Текст книги "Рецепт Екатерины Медичи"

– Да что ты? – вскидывает брови Марика. – Ну и какой же тут смысл?

– Что такое 13? – спрашивает Бальдр и как будто сам себе отвечает: – Несчастливое число. Оно стоит над звездой Давида, ну а что означает звезда Давида, ясно как день. Сочетание этих двух знаков гласит: «Все наши беды от евреев!» Странные птички

– вовсе не птички, а американские самолеты. Спросишь, почему американские?

– Нет, не спрошу, – усмехается Марика. – Даже я при своем хроническом неумении считать деньги способна догадаться, что означает

Это доллар, американская валюта. Ты рассказывай, рассказывай дальше…

– Итак, – охотно продолжает Бальдр, – известно, что Америка – средоточие мирового сионизма. Таким образом, можно расшифровать целую фразу: все беды от евреев, которые и наслали на нас американские самолеты. Но евреев надо всех перевешать… Видишь этот знак, который напоминает виселицу аж с пятью повешенными? – указывает он Марике. И она кивает: в самом деле,

рисунок похож на виселицу. – Хотя я где-то читал, будто подобный знак служит эмблемой ростовщиков и ломбардных контор. Или я что-то путаю? В любом случае к записке профессора ростовщики и ломбардные конторы явно не имеют отношения. Все-таки, думаю, это виселица. Всех евреев, значит, перевешать надо, а американцев одолеют наши летчики. Правда же, эти лепестки

похожи на «птички» на моих погонах, на эмблему Люфтваффе, наших военно-воздушных сил? Ну вот, все пилоты будут за это награждены, а рейх победит.

– Ужас какой… – бормочет Марика. – Ну а это ты откуда взял, скажи на милость?!

– Ты же не станешь отрицать, что свастика – символ рейха? Мне, правда, не совсем понятно, почему она заключена в треугольник. – Бальдр так и сяк поворачивает лист, разглядывая рисунок

, – но думаю, что для вящей убедительности. Чтобы все обращали на знак внимание. А вот эта штука

– символ награды, которой будут удостоены победители. Ведь это типичный Железный крест, наш высший орден, которым, как ты помнишь, недавно был награжден и твой верный раб.

Бальдр пытается отвесить поклон, но поскольку мизансцена происходит в постели, он не скатывается на пол сам и не сваливает Марику только чудом.

– Ну что ж, твоя расшифровка впечатляет, – говорит она, поправляя съехавшие подушки. – Но не слишком! Во-первых, нам совершенно непонятен лежащий человек с одним глазом, одной рукой и разрезанным крест-накрест животом.

– А мне он очень даже понятен! – перебивает Бальдр. – Мне кажется, это символ Германии, которая стонет под еврейским игом.

– Если кто сейчас и стонет, – с горькой усмешкой перебивает Марика, – то как раз евреи…

– Ты рассуждаешь обобщенно, – наставительно говорит Бальдр. – Но самолеты на рисунке – знак именно силы евреев, вернее, сионистской Америки.

– Хорошо, пусть так, – соглашается Марика. – А что-то вроде копья, которое человечек держит в руке? Я знаю, ты скажешь, это символ борьбы. Но почему оно круглое —

? Круглое, ты только посмотри! А что за черная птица над ним летает? Вот эта —

? На самом деле она очень похожа не на птицу, а на летучую мышь.

– Это и есть летучая мышь, – авторитетно заявляет Бальдр. – Олицетворение зла, которое исходит от евреев. Копье – правильно, символ борьбы. Оно означает, что битва с мировым сионизмом будет идти не только в воздухе, но и на земле. А закругленным оно получилось случайно: может быть, у твоего профессора просто рука дрогнула. Все-таки он рисовал не за столом сидя, без помощи чертежных инструментов.

– Да уж, условия в метро были спартанские! – соглашается Марика.

– Кстати, – задумчиво говорит Бальдр, – крест на животе у человечка, может быть, не крест, а Х? Ну, икс, знак неизвестности. И может быть, Х обозначает англичанина?

– С чего вдруг? – изумленно смотрит на него Марика. – С таким же успехом это может быть итальянец, турок, американец, даже русский!

