Текст книги "На все четыре стороны"

В довершение всего в «Югории» сообщили, что семьдесят евро, заплаченных Аленой за эту погань, вернуть ей не смогут. «Мы не оплачиваем вспомогательные материалы», – сказали писательнице очень– очень вежливо. То есть ежели бы Алену загипсовали и отправили в больницу на вытяжку, гипс и все прочие штучки она оплачивала бы из своего кармана. А вот, интересно, больничное питание – это тоже вспомогательные материалы?

Видимо, да…

Итак, надо благодарить судьбу. Ей повезло… Повезло, повезло!

То, что ей повезло, Алена внушала себе до воскресенья, часов примерно до трех, когда вплотную приспело время собираться на поезд в Тур. И тут выяснилось, что ни одни ее брюки или джинсы (тем более козырные защитные бриджики!) на шину не налезают просто по определению. Но не выйдешь же на люди в этаком сооружении! Алена внезапно вспомнила сказку – самую страшную сказку своего детства про то, как отстрелил охотник лапу у медведя и отдал эту отстреленную лапу жене, которая содрала с нее шкуру, стала прясть шерсть, а из мяса варить, условно говоря, щи, или что там вообще варят из медвежатины… А медведь, такой молодец, соорудил себе что-то вроде протеза из липового поленца, взял в руки березовую клюку… и вот идет он, одноногий, под луной по зимнему, промороженному, скрипучему лесу и поет:

 
На липовой ноге, на березовой клюке…
Все по селам спят, по деревьям спят,
Одна баба не спит,
На моей шкуре сидит,
Мою шерсть прядет,
Мое мясо варит.
 

И пошел, стало быть, медведь свою ногу обратно добывать…

О дальнейшей судьбе той бабы история умалчивала, а может, Алена просто забыла, как заканчивалась сказка. Однако сейчас ее так и тянуло пропеть песенку медведя. А не предстать ли на маскараде русским медведем на липовой ноге, на березовой клюке?

Чтобы отвлечься от сюрреалистического бреда, она попросила у Марины самую длинную ее юбку. И тут выяснилось, что, во-первых, все юбки Марины ей малы (у Алены 46-й размер, у Марины – 44-й), а во-вторых, коротки – обе дамы предпочитали мини. Нашлась единственная длинная, в которую Алена все же упаковала свои бедра, но она, во-первых, была зимняя, замшевая, а во-вторых, с боковыми разрезами, так что шину не скрывала.

– Нет, пожалуй, надо будет сдать ваш билет, – печально констатировала Марина. – Вы не обидитесь, если мы вас тут одну бросим, а? Я сейчас быстренько сгоняю в магазин, накуплю вам какой-нибудь еды на два дня…

– Погодите! – вскинула руку Алена. – Я с вами поеду, а что касается экипировки – еще не вечер. Вы пока идите, Мариночка, собирайтесь. Вам же еще Лизины вещи надо уложить…

Как только Марина вышла, Алена достала из сумки новый эластичный бинт, купленный одновременно с «испанским сапожком». Это был правильный бинт – широкий, мягкий, приятного коричневатого оттенка, без бумажной подложки. К нему тоже не прилагалось никакой скрепочки или булавочки, однако Алена уже успела узнать, что французские эластичные бинты ни в каких скрепочках-булавочках не нуждаются, поскольку одна его сторона способна приклеиться к другой.

Распаковав и приготовив бинт, она решительно расстегнула орудие пытки и отставила его в угол, за кресло, чтобы не било по глазам. Затем сноровисто обмотала коленку эластичным бинтом и попробовала походить и посидеть. Бинт нигде не давил, не тянул, не мешал, лежал идеально. Конечно, сгибать ногу, когда сидишь, было чуть затруднительно, но в самом деле – только чуть. И при ходьбе Алена практически не хромала!

Затем она надела легкие бледно-желтые клетчатые брюки, бледно-зеленую трикотажную кофточку с короткими рукавами, бежевые босоножки и зеленоватые серьги из ракушек… Красиво! На маскарадный костюм, правда, это мало похоже, но всякие бывают обстоятельства, в том числе и форс-мажорные.

