло снова взглянул на свою работу, словно оценивая комплимент, а Карлос (украдкой) – на Пабло.

Потом друзья неспешно побрели по залам. Они внимательно все изучали и двигались маршрутом опередившего их Касоса.

Тот остановился у портрета Эрика Сати – своей собственной работы:

– Как жаль, что вы не сможете с Эриком Сати познакомиться. Он уехал из Парижа, покинул нас. «Черный кот»! Что был за кабачок! Чудо! Сати там на пианино играл, и бесподобно. Зарабатывал этим. Талантлив в каждом звуке. Склад такой – простота, легкость. Это от Бога. Ну, вы понимаете. Вот вас двоих взять: Пабло никогда не станет воздушным – он чересчур телесный, так сказать. А тебе, Карлос, наоборот, никогда не стать столь же осязаемым, как твой друг. Это качества врожденные и неизменные.

Тут Рамон заметил кого-то вдали и, взмахнув на прощание рукой, окончательно покинул юных приятелей.

НАТ. ПАРИЖ. ПЛОЩАДЬ СОГЛАСИЯ. ВЕЧЕР

Когда Пабло с Карлосом выбрались из здания Гран-Пале, уже сгустились сумерки. Башню, оформлявшую основной вход на выставку, освещало теперь множество цветных электрических лампочек, свет которых придавал городскому пейзажу удивительный вид.

Карлос, остановившийся неподалеку от ворот, был «облит» голубым цветом, и это превратило его из худощавого молодого человека в какое-то инопланетное существо. Пабло насмешливо произнес, не спуская с друга глаз:

– Вот что значит голубая кровь! И в работе легок и тонок…

Карлос тоненько подхрюкнул:

– Ага, припомнил… В этом что-то есть, своя правда. Ведь каким-то вещам учи не учи – обучить нельзя. Все равно каждый остается собой.

Пабло возразил:

– Все можно сымитировать. – И добавил ядовито: – Если, конечно, способности имеются.

– Вот сколько же нас – художников… Все стены увешаны. – Карлос проигнорировал выпад друга. – Но скажи: много работ тебя задело, так, чтобы позавидовать? Охнуть? Замереть? И вот тебе Рамон говорит: «Тумбочка удалась». Шутит он или нет?

Пабло ответил серьезно:

– Я думаю, он про свет. Это важно.

– Но зачем все, зачем? Почему-то в картинах жизни мало.

Пабло усмехнулся:

– Красиво говоришь, да ничего понять нельзя.

Карлос ответил:

– Так я ж поэт. Буду думать обо всем этом.

– Работать надо. Только поэтам, может, и необязательно, – отрезал Пабло.

Друзья неспешно фланировали, глазея на вечерний Париж, на улицах которого бурлила жизнь, и чем ближе к Монмартрскому холму, тем откровеннее.

ЧАСТЬ III

Был уже поздний вечер, когда Иза перед сном решила проверить, все ли дома в порядке. Уже не раз за прошедший месяц она видела, как Герман берет пылесос, орудует им в своей комнате, неодобрительно смотрит на переполненное ведро (Иза, случалось, пару дней копила мусор). Теперь он выносил мусор чаще, чем она, квартирная хозяйка. В доме дореволюционной постройки, естественно, не было мусоропровода, поэтому отходы жизнедеятельности надо было тащить на помойку, а та располагалась поодаль и вне обычных Изиных маршрутов, неудобно.

Место это носило завораживающее название «пухто» (пункт утилизации хозяйственных твердых отходов) и пользовалось особой популярностью не только у людей, очень быстро заполнявших контейнеры разномастными мешками, но и у здоровенных белых чаек – они неизменно с пронзительными воплями кружились над помойкой или важно расхаживали по земле вокруг нее. Изу это зрелище всегда расстраивало. Чайка, по ее мнению, должна «гордо реять», а не рыться в отбросах. Но птицы на этот вопрос явно смотрели иначе, а на Изу – очень неласково.