– Конечно, – кивает Бальдр. – Просто с англичанами и иксами связана одна смешная история. В самом начале войны, когда только-только заговорили о возможности нашего вторжения в Англию, тамошние власти опасались внезапной высадки десанта и решили сбить парашютистов с толку. Они убрали все названия с указателей и заменили их иксами. И появились такие, например, таблички: «Вы подъезжаете к ХХХХХХХХХХ-на ХХХХХХ, родине Вильяма Шекспира». Смешно, да?

– Ну, если не знать, что Шекспир родился в Стратфорде-на-Эйвоне, название города и в самом деле трудно определить, – строптиво возражает Марика. – Нет, мне кажется, «икс» не имеет отношения к Англии. Это просто знак неизвестности… Ой, да тут одни сплошные знаки неизвестности! А вот дерево, что оно означает? И ветки? И все эти странно изогнутые палки тут зачем? – Она тычет пальцем то в «дерево», то в «странно изогнутые палки»:

– А цифры под лежащим человечком? Это явно какой-то шифр… Я же тебе говорила, что профессор и Хорстер говорили о шифрах.

– Шифр нам никогда в жизни не разгадать, – с сожалением констатирует Бальдр. – Цифры могут значить все, что угодно. Если бы, конечно, тут было прямое обозначение цифр буквами, мы бы текст в два счета прочли. Понимаешь, о чем речь? Ну, когда A – это 1, B – 2, C – 3 и так далее. Но здесь, мне кажется, все сложней. Я прикинул: первое слово выглядит как 18 24 7 15 6 7 13 6. То есть в буквенном обозначении RXGOFGMF. Нелепица!

– Погоди, – растерянно говорит Марика. – Я не поняла, откуда ты взял какой-то «рксгофгмф»?

– Оттуда! – буркнул Бальдр и стал терпеливо, как ребенку, пояснять: – Если буквы алфавита обозначить цифрами по порядку, то 18-й будет R, 24-й – Х и так далее, я же говорил. Так что получается именно RXGOFGMF. Только ни в английском, ни во французском, ни в немецком языке такого слова нет. Может, это по-русски?

– Нет в русском языке никакого «рксгофгмф»! – обижается Марика. – Не слово, а белиберда какая-то. Но я не понимаю, как ты мог настолько быстро просчитать, какая цифра соответствует какой букве?

– Я ничего не просчитывал, а просто знал это, – улыбается Бальдр. – Мы с моим другом в детстве дурачились, шифровали все подряд – простейшим образом, чтобы не напрягать особенно мозги, поэтому систему соответствия букв и цифр я запомнил на всю жизнь, лучше, чем таблицу умножения. Но это ерунда. Вычислить слово просто, а понять, что оно значит, – практически невозможно. Сочетание цифр в нижней строке тоже выглядит нелепо: получается ZQO YQDSUFGD.

– «Зкуо йкудсуфгд…» – с трудом повторяет Марика. И машет обреченно рукой: – Чушь, чепуха! Еще хуже, чем «рксгофгмф». А может, это по-турецки, по-китайски, по-японски? Точно! Очень похоже на японский язык!

– Это может быть также по-арабски, по-еврейски, по-румынски, по-монгольски, по-норвежски… – в тон продолжает Бальдр. – И так до бесконечности! Допускаю, что твой профессор – полиглот, но, думаю, его энциклопедическая эрудиция тут ни при чем. Он просто-напросто применил какой-то цифровой шифр, который нам в жизни не разгадать без ключа. К примеру, если бы мы были уверены, что это знаменитый шифр Юлия Цезаря, то прочли бы его запросто.

– Что такое шифр Юлия Цезаря? – оживляется любопытная Марика.

– Да тоже один из древнейших цифровых шифров.

– Как это смешно звучит по-немецки: цифровой шифр, – пожимает плечами Марика. – А я где-то читала, что у нас в России в древности, когда только начинали применять цифровые шифровки, они назывались так – «цифирные письма».

Бальдр натянуто улыбается. Русский язык кажется ему несуразным. Он бы точно никогда не смог выучить его, хотя французский и английский дались ему легко. А ведь он пытался: спрашивал у Марики, как будет по-русски «я тебя люблю». И чуть язык не сломал на этих словах. Ну что за кошмар: Ja tebja lublu! То ли дело – Ich liebe dich! Коротко и ясно! Но у Бальдра хватает ума не вступать с Марикой в лингвистические дискуссии. Она обожает свой русский язык! Ее лицо расцветает нежной улыбкой, а поцелуи становятся жарче, когда он, запинаясь, бормочет это варварское: «Ja tebja lublu!» Да ради Бога, он готов «говорить по-русски» с утра до вечера и с вечера до утра. Если только не надо отправляться в полет…

– Давай, давай, – теребит его Марика. – Рассказывай про шифр Юлия Цезаря.

