Текст книги "Бабочки Креза. Камень богини любви (сборник)"

Что ж такое АлРжБяИчШАм напротив слова Аполлон? Что означает крРчШИГржБ напротив Креза? Почему Зефир – это ИчШ? Зефир бриллиантовый… Все-таки дурацкое название, его бы изумрудным называть, он же сплошь зеленый, хоть и с черной каймой.

Зеленый? Изумрудный? А что, если…

Предположим, И – это изумруд. А что такое маленькое ч? Может быть, черный? У Брема Зефир бриллиантовый и впрямь как бы окантован черной каймой. Черный Ш… Что за камень, ну-ка?

Где-то в книжных завалах была у Алёны старая, некогда очень любимая книжка – потрясающего писателя Михаила Пыляева «Драгоценные камни. Их свойства, местонахождения и употребление», репринтное издание 1896 года, типография Суворина. Ага, вот она, нашлась. Написана она была еще на дореформенном русском, однако Алёна и по-старославянски-то читала легко, что ей там какой-то дореформенный русский. Поэтому она легко ориентировалась в книжке и скоро нашла перечень камней на Ш.

«Шамир – древнее еврейское название корунда, употребляемого в виде порошка для шлифовки и резки драгоценных камней».

Типичное не то. Аналогично и «Шах, алмаз русского императора. Этим именем называют также бирюзу самого высокого качества, притом конусообразной формы».

Алёна еще раз посмотрела на изображение бабочки Зефир бриллиантовый. Бирюзой тут и не пахло, одна сплошная изумрудная зелень. Ищем дальше.

«Шерл драгоценный, или драгоценный турмалин». Так… варианты названий, происхождение названия, где встречается… кристаллическая система… «отделение ромбоэдрическое» – ужас какой! – обладает двойным преломлением лучей света… Ага, вот! «Цвета шерлов представляют большое разнообразие». Черный шерл! Бывает черный шерл!

Ну что ж, если бы Алёна Дмитриева была, к примеру, Фаберже и ей взбрело бы в голову сделать из подручных драгоценностей бабочку Зефир бриллиантовый, она вполне могла бы воспользоваться для своих целей горсткой изумрудов и черных шерлов.

Так-так. С одной путаницей вроде бы разобрались. Где еще встречается буквосочетание чШ? Да чуть ли не в каждом слове. Аполлон, например, состоит из АлРжБяИчШАм. Ага, доходчиво так…

Значит, чШ – это черный шерл. Ал – скорее всего, алмаз.

Алёна открыла Брема, потом сравнила картинки на разных сайтах и собственноручно снятое фото. Он практически весь белый, Аполлон-то. Ну правильно, как богу света ему просто положено сиять и сверкать. Алмазная бабочка с полосами и вкраплениями из черного шерла, красные пятна наверняка делали из рубина. Остались жБ… яИ… Ам…

Заклинило. Почему, например, иногда строчная буква стоит перед прописной, а иногда – после? Предположим, что, как в случае с черным шерлом, строчная перед прописной обозначает цвет. А после прописной – просто сокращение. Например, Ал – это алмаз, а Ам – аметист. В самом деле, на крыльях можно разглядеть розово-сиреневые пятнышки, для которых вполне сгодился бы аметист…

Но что такое жБ и яИ? Предположим, ж – желтый. С И понятно – изумруд. А я… ясный? Яркий?

Алёна снова уткнулась в Пыляева и обнаружила совершенно бесценное подспорье: раскладку камней по цветам и оттенкам. Оказывается, некоторые камни имели яблочно-зеленый оттенок, и к ним относились хризолит, изумруд, берилл, хризоберилл, сфен, александрит и полупрозрачный хризопраз. Вполне возможно, блеклую зелень на крылышках Аполлона ювелир пытался изобразить с помощью сочетания яблочно-зеленого изумруда и желтого…

Пыляев подсказал насчет желтых камней: такой цвет имели корунд, гиацинт, берилл, алмаз, сфен, шпинель, топаз… Конечно, жБ означает желтый берилл.

Ур-ра!