Алена покидала в небольшую сумку ночную рубашку, халат, кое-какие мелочи, необходимые для двухдневного путешествия, прихватила на всякий случай теплую кофту и вышла в гостиную, где Морис уже собирался бежать в магазин за провиантом для увечной гостьи.

– Никто никуда не идет, – заявила Алена. – Мы на вокзал на такси поедем или в метро? А кстати, с какого вокзала отправляемся?

– С Монпарнаса, – ответил Морис.

А потом они с Мариной заговорили в два голоса, убеждая, предостерегая, умоляя не рисковать… Потом два голоса устало умолкли, две руки безнадежно махнули: время поджимало, пора было ехать на вок– зал.

И они поехали! Они поехали на такси, а потом на скоростном поезде, в котором закладывало уши, как в самолете, и который мотало, как полуночный пустой трамвай на поворотах, и через час невыносимо комфортабельного и стремительного пути прибыли в Тур. Сильви – миниатюрная, седая, милая, любезная – отвезла их на маленьком «Рено» в тот кукольный домик, о котором говорила Марина, и накормила убойным французским ужином – потрясающее белое бургундское вино «Вувре», дыня с багетом (французы едят дыню с белым хлебом, причем в самом начале обеда!), помидоры с моцареллой, желтый горячий рис с карри и сырыми шампиньонами, два вида козьих и три обычных сыра да еще и мороженое. Потом началась семейная болтовня, а Алена пошла укладывать Лизочку спать и устраиваться в мансарде, куда ее определили на ночлег.

Здесь жил Морис еще студентом, и комната была полна его магнитофонными кассетами с песенками Джонни Холлидея (Жанни Олидей, как говорят французы), и дисками с музыкальной классикой всех времен и народов, и детективами Жапризо, которые он любил так же, как и Алена, и собраниями афоризмов от Ромула до наших дней, и первыми антикварными безделушками, которые он покупал, когда только начал увлекаться этим делом. Пахло в комнате цветами, жарой, чуточку пылью, мастикой для натирания мебели, старыми книгами… Чудесный это был аромат, посреди которого Алена сладко уснула и проснулась среди ночи оттого, что кто-то стоял около ее кровати и внимательно смотрел в лицо.

Она подхватилась с коротким, немедленно задавленным ладонью криком… кстати, задавленным ее же собственной ладонью. И прижала ее ко рту она сама, не кто-то другой, потому что никого, ни одной живой души в комнате не оказалось, а в лицо Алены смотрела огромная, нереальная белая луна, стоящая прямо напротив окна.

Ага, забыла опустить жалюзи – и вот вам результат!

Алена подошла к окну, немножко полюбовалась на лежащий внизу розовый садик – сейчас он был бледно-голубой, призрачный, полный затаившихся теней, – опустила жалюзи, заодно вспомнив, что это слово, jalousie, переводится с французского, как «ревность»… Говорят, будто их изобрел ревнивый муж, чтобы скрыть красоту своей жены: она могла смотреть на улицу, но ее не видел никто! Пошла было снова к постели, но вдруг услышала за дверью какое-то кряхтенье и царапанье.

Это еще что такое?

– Мяу! – жалобно сказали за дверью, и Алена открыла ее.

Кошка Сильви – худая, полосатая, с огромными желтыми глазами и плотно прижатыми к голове маленькими ушками – балансировала на перилах винтовой лестницы (Алена мигом вспомнила, как вчера вползала по этой лестнице в мансарду, сначала ступая на правую ногу, а потом подтягивая к ней левую… Железный Хромец отдыхает!) и жалобно смотрела на Алену.

– Ты что, Минет? – Честное слово, кошку именно так и звали, и чем руководствовалась высокоморальная вдова Сильви, давая ей такое рискованное имя, для Алены оставалось загадкой… Впрочем, произносилось это имя, как Минэт, через «э», а не через «е», и в переводе с французского minette означало всего-навсего «кошечка», так что каждый понимает вещи согласно своей испорченности. – Ты почему не спишь?

Французская кошка, судя по всему, понимала по– русски, потому что вместо ответа очень выразительно подняла голову, и Алена увидела на скате крыши небольшой люк. Люк был закрыт.