– Цезарь придумал не прямое цифровое обозначение букв, а смещенное на три знака. То есть А уже не 1, а 4, В не 2, а 5. Ну и так далее.

– А вдруг это и в самом деле шифр Юлия Цезаря? – оживляется Марика. – Давай попробуем прочесть.

Она вскакивает с постели и, не заботясь даже подхватить с полу халатик, бежит к письменному столу, хватает чистый листок бумаги и карандаш. За возможность лишний раз полюбоваться ее изящной фигурой, состоящей из удлиненных овалов и совершенных линий, ее прелестной узкой спиной, этими волнующими ямочками чуть ниже поясницы, а потом, когда она поворачивает обратно, колыханием неожиданно тяжелых для тонкого стана грудей, плоским животом с дивной ямочкой пупка и темным кудрявым треугольничком межножья, – о, за возможность лишний раз увидеть возлюбленную обнаженной, во всей красе, особенно в этих искусно нарисованных и таких возбуждающих сетчатых чулочках, Бальдр готов на все. И даже попытаться не только разгадать, но и заново составить шифр Юлия Цезаря! Конечно, ему хотелось бы заняться кое-чем другим, но если Марика увлеклась играми ума и ей не до постельных игрищ, Бальдр кое-как смиряет свое возбуждение и, набросив на Марику простыню (чтобы не искушаться понапрасну!), начинает выписывать на поданном ею листке ряды букв и цифр.

– Ну, вот и шифр Юлия Цезаря, – показывает Бальдр алфавит с подписанными числами, начиная с цифры 3. – Теперь смотри, что у нас получается…

Марика внимательно следит за чередой букв, «рождающейся» при использовании нового шифра, и разочарованно вздыхает, видя, что получается «пуемдекд вом вобкусдеб». Снова абсолютно непонятное сочетание букв! У Бальдра сконфуженное лицо…

– Оставим это, – великодушно предлагает Марика. – Выходит самая настоящая глоссолалия, как любил говорить мой высокоученый дядюшка Георгий, то есть полная бессмыслица. Нам эту подпись в жизни не прочитать. Ты прав, нужен ключ. Откуда мы знаем, что думал профессор, когда писал эти цифры? Может быть, в них и смысла-то никакого нет, так же как в прочих «палках» и «деревьях».

– Мне кажется, что «палки» очень похожи на руны, – говорит Бальдр, с облегчением комкая исчирканный цифро-буквенной сумятицей листок. – В самом деле похожи. Жаль только, я не понимаю их значения. Может, «Старшую Эдду» почитать? Вроде бы она не запрещенная, учитывая, что наш любезнейший Адольф помешан на нибелунгах и викингах…

– Вся наша библиотека так и пропала в Латвии, – вздыхает Марика. – Я же тебе рассказывала: мы бежали от Советов буквально с двумя чемоданами… «Старшая Эдда» у нас была, я ее, правда, не читала. Но, наверное, можно взять в городской библиотеке? А там что, в самом деле приводятся начертания рун?

– Увы, – качает головой Бальдр, – никаких начертаний там не приводится, только некоторые названия и значения. У нас в гимназии это прочно вдалбливали на уроках литературы. И отец говорил, что раз меня назвали в честь героя «Старшей Эдды», сына бога Одина, я должен всю сагу знать наизусть. И про то, как матушка Бальдра, богиня Фригг, взяла клятву со всех вещей и существ – с огня и воды, железа и других металлов, камней, земли, деревьев, болезней, зверей, птиц, яда змей, – что они не принесут вреда ее сыну. И про то, что такой клятвы она не взяла только с ничтожного побега омелы. И про то, как злокозненный Локки, мечтавший навредить Одину, подсунул прут из омелы слепому богу Хёду, и тот убил моего бедного тезку… Про это я и впрямь до сих пор помню:

 
Бальдр,
бог окровавленный,
Одина сын,
смерть свою принял:
стройный над полем
стоял, возвышаясь,
тонкий, прекрасный
омелы побег.
Стал тот побег,
тонкий и стройный,
оружьем губительным,
Хёд его бросил…
 

– Ужас какой! – сердито машет рукой Марика. – А помрачнее имя тебе не могли выбрать?