Алёна любовалась изображением Аполлона с таким восторгом, как будто он был делом ее рук, как будто она сама только что создала из драгоценных камней невероятно красивую и баснословно дорогую бабочку. Одних алмазиков на нее сколько должно уйти… Интересно, какого размера тот ювелир делал бабочек?

«Какой ювелир? – попыталась она себя охладить. – Угомонись! Все это твои фантазии!»

Но угомониться было уже невозможно – «игра в бисер» (Герман Гессе нервно курит в сторонке!) оказалась слишком захватывающей.

Кто там у нас в списке по очереди? Крез… Кстати! А ведь именно Крез изображен на вывеске парикмахерской. Сева назвал его мудрено – орнитоптера крезус Валлас. Крезус – это явно Крез.

Крезу соответствуют буквы крРчШИГржБ… Итак, начали: чШ – черный шерл, жБ – желтый берилл, И – изумруд, Гр – гранат (судя по цвету некоторых вишнево-винных пятен на крыльях бабочки), крР – красный рубин, потому что, если верить Пылаеву, рубин бывает и красный, и оранжевый, и желто-красный, и густо-розовый, и малиновый, и еще других оттенков. Баснословная бабочка должна была получиться под именем Крез. Поистине – Крез!

Но когда Алёна взялась за скромную и такую вроде бы невзрачную Мнемозину, она поняла, что именно эта бабочка, пожалуй, должна быть рекордсменкой по стоимости в воображаемой ювелирно-лепидоптерологической коллекции. Там сплошь должны быть алмазы, чуть оттененные обсидианом и аквамарином. Вот и получилась магическая формула: АлОбАк.

Вполне соперничать с Мнемозиной мог бы Менелай. Воистину сапфировая бабочка получилась бы, ведь в формуле САлчШ С – это сапфир, Ал – алмаз, чШ – черный шерл.

На неприятную Гарпию Алёне было бы очень жаль тратить алмазы, но что поделаешь: АлИчШ – алмазы, изумруды, черные шерлы должны были создать ее зловеще-изысканную, почти смертоносную красоту.

С Аглаей Алёна надолго встала в тупик. ПлтрАлжБчШорРкрР… Пришлось снова пойти на кухню и выпить кофе, а для подкрепления мозговой деятельности съесть шоколадный батончик. Батончик помог, но не слишком. Ал – алмаз, жБ – желтый берилл, чШ – черный шерл, орР – оранжевый рубин, крР – красный рубин. А что такое Плтр?! Алёна маялась с этим словом так и этак, пока не прочла описание бабочки Аглаи. Она была не просто Аглая сама по себе, а принадлежала к семейству перламутровок. Загадочный Плтр – это перламутр, вот что!

Дальше пошло просто само собой.

Гектор – алмазы, черный шерл, гранат, красный рубин. Ипполита – черный шерл, желтый берилл, оранжевый рубин, гранат, темный изумруд, алмазы. Сфинкс – аметист, черный шерл, алмазы, голубой сапфир, розовый турмалин. Атропос – черный шерл, алмазы, желтый берилл, оранжевый рубин, топаз.

О-го-го, какая коллекция получилась… Ну просто алмазный фонд!

Да… Осталось только понять, что все это значит и какое отношение имеет к Наталье Михайловне Кавериной!

Бабочки, бабочки на стене… Ну как, каким образом они связаны с жизнью Натальи Михайловны и ее семьи? Кто и зачем рисовал их?

Самое логичное предположить, что Владимир Шведов. Но данное предположение и самое же нелогичное. Потому что если он мог бы нарисовать только бабочек Зефир бриллиантовый и морфиду Менелай, но уж никак не Аполлона с Мнемозиной. Ведь Шведов вчера уехал буквально на глазах у Алёны.

Да и вообще… Представить себе немолодого – за шестьдесят! – джентльмена, который украдкой рисует на стене цветными мелками… На такое не хватало даже буйного, безудержного воображения Алёны.

Нет, их рисует кто-то другой. Может быть, сама Надежда Михайловна?

«Не верю!» – сказал бы в этой ситуации Станиславский. И Алёна Дмитриева уверенно повторила бы за ним: «Не верю!»