– А, понятно. Погулять хочешь? Ну, я не знаю, можно тебя выпустить или нет?

Минет мяукнула громче, еще громче и еще…

А если она сейчас разорется и всех перебудит? Проснется Лизочка, и тогда пропал сон ее родителей… А утром надо ехать на этот знаменитый маскарад. Уж, наверное, Алена не причинит никому вреда, если выпустит Минет на крышу. В конце концов, кошки должны гулять по крышам. А также коты.

Она уперлась рукой в раму небольшого окошечка и нажала. Окошечко приподнялось, Алена посмотрела в него и снова встретилась взглядом с луной. Минет нетерпеливо подпрыгнула, пролетела сквозь окно, на миг застыла на гребне крыши классическим черным, изогнутым силуэтом и исчезла. Низкий страстный мяв приветствовал ее появление – и все стихло, только ветер шелестел в листве.

Луна требовательно смотрела на Алену, словно чего-то ждала. Или куда-то звала?

– Надеюсь, ты не думаешь, что я вылезу на крышу, как Минет? – проворчала наша героиня. И, минутку поколебавшись, закрыть люк или нет, решила оставить его открытым. Вернулась в комнату. Но и тут некуда было деваться от луны, которая так и тянулась бледными, дымными, голубоватыми щупальцами сквозь щелочки жалюзи.

Алена легла, но тотчас почувствовала, что не заснет, пока комнату наполняет этот призрачный туман.

Надо бы задернуть шторы… Правда, тогда придется закрыть окно. Будет душно, и она опять же не уснет, потому что не выносит духоты. А может быть, как-нибудь удастся исхитриться и закрыть шторы при открытом окне?

Алена снова встала, снова приблизилась к окну… Шаркающие, неровные шаги донеслись снизу, и она осторожно раздвинула планочки жалюзи. И с трудом подавила желание осенить себя крестным знамением: странное белое пятно плыло над тротуаром, но не ровно, а моталось из стороны в сторону, совершая какие-то беспорядочные и в то же время ритмичные движения. С ума сойти – пятно двигалось в ритме аргентинского танго: медленно, быстро-быстро, медленно, быстро-быстро… Спустя несколько мгновений Алена поняла, что пятно – это всего лишь рубашка человека, который почему-то мечется из стороны в сторону, словно и в самом деле танцует танго. При лунном свете рубашка казалась белизны потусторонней, именно что призрачной, а лицо незнакомца было скрыто полями черной шляпы… шляпы типа «стетсон».

Что за наваждение?! Что за ритуальные танцы «стетсонов» вершатся вокруг писательницы Алены Дмитриевой?!

Сначала – трое в Париже, теперь – в Туре, уже четвертый…

Может быть, это бред? Лунный бред?

Она опустила жалюзи, одним прыжком вернулась на кровать, отвернулась к стене, достала из-под подушки спасительные восковые затыкалочки, которые обеспечивали спокойный сон, но о которых Алена периодически забывала, с силой воткнула их в уши, зажмурилась изо всех сил и даже заслонила глаза ладонями.

Мало было шансов заснуть, практически никаких – так панически колотилось сердце, так бурно толклись в голове мысли… Однако она уснула мгновенно и утром проснулась только после того, как Марина начала панически колотиться в ее дверь и кричать, что все готовы, до выезда осталось пять минут.

Морис был известен своей несусветной пунктуальностью, и Алена уже смирилась с мыслью, что либо вынуждена будет ехать неумытая и неодетая, либо останется одна в этом кукольном домике. Однако тут Сильви обнаружила пропажу Минет и отказывалась ехать до тех пор, пока кошка не найдется.

– Вроде бы я закрывала это окно на крышу? – бормотала она, всплескивая руками. – Или только хотела закрыть, да забыла, и она убежала?

Морис злился на задержку, Марина выражала сочувствие, Лизонька носилась по всему дому, как оглашенная, крича:

– Минет, Минет!

Подлинная виновница всего этого переполоха воровато приняла душ, замотала бинтом колено, порадовавшись тому, что опухоль уже сошла, а значит, пациент скорее жив, чем мертв. Затем Алена накрасилась, оделась, выпила кофе… и всех успокоила, как по мановению волшебной палочки, потому что обнаружила Минет, спокойно спящую в садике среди розовых кустов, на пятачке, нагретом солнцем.