Да, она не любила работу по хозяйству, но относительный порядок все же поддерживала. «Ужаса-ужаса» дома не бывало, стерильности тоже. Правда, однажды – сразу после смерти отца – она в отчаянии и ярости действительно намыла-натерла-отчистила абсолютно все, выбросила гору белья, которое использовала для больного, долго держала открытыми все окна, выстуживала, проветривала квартиру. Весенний свежий воздух ручьями сквозняков тек по дому. Иза потратила на это дни между смертью отца и его похоронами, пока отцовские друзья – Паша да Миша – занимались организационными делами. Таким образом изгоняла из дома беду.

А в ежедневном режиме она боролась с постоянно возникающим беспорядком без особого успеха. Стоило намыть посуду, как в раковине что-то снова неконтролируемо скапливалось. Стоило отчистить ванну, и тут же снова что-то оседало на ее стенках. Почему-то у нее очень сильно выпадали волосы, и теперь, когда она жила не одна, она уже не могла просто собрать их в комочек, боялась забыть их где-нибудь на углу раковины… Что уж говорить о прокладках!

Обычно Герман дверь в свою комнату держал закрытой, но иногда (чаще всего по утрам) оставлял и открытой. Иза, проходя мимо, гадала: не приглашение ли это? Однажды в такой момент Иза заметила, как ловко и быстро он заправил белье на тахте. Шутя спросила:

– Ты что, в армии служил?

На что он совершенно неожиданно ответил:

– Конечно. Сразу после школы.

Иза удивилась. Она привыкла к тому, что мужчины-гуманитарии, тем более из числа потенциальных аспирантов, обходятся без армии. Интересно.

Чтобы не казаться постояльцу совсем уж темной кумушкой и при случае блеснуть в застольной беседе какими-то личными впечатлениями от искусства и соображениями о нем, Иза отправилась в Эрмитаж, впервые за несколько лет прошлась по залам импрессионистов.

Добралась и до Пикассо. «Любительница абсента», «Две сестры»… Ну да, это хорошо. Выразительно. Но «Фермерша», «Три женщины», «Дриада»… Это тоже выразительно, но зачем? Вот «Дриада», например: очень условное изображение обнаженной женщины, кажется, грубо высеченной из дерева, в какой-то странной вызывающей позе – с раздвинутыми ногами, будто она танцует вприсядку. Дикая, безликая, почти оскорбительная фигура. Хотя, может, дриада – лесная нимфа – такой и должна быть?

Дальше шли совсем уж абстрактные в ее понимании композиции. Какие-то углы, буквы, части музыкальных инструментов. Нет, ничего она здесь для себя не находит. Не понимает – ничего! Это же абсолютно не трогает! В чем суть, смысл? Покинув музей, она чувствовала себя ужасно усталой, снова не сумевшей соответствовать и разочарованной. Даже не так – обманутой в своих ожиданиях!

Уныло брела она через Дворцовый мост. Висевшая на плече тяжелая вязаная сумка с книгами (какого черта она вообще потащила их с собой?) била ее по ногам. Неожиданно она увидела Германа, ехавшего ей навстречу на велосипеде по проезжей части. Пока Иза прищуривалась и решала, не обман ли это зрения, квартирант подкатил и остановился, поставив ногу на высокий бордюр, ограничивший тротуар:

– Привет! Ты откуда?

– Из Эрмитажа.

– На какую-то выставку ходила? Или так?

– Так, – голос Изы против ее желания звучал очень тускло. – Пикассо смотрела.

Герман усмехнулся:

– Чувствую, не впечатлило.

– Наверное, я не слишком восприимчивая.

– Это не беда, – утешил Герман. – Извини, я опаздываю. Велосипед вон у друга одолжил. Потом договорим, ладно?

Иза кивнула и двинулась дальше. Потом никакого разговора не случилось. Герман его не завел, и она напоминать о встрече не стала.

Последнее время Иза часто останавливалась у семейной фотографии в стеллаже за стеклом. Она вглядывалась в счастливые лица – свое, отца, матери – и мучительно пыталась вспомнить или хотя бы придумать беззаботную, радостную жизнь, которая на снимке казалось такой неоспоримой, очевидной. Но всплывало в памяти всегда что-то другое. Например, мамино выражение лица: она неизменно смотрела на Изу чуть-чуть брезгливо и жалостливо. Не получалось вспомнить, чтобы мама ее хвалила или ласкала (хотя наверняка, наверняка такое случалось).