Она и впрямь не поверила своим глазам, взглянув на часы – стрелки приблизились к полуночи… Мигом захотелось спать до того, что в глазах померкло. Алёна кое-как дотащилась до душа, а потом до постели. И снова всю ночь летали над ней бабочки, осыпая ее алмазами и бериллами (а также сапфирами, рубинами и изумрудами), которые так и падали из их крылышек при каждом движении. А утром, ровно в восемь, ее поднял с постели телефонный звонок.

1918 год

Уже совсем стемнело, когда Аглая вошла в город. Она думала, что не сможет пробраться по высокому косогору: непременно соскользнет с тропы и свалится с обрыва, – однако, как ни странно, идти было легко даже в почти полной темноте. Сухая глинистая тропа чуть светлела под ногами, справа поднимался склон, слева от обрыва тропку почти постоянно огораживали кусты, и нужно было только держаться подальше от их темной массы. Сначала Аглая шла, как канатоходец, ставя ноги перед собой, путаясь в них и то и дело теряя равновесие, но потом привыкла и перестала бояться. Вернее, перестала трястись от страха всем телом, а в душе-то колотилась по-прежнему. Но не от того, что ждало впереди: от того, что оставалось сзади…

Она еще там, на поляне, вытерла руки о траву и попыталась очистить их землей, а все же они были липкие от крови, так внезапно хлынувшей ей на руки. Аглая не чаяла, когда наконец спустится к воде. Но близ моста будет опасно – там может стоять патруль. Значит, нужно дойти до воды раньше. При этом не стоило рисковать и лезть с обрыва прежде, чем дойдет до мукомольной фабрики: слишком большая крутизна, легко сорваться. И вот чуть только показались на фоне темнеющего неба светлые очертания элеватора, Аглая начала искать идущую вниз тропу – и нашла ее таки. Здесь еще можно было идти не таясь – фабрика давно стояла, никакой охраны, никакой работы. Аглаю все сильней тошнило от запаха крови, она так спешила, что дважды чуть не сорвалась, но все же удержалась на тропе. Наконец подкатила к ее ногам свежая и живая, чудно пахнущая волна. Аглая присела на корточки и принялась тереть руки песком и ополаскивать в воде.

Снова понюхала руки. Вроде пахнет уже не кровью, а только речной свежестью. Она надела тужурку, которую взяла у Гектора, съела прихваченный с собой кусок хлеба из его припасов. Запила речной водой. И пошла дальше.

Постепенно она успокаивалась. Красота тихой ночи захватила ее. Звезды отражались в спокойной воде, где-то вдали плеснула хвостом сонная рыба. Далеко-далеко хлестнул выстрел, забрехали собаки, но тотчас все стихло, словно тот выстрел не мог иметь никакого отношения к царящему вокруг покою. Эта ночь обнимала и вела, оберегала и направляла. Аглая ощущала себя будто в каком-то коконе, который делал ее незримой и неслышимой. И все же не хотела бы она испытать свой кокон на прочность, наткнувшись на патруль!

Но пока везло.

Между прочим, иногда Аглая ощущала, что не одна идет в ночи. Издали порой доносились крадущиеся шаги. Замирала она – замирали и шаги. Но девушка понимала, что в темноте движутся люди, которые так же, как она, идут по каким-то своим тайным делам и, так же как она, не хотят быть замеченными. Они проходили мимо друг друга каждый своим путем, настороженно, словно корабли, которые минуют друг друга в тумане, боясь столкновения. Только корабли дают знать о себе явными гудками, а здесь приходилось таиться, красться, почти не дышать. Она шла уже больше часа и теперь была почти уверена, что сбилась с дороги. А кого спросишь? Наконец слабо засветились в полутьме белые гладкие стены, замерцали купола, и Аглая с облегчением перевела дух. Это была Сергиевская церковь. Улица, на которой она стояла, тоже звалась Сергиевской.

Она пересекла Ильинку и двинулась по Сергиевской вниз, к оврагу под Лыковой дамбой. Уже недалеко была Покровка.

Аглая дошла до трамвайных путей и постояла на них, пытаясь сориентироваться.

Овраг, который она искала, находился от нее справа. Впереди, на Покровке, царила кромешная тьма – никаких фонарей, никаких светящихся окон.