Дом заперли, проверив, надежно ли перекрыты все пути, ведущие на запрещенную крышу, погрузились в «Рено», прихватив в качестве подарка хозяевам карнавала три бутылки коллекционного «Вуврэ» урожая 1975 года, и поехали на бал-маскарад. Причем о том, что Марина забыла надеть свой костюм боярышни, Морис – монаха-капуцина, Сильви – бургундской крестьянки, а Лизочка – Красной Шапочки, вспомнили, только когда пропилили сорок километров от Тура и приблизились к распахнутым воротам сельского шато, во дворе которого пестрело дивное смешение красок, эпох и стилей.

– Мы чужие на этом празднике жизни! – процитировала Марина в собственном переводе на французский.

– Во всем виновата Минет! – тяжело вздохнула Сильви.

– Во всем виновата ты! – сурово констатировал Морис. – Это ты забыла закрыть окно!

– Во всем виновата Лизка, – сказала добродушная Марина. – Это она вчера задурила голову Сильви.

А та, которая истинно была виновата во всем, скромно улыбнулась и пробормотала:

– Ну, может, все, что ни делается, делается к лучшему.

Из воспоминаний Зои Колчинской

Поболтав еще немного, камера угомонилась. Малгожата весело, очаровательно упросила мою соседку по нарам перебраться на другое место, и та не смогла ей отказать. Я хотела вернуть камизэльку, но Малгожата воспротивилась:

– Мне и так бардзо гаронце, очень жарко. А ты, я вижу, хвораешь? Это плохо… Но придется набраться сил.

– Для чего? – спросила я.

Мы лежали рядышком и разговаривали тихо-тихо, чтобы не потревожить спящих. Мы называли друг друга на «ты» с такой естественностью, словно были знакомы всю жизнь.

– Чур, я первая спрошу, – шепнула Малгожата. – Ты что подумала, когда меня увидела? Только правду говори!

Меня почему-то обрадовала эта мысль.

– Правду? – спросила я. – Хорошо, будет тебе правда. Я подумала, что ты провокаторша.

– Ну? – усмехнулась она. – Вот оно как… И что ж ты сделала бы? Выдала бы меня?

До той минуты я не знала ответа на этот вопрос. Теперь вдруг он явился ко мне:

– Нет, не выдала бы. Я бы с тобой поговорила. Я бы убедила тебя, что грех Иудин нельзя на душу брать. Наверное, лучше убить, чем предать.

– Да нет, не лучше, – вздохнула Малгожата. – Лучше уж вовсе не грешить, но это лишь для таких светлых, ангельских душенек, как твоя. А мне гореть в огне… Я даже и сейчас слышу кипенье смолы и треск адских дров! Потому что я – конечно, ты совершенно правильно угадала! – провокаторша красных панов.

– Что?! – попыталась воскликнуть я изумленно, недоверчиво, но звук застрял у меня в горле, вернее, поперек его. Я почувствовала, что задыхаюсь. Я онемела!

– Ну что, теперь отринешь меня, говорить не станешь? Или крик поднимешь? Разбудишь всех, выдашь меня? – спросила Малгожата насмешливо.

Я молчала…

– Не стану сейчас тратить время, слова плести и объясняться, – продолжала она. – Может, потом, когда опасность от нас отвяжется, я тебе все расскажу. Поймешь или нет – не знаю, но сейчас ты должна мне поверить. Я байку про красного командира, которого чуть столовым ножиком не зарезала, сплела для того, чтобы к вам в камеру попасть. В ту, где ты сидишь. Потому что ты сейчас близ смерти ходишь, а я должна спасти тебя.

Я была в таком состоянии, что даже не задала самого естественного вопроса: в чем опасность? Я спросила о другом:

– Зачем тебе меня спасать? Не проще ли убить, чтобы я тебя не выдала?