– Между прочим, гибель Бальдра – первое предвестие будущих Сумерек богов, по сути дела – конца света. Видишь, какая я важная персона! В «Старшей Эдде» он описывается так:

 
Солнце померкло,
земля тонет в море,
срываются с неба
светлые звезды,
пламя бушует
питателя жизни,
жар нестерпимый
до неба доходит!
 

– Хватит! – решительно говорит Марика. – Хватит про Сумерки богов! Хватит про бедного окровавленного Бальдра! Расскажи лучше про руны.

И Бальдр вновь заводит нараспев, словно скальд, исполняющий сагу собственного сочинения:

 
Руны победы,
коль ты к ней стремишься, —
вырежи их
на меча рукояти
и дважды пометь
именем Тюра!
 
 
Руны прибоя познай,
чтоб спасать
корабли плывущие!
Руны те начертай
на носу, на руле
и выжги на веслах, —
пусть грозен прибой
и черны валы, —
невредимым причалишь.
 
 
Познай руны мысли,
если мудрейшим
хочешь ты стать!
Хрофт разгадал их
и начертал их,
он их измыслил
из влаги такой,
что некогда вытекла
из мозга Хейддраупнира
и рога Ходдрофнира…
 

– Милостивый Боже! – почтительно шепчет Марика, когда он умолкает. – А кто они такие, эти Хфрорр… Хрофф… Хейдр…

– Хрофт, Хейддраупнир, Ходдрофнир, – со смехом поправляет Бальдр. – Кто они, я забыл. А может, и не знал никогда. Наверное, какие-то боги или герои. Да ладно, что в них проку? Стихи я помню, но как выглядят руны?.. Может, тебе и впрямь в библиотеку сходить, если тебя все это так уж заинтриговало?

– Вот кто бы нам тут пригодился – мой кузен Алекс Вяземский, – вздыхает Марика. – Я тебе рассказывала, что дядюшка Георгий преподает семиотику в Римском университете? Алекс сначала думал идти по его стопам, причем интересовался именно руническим письмом. А потом бросил все это и поступил на медицинский факультет. Увлекся стоматологией, ты представляешь?! Но медицине он учился не в Риме, а в Сорбонне, вместе с моим братом Ники, и, когда началась война с рейхом, был призван во французскую армию. Ну и, конечно, разделил ее участь… Слава Богу, Алекс не погиб, а только попал в плен. Он содержался в концентрационном лагере сначала во Франции, потом в Бельгии, а недавно оказался под Дрезденом. Ники написал мне из Парижа буквально месяц назад, и я сразу стала хлопотать о пропуске, но пока еще его не получила, хотя, говорят, мне его все же дадут. Было бы отлично! Я бы тогда не только с Алексом повидалась, но и показала бы ему этот рисунок.

– Слушай, – возмущенно говорит Бальдр. – Мне скоро уходить. А мы целый час, наверное, потратили на разгадку какого-то бессмысленного ребуса. Все утро у нас ушло на него, а не на то, чем следовало бы заниматься!

– Чем следовало, мы и так занимались целую ночь, – ласково проводит пальцем по его плечу Марика. – Неужели тебе мало?

– Мне тебя всегда мало! – Бальдр тянется к ней так жадно, словно и не было ночи, которая вымотала обоих почти до бесчувствия. – Я люблю тебя. Мне жалко каждого взгляда, который ты бросаешь не на меня. И эта несчастная бумажонка, вся эта глоссолалия или как ее там…

– Так уж и глоссолалия! – недовольно говорит Марика. – Ты же сам только что так убедительно все прочел: про несчастья для евреев, про американские самолеты и так далее.

– Хочешь, я тебе все это прочту совершенно иначе? – иронически косится на нее Бальдр. – И получится не менее убедительно.

Он берет в руки листок с рисунком и мгновение смотрит на него. А затем очень серьезно «расшифровывает».

– Пожалуйста!