Она стояла, всматриваясь в темноту, пока не различила очертания того дома, который был ей нужен. Тогда она тихо-тихо сделала несколько шагов.

Вот крыльцо. Вот дверь.

Крыльцо, конечно, заскрипело. Аглая замерла. И тут же услышала, как скрипнула половица за дверью.

Кто-то там насторожился. Кто-то ждал…

Ее? Нет, вряд ли. Ну, посмотрим, кто и кого тут ждет.

Аглая стукнула в притолоку. Она готова была отвечать на всякие дурацкие вопросы, типа кто там, да зачем, да кого нужно, готова была врать (вранье было припасено заранее), однако дверь распахнулась мгновенно, резко, и на пороге выросла невысокая мужская фигура. В руке темно сверкнул пистолет. В ту же минуту Аглая услышала, как щелкнул взведенный курок: кто-то еще затаился неподалеку в сенях, готовый выстрелить в нее в любую минуту.

Она завизжала и шарахнулась с крыльца, но не назад, а вбок. И правильно сделала. В том направлении, где она стояла, грянул выстрел, пуля просвистела мимо, но Аглая не удержалась на ногах, повалилась наземь и поползла куда-то в сторону, в спасительную ночь.

– Зачем ты стрелял? – раздался тяжелый раздраженный бас, и Аглая узнала голос Гаврилы Конюхова. – Башку оторву! Ты его спугнул! Я же сказал – впустить в дом, а ты полез со своей пушкой. Иди ищи теперь, может, ранил его, может, он где-то тут валяется. Как бы не уполз!

Аглая поползла как можно быстрее.

– Да утихни, Гаврила, – отозвался человек, стрелявший в нее. Его голос тоже был девушке знаком, только она не могла вспомнить, кому он принадлежал. Стоп, да ведь Учкасову, тщедушному такому анархистику, который обыскивал Гектора, когда тот пошел сдаваться Хмельницкому. – Это был не он. Понимаешь? Не он, а какая-то баба. Я почему стрелял? Потому что она начала визжать, как пилой по ушам резанула. Ну, я и не выдержал…

– Пилой ему по ушам! – рыкнул Конюхов. – По яйцам бы тебе пилой, понял? Нельзя было ее упускать!

– Да что тебе, своих баб мало? – хмыкнул Учкасов. – Со своими двумя сперва разберись, потом третью лови. Или, думаешь, Гектор в бабью справу переоделся? Да ну, он же верста коломенская, косая сажень в плечах. А эта была хоть и длинная, а худая, что лозина. Не, не мужик, сразу видать!

– Высокая, худая? – насторожился Конюхов. – А одета как?

– Да что я, сам баба, ее одежу разглядывать? – обиделся Учкасов.

– Ты не баба, – успокоил его Гаврила. – Ты гораздо хуже, потому что у некоторых баб ум хоть и короткий, да все же есть, а у тебя ничегошеньки в башке нету. Вдруг приходила та баба? Она тоже высокая да худая, а одета в черное платье. И если ты ее спугнул своей пушкой, я тебе все оторву, что только можно, а не какие-то пряжки, понял?

«А вот интересно, – угрюмо подумала Аглая, – откуда Гавриле знать, как я выгляжу и во что одета, если он меня в жизни не видел? Наталья ему разболтала, вот откуда. Еще одно подтверждение того, что она предала Гектора! Кстати. Что там сказал Учкасов, мол, со своими двумя разберись? Одна – Лариса Полетаева, а вторая – не Наталья ли? Неужто она его тайная любовница?»

– Гаврила Митрич, сокол ты наш, – плачущим голосом заговорил между тем Учкасов, – да мыслимое ли дело в такой темнотище бабье платье разглядеть? Она как завизжит, у меня палец сам на крючке дернулся.

– Балда ты, Учкасов, форменная балда! – прорычал Гаврила. – Шум подняли, всю округу всполошили. Слышишь, собаки заливаются? Как бы сюда патруль не принесло. А ты чего приперлась, хозяйка?

– Родимые, – послышался тихий женский голос, – кто тут был? Никак подстрелили кого-сь? Не Наташенька ли приходила нас с доченькой наведать?