– Не могу, – повернула ко мне голову Малгожата. – Не могу забыть, как ты добра ко мне была, когда я плакала в общей камере. Откуда тебе было знать, что это игра была, что для меня заплакать – как улыбнуться, так же легко. Я ж акторка, ты забыла? Меня нету – есть одна игра. Но не сейчас, нет, не сейчас! Сейчас я правдива, словно пред господним престолом. Мне можно верить, когда господа упоминаю, я ж католичка! Вот послушай меня. Здесь есть одна женщина – Тимофеева. Она нашептала на тебя надзирательнице, что ты большая шишка среди белых была, что скрываешь свое благородное происхождение, якшалась только с аристократами, которые чуть ли не на дружеской ноге были с государем. Надо, мол, тебя допросить покрепче: нутро у тебя хлипкое, ты труслива, крови боишься, нажать на тебя – тогда и посыплются из тебя явки да пароли белой контры.

У меня зашумело в ушах.

Тимофеева! Ада Константиновна Тимофеева! Ах, какая подлая, подлая женщина! И ведь бывшая сестра милосердия… Да разве можно в это поверить?

Верить не хотелось. А может быть, Малгожата врет? – подумала я. Она ведь беспрестанно врет!

– Вижу, не веришь мне? – Малгожата словно бы прочла мои мысли. – Но сама посуди, на что мне врать? И еще подумай: откуда мне знать то, что я тебе рассказала? Откуда, если не от самой Тимофеевой? Конечно, она не мне донесла, а комиссарам, но до меня дошли верные слухи, что с завтрашнего дня начнут тебя тягать на допросы. Станешь запираться – увезут на «Кузницу». А оттуда, сама знаешь, не возвращаются.

Странное, помню, ощущение возникло у меня при этих словах! Я Малгожате поверила безоговорочно, но не страх испытала при мысли о своей неминучей смерти, а горе, огромное горе: так, значит, я больше не увижу Льва Сокольского, Левушку, как его мысленно называла! Ну а потом пришел страх перед мучениями, которые меня, конечно, ожидали.

– Ну что же, – промямлила я, – спасибо, что предупредила. Когда, говоришь, начнется это? С завтрашнего дня?

Грех, конечно, надо смиренно выносить все, что уготовил нам господь, но, сознаюсь, мысль о самоубийстве закралась-таки в мою голову.

– Не надо так думать, – твердо сказала Малгожата, снова будто подслушав мои мысли. – Не надо. Тем более что сегодня ночью мы отсюда уйдем.

Я так и дернулась к ней… Словно в сердце меня надежда ударила!

– Я, знаешь, давно решила с этим покончить, – еще тише зашептала Малгожата. – Работаю на них, а сама думаю – каждое мое задание может стать последним. Либо они пристрелят, либо в камере задавят, если узнают меня… Нет, мне надо бежать отсюда. Ну так я и решила – будь что будет, а тебя с собой возьму. Может, спасение твоей жизни зачтется мне. Я давно мечтала грехи свои искупить спасением чистой души! – Она возбужденно хихикнула. – Слушай меня. Сегодня ночью из соседней камеры офицеры будут бежать через подкоп. Начальство тюремное и все главные большевики об этом знают. Их выпустят, потому что среди них есть несколько красных, которые под видом офицеров должны уйти вместе с беглецами. Их под разными предлогами из нескольких камер в эту, к офицерам, подсадили. Их задача – внедриться в белое подполье, а главное – добраться до самой Добрармии Деникина. Кто куда, в какие войска, в какие части должен влезть, не знаю, но они должны вредить белым как только возможно. Подробности их заданий мне неизвестны, да меня это не слишком интересовало. Главное – другое. Тут у меня есть один приятель, коридорный надзиратель, от него мне все и стало ведомо… Предан мне, как пес. Он как раз дежурит нынче. Побег офицерский назначен на два часа ночи. Как только пробьет половину третьего, мой друг нам дверь откроет и выпустит нас. К тому времени ни одной души в офицерской камере уже не останется. Он отведет нас в эту камеру, и мы тоже уйдем через подкоп, на рассвете будем уже далеко отсюда… Если на то будет воля божья и милость Девы Марии… – торопливо оговорилась Малгожата.

– А потом что? – спросила я онемевшими губами.