– это тринадцать евреев, которые темной ночью (летучая мышь – символ ночи) пошли на кладбище. Лежащий человек – конечно же, мертвец со вспоротым животом, выколотым глазом и одной рукой, в этой руке у него лопата, которой евреи вырыли клад, обозначенный здесь символом доллара. На кладбище они распугали птиц, пока шарахались среди деревьев, пытаясь скрыться. На птичий крик сбежалась стража, троих евреев поймали и повесили, души их вознеслись к небесам, а остальные евреи, пока спасались бегством, повалили кресты, сломали кладбищенские елки, но их все-таки задержали доблестные солдаты фюрера, за что эти солдаты были награждены Железным крестом, а потом, в постскриптуме…

Бальдр вдруг осекается.

– Что, заело? – ехидно спрашивает Марика, которая не знает, смеяться ей или злиться над тем, что несет Бальдр.

Да, они крепко завязли в расшифровке. В самом деле, предположить можно все, что угодно, от самого страшного до самого смешного. Марика вспоминает «Записки Пиквикского клуба» Диккенса, любимую книгу отца. Судья спрашивает какого-то человека, пишется его имя через V или W. А тот отвечает, что это зависит исключительно от фантазии того, кто пишет. Так и здесь. Все дело в фантазии…

Вдруг Бальдр, который только что обнимал ее и нежно, чуть касаясь, целовал ее плечи, отводит руки, отстраняется и садится прямо. Лицо его бледнеет.

– Что с тобой? – в тревоге приподнимается Марика.

– Сам не знаю, – отвечает он не сразу. – Что-то в холод вдруг бросило. Слышала такое выражение: «Кто-то только что прошел над моей могилой»?

– Никогда не смей говорить таких вещей! – яростно выкрикивает Марика. – Накличешь!

– Я вспомнил! – не слушая ее, говорит Бальдр. – Я вспомнил, что в Морской сигнальной системе означает красно-белый шахматный квадрат! Не понимаю, как я мог забыть, вот балда! Это не просто буква U – Uniform. Это совершенно определенный сигнал: «Вы идете навстречу опасности!»

Марика тоже резко садится и смотрит в глаза Бальдру. Она чувствует, что ее знобит, и видит, что плечи Бальдра покрылись такой же гусиной кожей, как и ее плечи.

Вот это да! Ему холодно или страшновато? Или, так же как ей, и холодно, и страшновато? Да нет же, Бальдр просто не способен бояться… Хотя звучит, конечно, внушительно: «Вы идете навстречу опасности!» Неужели профессор хотел кого-то предупредить? Кого?

Марика в очередной, уже, наверное, в тысячный раз смотрит на листок – и вдруг ей приходит в голову, что знак

может быть не только обозначением планеты Меркурий. А если он – человеческое имя? Тогда сочетание «шахматного квадрата» с ним можно прочесть так: «Вы идете навстречу опасности, Меркурий!»

Кому адресовалось предупреждение? Хорстеру? Нет, его зовут Рудгер Вольфганг или «просто Рудгер». Или это не обращение, а подпись? Тогда постскриптум читается иначе: «Вы идете навстречу опасности. Меркурий».

Как зовут Торнберга? Неизвестно! Кого подстерегает опасность? Неизвестно и это. А как хочется узнать… Как хочется! Кажется, никогда в жизни Марику так, как сейчас, не раздирало на части любопытство. Она почти в отчаянии от того, что не может проникнуть в смысл рисунка. Почему он вдруг стал ей так важен? Марика не знает. И не знает, нужна ли ей расшифровка. И все же…

Предупреждение Торнберга, конечно, не имеет отношения к ней. Да и вообще, попытка истолковать значение черно-белого квадрата именно так, как предлагает Бальдр, – натяжка. Скорее всего, и цвет квадрата ничего такого не значит, и вообще набор знаков на листке совершенно бессмыслен. Торнберг просто-напросто оригинальничал перед благодарной аудиторией, рисовал, что рисовалось. И нечего Марике забивать голову всякой ерундой, а заодно – морочить голову Бальдру. Думать надо не о каких-то там невнятных закорючках, а о том, что ему пора в полк, а ей в министерство, что они опять прощаются, не зная, когда увидятся снова. Может быть, выбросить бумажку, чтобы Бальдр был спокоен? Или даже сжечь на газовой горелке?

Сказано – сделано!