– Иди спи, старая, – угрюмо отозвался Гаврила, – нет тут никакой Наташеньки. Никого мы не подстрелили, так, померещилось тебе.

– Нету Наташеньки? – печально повторила женщина. – Вот уже который день носу к нам не кажет. Все нас бросили! И Люша давненько не приходит, а такой хороший мальчик был… Как умер папенька ихний, как сгорел дом, все перемешалось. И Наташка с пути сбилась, и Люша где-то скитается, словно затравленный дикий зверь…

Аглая слушала ее безропотные причитания и чувствовала, что к глазам подступают слезы. Вроде бы несколько минут назад натерпелась такого страху, что надо трястись и колотиться, поскорей ноги отсюда уносить, а она сидит под каким-то кустом и точит слезу от невыносимой жалости, которую пробудил в ней шепот одинокой, всеми покинутой старой женщины. Наверное, она – та самая тетка Натальина, о которой упоминал Гектор и у которой воспитывается ее дочь Лариса… И девчонку тоже жаль, до чего жаль! Всех жаль, словом. Наверное, просто слишком много пережила Аглая за сегодняшний день, слишком много страшного испытала, вот и притупилась способность бояться. Ну а что до жалости… Видела немало мертвых, и немало людей убили на ее глазах, а жалеть их было некогда, вот сейчас на нее и нахлынуло!

– Иди спать, бабка! – повторил Конюхов. – А ты, Учкасов, смотри в оба, вдруг еще кто-то придет.

– Да кто еще придет? – с досадой отозвался Учкасов. – Выстрел небось на другом берегу Оки был слышен. Можно было бы и поспать, а, Гаврила Митрич, товарищ командир?

– Успеешь, на том свете отоспишься! – рявкнул Конюхов. – А выстрел… да что ж такого, выстрел и выстрел… Кто только не пуляет теперь в ближнего своего, как в копейку? Авось повезет, авось еще прилетит наша птица!

– Может, и прилетит, да птицелов шибко притомился, – не унимался Учкасов. – Нельзя ли кого-нито на смену мне прислать?

– Кого ж я тебе пришлю? – зло спросил Гаврила Конюхов. – Видишь сам, народу у нас мало, даже мне пришлось с тобой остаться. Кто Ларису охраняет, товарища комиссара Полетаеву, значит, кто доктора, кто в деревне остался, дом стеречь, вдруг Гектор туда вернуться вздумает, а кто в засаде сидит. Каждый человек на счету. Неизвестно только, куда чертов Семка подевался. Я его за делом послал, а он будто сквозь землю провалился. Небось сбежал уже в город, гешефты свои ладит!

– Сквозь землю провалился? – задумчиво повторил Учкасов. – А что, в том доме проклятущем все могло быть. Говорят, он весь тайниками да ловушками напичкан, ступишь не на ту половицу, да и провалишься в подземелье, будешь там сидеть, заживо замурованный, звать на помощь, да никто тебя не услышит.

«Ради всего святого, Монтрезор!» – вспомнила Аглая из Эдгара По и ехидно улыбнулась, несмотря на усталость и напряжение. А ведь Учкасов, даром что дурак дураком, угадал все в точности! Семка-то, которого они потеряли, ведь и впрямь провалился сквозь землю.

…Когда Гектор выхватил из мешка револьвер, Аглая в первую минуту обмерла. Он ведь сказал, что она ему тоже противник, почитай – враг, как и Наталья с Ларисой Полетаевой. Он ей не верит! А что, если…

Аглая сидела, точно окаменев. И до нее не тотчас дошло, что ствол направлен не на нее, а поверх ее плеча. И смотрит Гектор не на нее, а на какого-то человека, стоящего за ее спиной.

– Здорово пожаловать, гость незваный, – не слишком приветливо сказал Гектор. – Руки-то подыми, как положено доброму человеку! И оружие давай-ка доставай да в сторону бросай. Понял?

Аглая обернулась и увидела маленького, чернявого, словно чертик, только что выбравшийся из преисподней, человечка с курчавыми волосами и небритыми щеками. Одет он был не во флотскую форму, а в какую-то смесь штатского с солдатским: ботинки с обмотками, нелепые мужицкие портки, а сверху студенческая тужурка с сорванными петлицами.