– Ютро вечером будем у своих, коли бог даст, – прошептала Малгожата, и меня пронзила ужасная мысль, что я разговариваю с сумасшедшей. Как это – утром вечером?! Что она бормочет?! Но в следующее мгновение вспомнила, что «ютро» – по-польски «завтра», а «утро» у них называется словом «рано». «Ютро вечером» – стало быть, завтра вечером мы, возможно, доберемся к своим…

– Конечно, может статься, и поймают нас да убьют, но ты должна помнить, что я сделала все, чтобы тебя спасти, – снова послышался шепот Малгожаты.

Я слушала ее как во сне. Мне казалось, что никакому Габорио или Полю де Коку, романами которых зачитывался мой брат Петя в юности, не придумать такого поворота событий. И запоздалый страх начал трогать мою спину своими ледяными пальцами.

– Это невозможно, – почти простонала я. – Нет, я боюсь!

– Уже поздно бояться, – усмехнулась Малгожата. – Дело идет о жизни и смерти. Хочешь умереть молодой? Нет? Ну и я нет. Я себе зарок дала, что доживу лет до девяноста, никак не меньше. А ты, конечно, сама решай, сколько прожить хочешь. Ну что, уйдешь со мной? Згода? Согласна?

– Згода, – слабо выдохнула я.

– Вот и добже, – прошептала Малгожата и лукаво усмехнулась: – Только гляди, не позабудь мою камизэльку! Этого я тебе в жизни не прощу!

* * *

Строго говоря, Алена оказалась права, потому что с маскарадными костюмами у всех была страшная морока и суета. В них ни встать толком, ни сесть, они очень скоро сделались запорошены пылью, закапаны вином и испачканы кремом от пирожных. Дамам было не до общения: они разглядывали друг на дружке платья разных эпох и стилей, втихомолку хихикали… Иногда хихикали очень даже громко, и Алена своими ушами услышала, как одна родственница «любезно» сказала другой родственнице, изображавшей египетскую мумию и по такому случаю обмотанной белыми тряпками с головы до ног:

– Классный костюм, шерри! Extraordinaire! У тебя такой вид, будто тебе и в самом деле пять тысяч лет до нашей эры!

Больше мумия Алене на глаза не попадалась: то ли обиделась и отбыла в свой Древний Египет, то ли поступила более разумно: размотала дурацкие тряпки и засунула их под какой-нибудь куст, благо их на огромном участке имелось предостаточно.

А впрочем, попадались и в самом деле удачные костюмы, например, Генриха Третьего с его миньонами[10]10
  Lamignonne – «милашка». Так называли в народе фаворитов этого короля, который отличался нетрадиционными пристрастиями (франц.).


[Закрыть]. Генрихом нарядился, накрасив глаза и губы, навесив на себя женские серьги и ожерелья, сын хозяина дома, а миньонов старательно изображали его юные друзья – целовались с «королем», принимали сладострастные позы, приставали к другим мужчинам… И никого, кроме Алены и Марины, это, такое впечатление, не шокировало, все помирали со смеху, когда на колени к какому-нибудь добропорядочному буржуа взбирался хорошенький мальчик и принимался его лобзать. Французы мало того, что терпимы, – они очень любят всякую игру и моментально в нее включаются, принимают все ее правила и ничуть не боятся показаться в смешном свете, если правила игры того требуют. Миньоны, кажется, с бо́льшим или ме́ньшим успехом поприставали чуть не ко всем мужчинам, обходя только невысокого, очень дерзкого парня с конским хвостом, одетого в широченные штаны до колен, чулки, туфли с загнутыми носами и колет. Морис сообщил, что его на самом деле зовут Бенедикт, он Морису кузен и изображает то ли Меркуцио, друга знаменитого Ромео, то ли Тибальда, его же смертельного врага. Ромео не было, Джульетты – тоже, а жена Бенедикта, хорошенькая немочка, была наряжена в платье неведомой эпохи: перехваченное под грудью, с буфами на рукавах, с прорезями ниже талии, в которых сквозили ее длинные ножки (нижних юбок она, по случаю жары и из кокетства, надевать не стала). Очень понравился Алене костюм испанской принцессы – мантилья из дорогих старинных кружев цвета слоновой кости, настоящий черепаховый гребень в прическе, черное платье с фижмами, перчатки, костяной веер, который громко клацал пластинами, когда «принцесса» его складывала… Лицо девушки сверху было скрыто кружевом мантильи, снизу – кружевом вуали, и между полосами кружев светились только синие, полные нескрываемой тоски глаза. Девушка неподвижно сидела в кресле, расправив широченные юбки, к ней все постоянно подходили, улыбались, пытались заговорить, но она отмалчивалась, с нетерпением глядя на ворота усадьбы, словно кого-то ждала. Может быть, какого-нибудь опаздывающего гостя? На взгляд Алены, их и так было слишком много!