Марика уже протягивает руку, чтобы беспощадно скомкать листок, изорвать в клочки, как слышит стук в дверь. Кто бы это мог быть?

Она вскакивает с постели, подхватывает с пола халат, сует руки в рукава, затягивает пояс и открывает дверь коридор.

– Кто там? – кричит она с порога.

– Почта, – доносится старческий голос. – Фрейлейн Вяземски, вам посылка из Парижа!

Марика оглядывается на безмятежно сидящего Бальдра. Глаза у нее становятся растерянными.

В чем дело? Бальдр не понимает ее замешательства. В Париже живет Ники Вяземский, брат Марики, Бальдр с ним знаком. Отличный парень, как же прекрасно, что он прислал сестре подарок! Будет неплохо, если в посылке окажется какая-нибудь обновка, что-нибудь, что способно усладить нежное женское сердце, – платье, чулки, шляпка…

Шляпка?

Теперь Бальдр смотрит на Марику так же растерянно, как и она на него. Он вспомнил ее рассказ о том, что профессор Торнберг там, в метро, предсказал: скоро Марика получит из Парижа новую шляпку взамен потерянной. Неужели…

Глупости. Профессор сказал так, чтобы утешить Марику. Сейчас она возьмет посылку, откроет ее, и там окажется что-нибудь другое. Например, какие-нибудь конфеты, или модные журналы, или в самом деле чулки… Да что угодно, а вовсе не шляпка!

Марика выходит в коридор. Бальдр слышит, как она разговаривает с почтальоном, благодарит за любезность, а тот что-то бубнит в ответ: мол, услужить такой очаровательной фрейлейн для него – истинная радость.

Конечно! Услужить – и получить хорошие чаевые. Марика – известная транжира…

Но вот почтальон уходит, Марика запирает входную дверь и возвращается в комнату, держа перед собой большую картонную коробку. Судя по всему, коробка довольно легкая…

Марика прислоняется к притолоке и смотрит на Бальдра почти испуганно.

– Он уверял, что это будет зеленое сомбреро с черными лентами, – произносит она нерешительно. – Посмотрим?

Бальдр кивает. Масса новых ощущений пришла в его жизнь вместе с Марикой! Он впервые узнал, что такое любить, что такое – испытывать счастье, обладая возлюбленной… Он попытался учить русский язык, он впервые в жизни занимался разгадыванием каких-то бессмысленных шифровок в постели, вместо того чтобы заниматься любовью. И уж точно впервые в жизни Бальдр фон Сакс, военный летчик-истребитель, гроза англичан, гордость рейха, кавалер ордена Железный крест, с каким-то патологическим любопытством заглядывает в дамскую шляпную картонку!

Сладковато пахнет духами. Шелковисто шуршит белая оберточная бумага, которую нервно разворачивает Марика. А под ней… Марика осторожно достает что-то невероятно широкополое, невероятно зеленое, с широкими черными лентами.

Сомбреро! Это и в самом деле зеленое сомбреро!

Марика смотрит на прикрепленную к шляпе этикетку и читает вслух почти с отчаянием в голосе:

– «Madame Rose. L’atelier de chapeau…»[10]10
  Шляпная мастерская мадам Роз (фр.).


[Закрыть]

* * *

– Лотта, скажи, пожалуйста, ты не знаешь какого-нибудь человека по имени Меркурий?

Лотта Керстен устало смотрит на Марику:

– Ты меня сегодня уже спрашивала об этом. И вчера спрашивала…

И правда! Со вчерашнего дня Марика задала этот вопрос чуть ли не сотне человек, немудрено, что начала повторяться. Кажется, в министерстве не осталось никого, кого девушка не спросила бы, знает ли он какого-нибудь Меркурия. И все напрасно. Впрочем, нет: она не спрашивала у часовых возле подъезда и у двух охранников-эсэсовцев, которые, каменно стиснув челюсти, дежурят перед кабинетом Шталера. Самого Шталера, понятное дело, она тоже не спрашивала (с бо́льшим удовольствием заговорила бы с его овчаркой!), а еще – своего непосредственного начальника, Адама фон Трота. На самом деле фон Трот возглавляет отдел «Свободная Индия», в котором готовят провокационные материалы для поддержки возмущения индийцев английскими колонизаторами, однако по совместительству он курирует и фотоархив министерства. Фон Трот – обаятельнейший, милейший человек. У него с Марикой наилучшие отношения, поскольку он в детстве, в 1910 году, бывал в России и до сих пор вспоминает ее с удовольствием. Марика для него – одно из таких напоминаний, и она непременно спросила бы фон Трота насчет Меркурия тоже, однако фон Трот куда-то уехал и не показывается уже второй день. Ну ничего. Сегодня он вернется, и Марика его непременно спросит. А может быть, не только про Меркурия, но и про Рудгера Вольфганга Хорстера. Вдруг фон Трот знаком с ним? Он знает невероятное количество людей!