– Ты, Гектор, пушку опусти, – сказал человечек отчетливо вздрагивающим голосом. – Чего ты в меня целишься? Я тебе ничего плохого не сделал. И оружия у меня нет, я его в твоем чертовом подвале потерял.

– А кой черт тебя в подвал понес? – почти миролюбиво спросил Гектор.

Его тон явственно приободрил человечка. Он перестал трястись и ответил со сконфуженной улыбкой:

– Да ты понимаешь, пошел было поглядеть, где что плохо лежит. Жизнь нынче такая, что не пошаришь по углам – и голодный, и холодный будешь, и голым по миру пойдешь. В какую-то башенку поднялся, смотрю, два шкафа. В одной тайник развороченный – значит, наши тут уже побывали. А рядом шкаф, каким-то барахлом набитый, тряпье в узлах. Слышу, наши шустрят по дому – все шукают, кто из твоих сообщников остался, кто из дому стрелял. А мне-то что? В меня-то не попали. Ищите, думаю, а я лучше в шкаф загляну, вдруг там кто-то случайно позабыл портмоне с золотыми рублями… – Он ухмыльнулся, сверкнув очень мелкими и очень белыми зубками, и счел необходимым пояснить: – Да я шучу, Гектор, шучу!

Гектор кивнул и сделал ответную улыбку, не разжимая губ.

– Никакого портмоне, как ты сам понимаешь, я там не нашел, потому что его там отродясь не валялось. Но когда я туда полез, то поскользнулся на какой-то тряпке – да и влетел головой в заднюю стенку. Слышу – треск, думал, моя башка треснула, да нет, оказалось, треснула стенка.

Гектор кивнул, но уже без улыбки. Вид у него был мрачный.

– Гляжу, а там не дуб мореный, фанера, – продолжал человечек. – Поглядел я в трещину, за ней каморка. Хотел ребят кликнуть, а потом думаю: вдруг там схоронка Гектора? Разломал стенку, влез туда, поднял крышку в полу – подвал! Ага, решил, нашел тайник. Наверняка там что-нибудь зарыто. Вышибло ведь из головы начисто, что я на втором этаже, а до земли еще ой ка-ак далеко! Спрыгнул вниз – и полетел. Как прямиком в преисподнюю. Пятки отшиб, когда упал, едва с места смог сдвинуться. Куда попал? Орал, звал на помощь, но никто не слышал. Начал по стенам шариться, нашел какую-то дыру… Полез в нее, все коленки смозолил, пока не увидел свет. – Человек демонстративно отряхнул на коленях портки. – Вылез на косогор, уже собрался с обрыва сигать и в обход идти, как смотрю – тропа. Пошел по ней – а тут вы на камушке сидите. Вот, значит, и ты, и камень, – он с видимым удовольствием присел, – да и девка с тобой. Экий ты швыдкий, Гектор! – Человечек подмигнул Аглае, но наткнулся на ее ледяной, настороженный взгляд и спохватился, что слишком расфамильярничался.

– Вы уж, извините великодушно, барышня, люди мы простые, неграмотные, слова сказать не обучены, – забормотал он, пуча глаза и весьма бездарно валяя из себя деревенского ваньку.

Гектор продолжал стоять неподвижно, не спуская с человечка ни ствола, ни взгляда.

– А вот скажи, друг любезный, – проговорил он наконец, – видел ли кто, как ты в тот шкаф полез?

– Вот те крест! – горячо начал клясться человечек. – Вот те крест святой, истинный, что не видел никто!

– Какой же у тебя может быть крест? – усмехнулся Гектор. – Тебя зовут-то как?

– Сема Фельдман, – виноватым тоном сказал человечек и вроде бы как даже покраснел.

– Ну я же и говорю, что крестом тут и не пахнет, – насмешливо бросил Гектор. – Ты в отряде Конюхова кто, Сема Фельдман?

– Писарь, – с ноткой гордости сообщил тот. – А что?

– Просто так интересуюсь, – пояснил Гектор. – И как к тебе Конюхов относится?