Здесь никто никого ни с кем не знакомил, все воспринимали друг друга и происходящее как должное, хотели – разговаривали, не хотели – ели и пили, отдавая должное мастерству хозяйки. А та, в костюме бургундской крестьянки (вот такой же Сильви забыла надеть по милости своей кошки, вернее, своей русской гостьи), красная, возбужденная, носилась туда-сюда с подносами, разнося домашние яства: немыслимые канапе неведомо с чем, но определенно с чем-то райским, судя по вкусу; чернослив, запеченный с сыром; домашнюю колбасу, паштеты, ну и всякое такое, чему все отдавали должное, снова и снова запивая эту вкусноту вином, красным или белым, кому какое нравилось.

Хозяйка – Клоди, ее звали Клоди – никого не обходила своим вниманием, кроме «испанской принцессы». Той не предлагали ни еды, ни питья.

– Марина, кто эта девушка? – улучила минутку спросить Алена. – Почему она такая грустная, почему ничего не ест?

– Это Амели, кузина Мориса, сестра Бенедикта. Она очень больна и изуродована сыпью, но, говорят, раньше была необыкновенно, фантастически красива. Я, впрочем, ее не видела, так что передаю с чужих слов. А потом девушка вдруг заболела чем-то вирусным… Никто не знает, чем, но вроде бы подхватила она эту заразу в Африке, куда ездила в туристический вояж. Она почти год лежала неподвижно, отказал позвоночник, потом началась ужасная экзема, она поправилась килограммов на двадцать… Кое-как ее смогли поднять на ноги, но от красоты мало что осталось, к тому же у нее страшная аллергия чуть ли не на все – на запахи, на животных – она мало что может есть и пить. А кости у нее сделались такие хрупкие, что чуть ушибется – и тотчас перелом, который может срастаться годами. Говорят, аллергия пройдет, если она начнет жить нормальной жизнью, ну, в смысле, с мужчиной, но женихов маловато, несмотря на то, что она любимая дочь очень богатых родителей и приданое будет роскошным.

– А если просто так с кем-нибудь переспать? Зачем сразу замуж? – спросила легкомысленная писательница Дмитриева.

– Она очень религиозна, – вздохнула Марина. – Для нее отношения с мужчиной без брака немыслимы. Амели, наверное, ушла бы в монастырь, но страстно хочет детей. И она в монастыре уж точно погибнет… К тому же врачи уверяют: беременность и роды могут ее совершенно исцелить! Кстати, я тут слышала, что какой-то жених у нее все же образовался, причем он и сам человек не бедный, так что трудно сказать, будто это просто охотник за приданым. Он парижанин, должен был приехать сам, но вот его что-то нет и нет, и бедная Амели, конечно, сама не своя, боится, что он сбежал…

И тут, ну прямо как в кино или в романе, взвилась столбом пыль у ворот усадьбы, и из этой пыли явился длинный, приземистый, ярко-красный, волнующий, вульгарный, элегантный, вызывающий, сексапильный «Ягуар», из которого, не открывая дверцу (верх машины был опущен), выскочил, перекинув наружу длинные ноги в черных джинсах и сапожках со шпорами, человек в белой рубашке, замшевой жилетке, перепоясанной патронташами, с двумя кольтами в кобурах… Ковбой, как есть ковбой! Ну и в «стетсоне», само собой разумеется!

«Та-ак… – обреченно сказала себе Алена. – По– явился «стетсон» номер пять. И сколько будет еще?»