А может быть, Лотта тоже что-нибудь слышала об Хорстере? Спросить?

– Лотта, а ты не… – начинает Марика, но тут же осекается. Нет, не стоит. Не стоит упоминать этого имени. Вообще чем реже она будет думать об этом не то гестаповце, не то эсэсовце, к тому же женатом, да еще и по расчету, тем лучше для нее! Но надо же как-то закончить фразу. И она продолжает: – Ты не обратила внимания на мою новую шляпку?

Звучит довольно неуклюже, ну да ладно. Кстати, странно, что Лотта и впрямь до сих пор никак не отреагировала на то, что подруга второй день является на работу в замысловатом, прямо-таки экзотическом сооружении на голове. Все остальные девушки (да и мужчины, судя по их взглядам) в восторге от шляпки, хоть одна или две зануды из общего отдела процедили, что, мол, подобная экстравагантность неуместна в столь серьезном учреждении. Но это они из зависти. Конечно, из зависти! Марика, впрочем, и сама понимает, что шляпка слишком уж… бойкая, скажем так, и еще вчера успела-таки навестить знакомую модистку (к счастью, ателье стоит невредимое, даже стекла целы!) и заказала нечто более скромное, чем зеленая феерия из Парижа, которую она пока вынуждена носить, потрясая всех встречных и поперечных.

Всех, кроме Лотты Керстен!

– А что, у тебя новая шляпка? – равнодушно произносит она. – Да, в самом деле, очень хорошенькая.

Учитывая, что Лотта при этом стоит спиной к Марике и даже не смотрит в сторону вешалки, на которой висит шляпка, ее мнение можно считать весьма основательным!

Лотта уже второй день выглядит и ведет себя как-то странно. Марика была так взбудоражена собственными приключениями в метро, расшифровыванием записки и, конечно, столь эффектным появлением потрясающей парижской обновки, что только сейчас обращает внимание на состояние подруги. Да она просто сама не своя! Глаза окружены темными тенями, губы горестно сжаты, миленькое круглое личико осунулось. Марика слышала краем уха: кто-то говорил, что вчера с вокзала Грюневальд в вагонах для скота была увезена в концентрационный лагерь чуть ли не последняя партия берлинских евреев. Если кто из них и остался в городе, то лишь нелегально. Да, и еще рассказывали, будто еврейское кладбище в Вайсензее разорено. Теперь ни жить этим беднягам негде, ни умереть… А мать Лотты? Как она? Неужели ее тоже увезли?!

Как бы спросить поделикатней? Господи, что же за эгоистка ты, Марика! Легкомысленная эгоистка! Думаешь только о шляпках да о женатых мужчинах, а в это время твоя подруга…

Звонит телефонный аппарат, и Лотта срывается с места. Подскакивает, хватает трубку:

– Алло! Алло! – И тут же сникает: – Фрау Церлих? Да, я сейчас приглашу ее…

Она молча передает трубку немолодой даме, сидящей за пишущей машинкой, и, еще больше помрачнев, выходит за дверь.

Марика, не на шутку встревожившись, выскальзывает следом.

Лотта с преувеличенным вниманием смотрит в окно. Пальцы ее нервно стучат по подоконнику.

– Лоттхен, что случилось? Ты сама не своя. Что-нибудь с твоей мамой, Господи помилуй?

Лотта отвечает не сразу, и Марика понимает, что та пытается подавить слезы, которые не дают говорить.