Мама, пока еще не был поставлен диагноз, на некоторое время исчезала, лежала в больницах. На это время к ним перебиралась бабушка со стороны отца. В больницу отец старался Изу не водить, оберегал.

Однажды мама вернулась домой в ореоле специфических медицинских запахов, стала ходить на перевязки в поликлинику. Иза впервые услышала произносившиеся взрослыми вполголоса слова «отняли грудь», «онкология», «рак»… Она приглядывалась к переменам в облике матери и чувствовала, что ей этот интерес неприятен.

Однажды Иза подслушала разговор родителей в их спальне. Мама плакала, потом сказала:

– А если… Если ты останешься один…

Отец, который – надо отдать ему должное – самоотверженно пытался спасти молодую жену (он был старше на десять лет), искал специалистов, читал все о новых методах лечения, делал максимум возможного, решительно возразил:

– Да перестань, что ты завела опять…

– Нет, ну вот останешься один, с нашей девочкой… Послушай, не перебивай… Тебе с ней трудно будет, она ведь такая… Не знаю, неловкая какая-то, нелепая…

– Не говори ерунды. Любой девочке нужна мать. Ты должна держаться, хотя бы ради нее. Ради нас.

Мама помолчала, потом продолжила:

– А если ты женишься… Не знаю, сможет ее, такую, кто-нибудь полюбить?

Повисла пауза, потом отец чем-то зашуршал, стал, видимо, поправлять постель.

Спросил негромко:

– Телевизор включить тебе?

Раздались позывные новостей, шаги, Иза отошла от двери.

Была ремиссия, у матери отросли волосы, и наряды она снова начала шить, и себе, и Изе тоже, но ей, «такой», неловкой и нелепой, конечно, ничего не помогало.

А потом болезнь вернулась, и мама ушла навсегда. В последние дни она просила брызгать вокруг нее любимыми духами, и приятный аромат стал для Изы запахом смерти и одновременно удивительным образом продолжал ей нравиться. У постели больной стоял столик, сплошь уставленный лекарствами, здесь же лежали шприцы – отец не хуже квалифицированной медсестры делал уколы, аккуратно складывал использованные ампулы, чтобы отчитаться по сильнодействующим препаратам… Потом все кончилось. Вся тяжесть той истории лежала, конечно, на плечах отца, он взвалил на себя все и держался наилучшим образом. Ничем своего отчаяния не выдавал. Иза помнила только отдельные картинки, запахи, слова. И стук земли о крышку гроба. Тогда она услышала его впервые.

Отец больше не женился. Сначала к ним насовсем переехала бабушка, его мама. Она Изу очень любила, все готова была ей простить, баловала, но тоже как-то очень неожиданно и быстро исчезла. Недолгим вышло это «насовсем». Ее увезла с инфарктом скорая, и больше она не вернулась. На те похороны отец Изу не взял: видимо, не хотел, чтобы она решила, что все вокруг – прах и тлен, что скелет с косой неприметно маячит у каждого за спиной и ждет лишь случая пошире размахнуться.

Женщины потом, случалось, в их доме показывались, но длилось это всегда недолго. Иза даже не успевала по этому поводу забеспокоиться. Иногда ей казалось, что отец позаимствовал слегка разочарованный, требовательный и тревожный одновременно взгляд матери – раньше он смотрел на нее беспечнее, ласковее, проще.

Когда же он сам заболел, Иза словно приняла от него эстафетную палочку. Она чувствовала себя и несчастной, и счастливой одновременно – появились простые понятные задачи, точнее – всего одна задача. Выжить. Иногда она даже казалось вполне решаемой.

Отец старался выжить, Иза ему помогала. И одновременно продолжала учиться на филфаке университета – не блестяще, но сносно. Учеба отвлекала ее, давала повод выйти из дома.

Теперь она делала то, что умела. Иза могла заварить чай и смотреть в окно и знала, что есть человек, который тоже обрадуется свежезаваренному чаю. Она научилась делать уколы: стоит лишь в первый раз преодолеть страх, и становится легко – острая игла входит в человеческую плоть совершенно беспрепятственно. Это у нее получилось, вопреки мучительным сомнениям в себе поначалу. Для нее не осталось никаких секретов в области мужской анатомии, функционирования мужского организма. Она научилась всегда быть настороже, всегда прислушиваться к чужому дыханию, движению… Что-то упало, звякнуло, отец охнул – и вот она уже рядом, готова помочь.