– Лучше некуда! – приосанился Сема. – Я у него в отряде – самый первый человек. Гаврила понимает, откуда и куда теперь дует красный революционный ветер. Его матросня – крестьяне да работяги, дурни, им бы пулять по ком ни попадя, а я в хедере учился, и по-русски пишу, читаю, и на иврите, и на идиш.

– Как я погляжу, ты очень ценный для Гаврилы человек, Сема Фельдман, – оценивающе поглядел на него Гектор.

– А то! – обрадовался Сема. – Я стараюсь. Сейчас такое время, что наш брат иври – по-вашему еврей – может пойти очень далеко, очень. Небось все наши дошли до самых верхних верхов. Что тебе говорить за Янкеля Мойшевича Эйнмана, то есть Яшу Свердлова? Что тебе говорить за Лейбу Бронштейна – Леву Троцкого, либо за Герша Радомысльского – Гришу Зиновьева? Вот погодите, мы еще всех русских заставим учить иврит или идиш, как они нас заставляли талдычить свои аз, буки, веди! А все почему? Потому, что русские дураки, а иври – хитрые! Вы ведь каждый сам по себе, а мы друг за дружку стоим горой.

И тут же он перехватил взгляд Гектора и мелко засбоил:

– Да я не про тебя, Гектор, ты у нас тоже хитрый, как самый настоящий местечковый еврей. Вон как одурачил и Хмельницкого, и Гаврилу Конюхова!

– Слушай, Сема, – задушевно произнес Гектор, и в голосе его вдруг зазвучал такой же акцент, как у Фельдмана. – Большое тебе спасибо за то, что ты меня так высоко ценишь. Ты учти, я против евреев ничего не имею. Я не черносотенец! У нас среди эсеров много было евреев. Возьми хоть товарища Вольского! Да и лучший друг моего отца, адвокат, еврей. Второй его друг – тоже еврей, правда, выкрест. Отец был его крестным отцом. Смешно, верно, Сема? Тот человек был Вольф Циммерман, а стал Владимир Проскурин, фамилию жены взял. А ведь он – не кто иной, как родной отец вашей комиссарши – Ларисы Полетаевой.

– Да у нее не только отец был из наших, – оживился Сема. – Про отца-то все знают. Но говорят, и первый муж ее был иври.

– Про первого не скажу, – покачал головой Гектор, – ничего о нем не знаю, кроме того, что какой-то ворюга он был. А вот про второго знаю. Убили его. Красные убили, еще в ноябре семнадцатого. Полетаева поставили к стенке за то, что он на крыше своего дома укрепил антенну – радиосигналы принимать. Есть такая новомодная выдумка – радио, передача звука на расстоянии. Так вот его потащили в чеку и решили расстрелять, потому что кто-то ляпнул сдуру, мол, он будет сигналы белым передавать. Лариса в то время была в Москве. Жена Полетаева – вторая, женщина, на которой он женился после того, как Лариса его бросила, – кинулась комиссарше в ноги, умоляя спасти его, но Лариса и пальцем не шевельнула. Так его и расстреляли. А ты думаешь, он был кто? Русский? Ничего подобного. Он был ваш. Лариса могла его спасти, но не спасла. А ты говоришь, все ваши друг за друга горой стоят…

– Неужели Полетаев был еврей? – ужаснулся Сема.

– Совершенно верно. Историю его гибели я узнал от отца Ларисы, который написал моему отцу.

– Це-це-це, – удрученно покачал головой Сема. – Скажи на милость, какие ошибки бывают! И все равно, Лариса за своих горой стоит, я тебе точно говорю…

– Ошибки и впрямь бывают, – вежливо оборвал его Гектор. – Вот и ты ошибся, Сема. Ошибся, когда пришел сюда и попался мне на глаза. Думаешь, я позволю тебе привести всю вашу гоп-компанию по моему следу?

– Да я же тебе говорю, Гектор, – улыбнулся Сема, – все случайно вышло. В шкаф нечаянно вломился, никто и не знает, что я в подпол провалился. Я ничего никому не скажу!

– Точно, не скажешь, – кивнул Гектор, чуть пошевелив указательным пальцем.

Грянул выстрел.

Сема упал возле камня, рядом с Аглаей, и кровь, хлынувшая из его простреленного горла, забрызгала ей руки.