– С мамой пока все в порядке, – говорит наконец Лотта, выделяя голосом слово «пока». – Просто я… я очень волнуюсь за одного человека. Это мой… друг, – добавляет она с запинкой. – Он пропал три дня назад, и я не понимаю, что с ним случилось. Он мне не звонит, хотя раньше звонил домой чуть не каждый день, и вообще мы часто виделись. Мама сейчас дежурит у телефона, она тоже волнуется, и если бы… она бы сразу сообщила мне…

Голос Лотты обрывается коротким рыданием, и Марика с изумлением смотрит на ее вздрагивающие плечи.

Вот это да! Они с Лоттой близкие подруги, однако Марика впервые слышит, что в ее жизни был какой-то мужчина. Он звонил Лотте чуть не каждый день, они встречались, и, судя по заминке перед словом «друг», это были не просто дружеские встречи, а романтические свидания. Уж Марика-то знает толк в таких вещах!

Боже мой! Она просто слепая курица, если не заметила, что у подруги любовная связь! Когда у Марики начался роман с Бальдром фон Саксом, о нем мгновенно узнали все ее знакомые, в том числе и Лотта. Ну, строго говоря, Марика и сама не делала из этого никакой тайны и водила Бальдра на все вечеринки и дружеские застолья, куда бы ее ни приглашали. Но Лотта всегда приходила одна. И связь эту, и все свои переживания она держала в тайне… Ах ты молчунья, скрытница!

И вот теперь ее возлюбленный исчез. Понятно, Лотта боится, не попал ли он под бомбежку. Марика тоже с трепетом ждет звонков Бальдра: невредимым ли вернулся из полета и вообще – вернулся ли? И если он долго не дает о себе знать, названивает в штаб его полка или его родителям. Почему бы Лотте не поискать своего любовника, а не сидеть и ждать у моря погоды?

– Позвони ему сама, – советует Марика, но Лотта качает головой:

– Не могу. Нарушена связь, и ее никак не восстановят.

– Лоттхен, а если сходить к нему домой? – осторожно предлагает Марика. – Может быть, он просто болен, поэтому не дает о себе знать. Хочешь, я пойду с тобой? В любое время, хоть сегодня, сразу после работы!

Бальдр сегодня определенно не появится у нее. Самое раннее – через неделю, даже дней через десять, поэтому она может свободно распоряжаться своим временем. Но Лотта уныло качает опущенной головой:

– Ты не понимаешь, Марика. Я… я не могу пойти к нему. Это совершенно невозможно. Я могу только ждать. Но у меня нет сил, просто нет сил выносить эту пытку!

И она вдруг разражается рыданиями.

Марика стоит столбом. Ничего себе! Она даже не подозревала, что веселенькая и, если честно, легкомысленная Лотта способна так страдать, так любить! Но если Лотта столь сильно мучается, почему все же не пойти домой к этому мужчине? Плюнуть на гордость, на приличия… Стоп, а если он женат? Тогда все понятно… Да, ужасно неприятно! Как же угораздило Лотту влюбиться в женатого человека?!

В конце коридора громко хлопает дверь, и раздается цокот каблучков. Марика оглядывается – к ним приближается Гундель Ширер, секретарша Адама фон Трота.

– Фрейлейн Вяземски, зайдите ко мне в приемную, пожалуйста. Нужно расписаться в почтовом журнале. У меня для вас письмо из управления внутренних дел. Разрешение на посещение французского военнопленного Александра Вяземски в концентрационном лагере «Шпрее». Это ваш брат?

– Всего лишь кузен, моя дорогая Гундель, но я его ужасно люблю! – Марика не может удержаться, чтобы не захлопать в ладоши. Все беды Лотты мгновенно забыты. – Боже мой, значит, мне все-таки дали разрешение! А я-то начала беспокоиться, хотя герр фон Трот уверял, что все будет хорошо…

– Он хлопотал за вас, – поясняет Гундель с восторженным видом. Все министерство знает, что она обожает своего начальника, натурально боготворит его. – Хлопотал, и даже сам сегодня привез ваш пропуск.

– Герр фон Трот вернулся? – оборачивается от окна заплаканная Лотта. Гундель открывает было рот, чтобы воскликнуть жалостливо: «Что с вами, фрейлейн Керстен?!» – но натыкается на предостерегающий взгляд Марики и умолкает, догадавшись, что ничего нельзя говорить. И покорно слушает: – Прошу вас, Гундель, узнайте, сможет ли он меня принять, причем как можно скорее. Скажите, что это… это касается той красной папки, которую он мне давал.