И ей, и отцу было плевать на судьбы мира. Тихо-тихо, но жить. Сохранять друг друга, не отпускать. Зависеть. Смиряться. Без всяких высоких и труднодостижимых задач. Почему нет? Но и такое неприметное существование оказалось конечным. На место малых тихих радостей и больших тихих бед пришла пустота. Космическая. То ли вакуум, то ли пустыня. Изе почему-то нравилось в связи с этим слово «тундра». Холод, кочки, никого… Никаких даже оленей, жующих ягель.

* * *

В сценарии позволительно лишь то, что зритель может увидеть. Это главный принцип. И главная проблема. Текст, набранный Изой, Германа разочаровал. Напрасно только девчонку напрягал. Непонятно, можно ли вообще по поводу этой истории, этой биографии, так давно и хорошо известной, зацементированной в мифы, выдать хоть что-то стоящее и сколько-нибудь оригинальное. Собственно, для художника жизнь – в мастерской. Тогда что же… «Последние мгновения» (Últimos momentos) … «Мулен де ла Галетт». Рисунки, наброски. «Смерть Касагемаса». «Жизнь», написанная поверх «Последних мгновений»… Может, зря он в эту историю ввязался? Диссертация важнее.

Герман дернул ручку двери кабинета декана, а когда она не подалась, устроился на подоконнике напротив, погрузился в заполнение бланков – их в его папке лежало несколько. К нему не спеша подошла одетая в джинсы и свободную шелковую блузу брюнетка с длинными блестящими волосами, собранными в конский хвост, и темными глазами. Даже в простой одежде она выглядела чрезвычайно привлекательно. Буднично и уверенно она провела рукой по плечу Германа. Он поднял голову, обрадовался:

– Привет-привет! – Они дружески расцеловались. – Как дела?

– Да ничего хорошего, хвосты с пол-экватора, – произнесла она томно. – А хочется жить весело и умереть молодой.

Герман засмеялся:

– Мне бы твои проблемы, Лиля! Хвосты…

– Видела тебя сегодня, кстати, с очень странной барышней.

– Я у нее комнату снял. Отличную и совсем тут рядом. Завидуй!

Лиля погрозила ему пальчиком:

– Гляди, Наташка вернется, все ей расскажу!

Герман отложил бумажки.

– Ты барышню-то хорошо рассмотрела? Наташка обещала, кстати, на эти выходные приехать. Скоро забуду, как она вообще выглядит.

Лиля накрыла своей ладонью его руку.

– Эх, Гера-Гера! Может, еще и не поздно?

Герман ответил ей в тон, в свою очередь погладив тонкие пальцы свободной рукой:

– Эх, Лиля-Лиля! Как знать.

Посмеялись невесело.

В коридоре, сопя, появился упитанный колобок – декан факультета. Герман поднялся ему навстречу.

– Вот, все заполнил. Посмотрите, пожалуйста.

Искоса бросил короткий прощальный взгляд на Лилю – она послала ему воздушный поцелуй и удалилась, подчеркнуто покачивая бедрами.

С Лилей и Наташей Герман познакомился пару лет назад в Петергофе, столице фонтанов. Это был не единственный, но самый ценный подарок, пожалованный ему знаменитой царской резиденцией.

Герман тогда уже не был новичком. За годы работы ему удалось найти немало хороших формулировок, он сам уже числился среди «зубров» экскурсионного бюро и нередко начинающих посылали послушать именно его. Слова – хлеб и боль экскурсовода. Герман, перебирая их, порой чувствовал себя кем-то вроде огородника, страдающего от обилия сорняков. Слово «любовь», например, у него уже давно и стойко ассоциировалось с одуванчиком. Все собой заполоняющий сорняк, переживающий за лето множество удивительных метаморфоз: от яркого веселого цветка к белоснежной пуховой голове и к печально покачивающейся лысине… Другие слова – как камушки, цветные стеклышки, которыми выкладывались, например, узоры в петергофских Больших партерах… Термин «шинуазри», например, – использовать или воздержаться? Или «китайщина» лучше зайдет? «Барокко» – пояснять или нет?