Упруго приземлившись, ковбой выхватил из кобур пистолеты и пальнул в воздух. Потом дунул в стволы, крутанул их вокруг пальцев и сунул в кобуры.

Эффект был полный! Мужчин словно к земле пригнуло, а женщины расцвели, как цветы, потому что ковбой, окинув взглядом обращенные к нему восхищенные лица, никого не обидел, умудрился обласкать взглядом каждую. Когда-то Алена знала одного такого умельца высекать искры из женских сердец одним взглядом. Звали его… ну да, понятно, как его звали. Она, правда, считала, что этот субъект – уникум в своем роде, но вот сыскался же у него двойник!

– Габриэль! – воскликнул Бенедикт. – Привет! Все нормально? Куда же ты запропал?

Подмигнув ему, ковбой по имени Габриэль легкой, танцующей походкой подошел к «испанской принцессе», глаза которой засияли нестерпимым счастьем, и склонился к ней:

– Все в порядке, любовь моя. У меня забарахлили тормоза в машине. Но сегодня ведь у всех выходной, ни в одной мастерской не найдешь механика. Проще оказалось купить новый автомобиль, чем отремонтировать старый, но салон на весь Тур работал только один, а там не нашлось ничего приличного, кроме этого зверя. Строго говоря, костюму моему требовался «Мустанг», но, увы, пришлось оседлать «Ягуара». Так что извините, мсьедам, если мое появление показалось вам вульгарным, но я всего лишь жертва обстоятельств.

Все вразнобой принялись уверять, что машина великолепная, а костюм чудесный, что Габриэль непременно получит первый приз, и они очень рады познакомиться…

– Ага, – сказала Марина, – так это и есть жених бедняжки Амели. – Ни-че-го себе!

– Обворожительный мужчина, – задумчиво пробормотала Сильви, державшая на руках Лизочку, которая тоже не сводила глаз с ковбоя. – Ради такого стоило страдать.

– Да! – заявила вдруг Лизочка, которая, конечно, не понимала, что говорит. А может, и понимала. В любом случае, устами младенца глаголет истина!

Марина расхохоталась, Сильви и Алена обменялись взглядами опытных, кой-чего повидавших на своем веку женщин.

– Я его где-то видел, – буркнул Морис, сделав вид, что ничего не произошло. – Точно, видел.

– Он из Парижа, – сказала Сильви, как будто это что-то объясняло.

– Мама, в Париже с пригородами живет чуть не десять миллионов человек, – раздраженно буркнул Морис.

– Но ты ведь знаешь, как тесен мир, – примирительно сказала его мать. – А Париж на самом деле не такой уж большой город, даже где-то маленький. Ничуть не удивлюсь, если этот мсье Габриэль окажется одним из тех, кого ты чуть не каждый день видишь по пути на работу или встречаешь в вашем любимом аукционе Друо.

И она, передав Лизочку Марине, отошла к одной из своих сестер, матери Амели, у которой, конечно, можно было разузнать все досконально об интригующем ковбое Габриэле.

– Гулять! Вон туда! – потребовала тем временем Лизонька, махнув в сторону ворот, и Алена встрепенулась:

– Марина, дайте ее мне. Я с удовольствием пройдусь.

– Но ваша нога… – нерешительно пролепетала Марина.

– Да с ней ничего страшного, честное слово, – отмахнулась Алена. – С тех пор как сняла эту чертову шину, я чувствую себя так, будто заново на свет народилась.

В общем-то, так оно и было, и Алена просто никак не могла понять замысла судьбы, которая подложила ей такую грандиозную свинью на библиотечной лестнице. Главное, хоть бы что-нибудь украли! А то ведь ничего, ровно ничего!

Она понесла Лизочку к воротам.

– Алена, у вас телефон с собой? – крикнула Марина, и Алена, успокаивающе похлопав по сумке, висевшей через плечо, перехватила любопытный взгляд ковбоя Габриэля. Наверное, его удивила незнакомая речь, ведь Марина говорила по-русски, однако у Алены почему-то мурашки пробежали по коже, когда из-под полей черной шляпы на нее глянули темные прищуренные глаза.

«Эффект «стетсона»!» – попыталась она объяснить себе свое состояние. Объяснила, но легче от этого не стало.