– Софим, Сема, – тихо сказал Гектор. – Софим![3]3
  Конец (иврит).


[Закрыть] Конец!

Ну, если для Семы это был, конечно, конец, то для Аглаи – только начало страшной истерики. Черт знает, почему именно смерть никчемушного, болтливого, неприятного существа, врага так подкосила ее. Просто, наверное, силы кончились. И еще кровь на ее руках… Кто знает, может, упади Сема в другую сторону, она не обезумела бы так. Гектор должен был подумать, что кровь Семы забрызгает ее, должен был!

Она уже не помнила, какие обвинения она выкрикивала, швыряла в лицо Гектору. То, что Сема был самый обыкновенный бандит, который, окажись у него оружие, хладнокровно прикончил бы их, подкравшись, ничего не меняло. Ее сразило обыденное хладнокровие, с которым Гектор застрелил человека. Он выстрелил даже не от большой опасности. Взял – и убил. Сам-то инстинктивно отстранился, чтобы не забрызгаться, а Аглая…

Он просто залил кровью женщину, с которой только что целовался как одержимый! На том месте, где трава была измята их телами, натекла лужа крови… И это заставляло ее рыдать еще сильней.

Потом она долго плакала, ничего не объясняя Гектору. Да он и не спрашивал. Молчал и смотрел на нее, даже не пытаясь утешить. То есть сначала сунулся было обнять, но она оттолкнула его с истерическим криком: «Я запачкаю тебя кровью!»

У него стало белое лицо. Наверное, он понял. А может быть, и нет, кто его знает…

Шло время, Аглая никак не могла унять рыданий. И вдруг, отняв от глаз ладони, она увидела, что Гектор собирает вещи в сидор. Он отрезал ломоть хлеба и положил в стороне рядом со своей тужуркой. И Аглаю как ударило – она поняла, что эти вещи предназначены для нее, что он сейчас уйдет от нее. И даже в город не отвезет, как собирался сначала.

– Ты уходишь? – выговорила она, с трудом прорываясь голосом сквозь всхлипывания.

Гектор кивнул, не поворачивая головы.

– Я должен все выяснить окончательно, – сказал угрюмо. – Все мои логические умозаключения – одно, а жизнь – совсем другое. Она заставляет людей поступать вопреки всякой логике, и никакая логика не способна объяснить их поведение. Вот ты рыдаешь над каким-то мелким мерзавцем, как будто он самый родной тебе человек, а на меня, которого так целовала, которому отдала все, что у тебя было, смотришь с ненавистью. Какой тут можно сделать вывод – причем совершенно логичный и логический? Что ты из банды Конюхова, заодно с ними была с самого начала, что плюгавенький писарь был тебе дорог и близок, что ты нарочно держала меня около камня, отдалась мне, чтобы задержать здесь подольше, потому что сейчас по следам Семы сюда придут другие анархисты. Кстати, возможно, что не Сема нашел путь через второй тайник, а ты указала его перед тем, как прыгнуть. Сама указала. Логично?

Аглая кивнула, как завороженная, но тут же отчаянно замотала головой:

– Но это неправда! Неправда! Зачем бы я стреляла в них? Я помогла тебе бежать! И если бы я указала им тайник с подземным ходом, они все уже были бы здесь. И застали бы тебя врасплох, пока мы…

У нее голос сел от возмущения, и Гектор посмотрел примирительно:

– Да я понимаю. Просто хотел привести пример, сколь обманчивы могут быть совершенно логичные на первый взгляд выводы. Я по-прежнему не могу – или не хочу, понимай как знаешь, – верить обвинениям в адрес Натальи. Ведь каждый довод можно истолковать двояко. Она мать моего ребенка. Я не могу, не имею права обвинить ее вот так, на основании одних только слов разозленной женщины…

Аглая вскинула голову, хотела что-то сказать, но промолчала.

– …и моего собственного больного воображения, я должен лично убедиться в ее предательстве, а сделать это можно только одним способом.

– Каким же? – тревожно спросила Аглая.

– Пойти к камню и убедиться, что там нет засады.

Она не поверила ушам:

– К камню? Пойти к камню? Но вот же он!

Гектор глянул исподлобья. Казалось, он не решается что-то произнести. Наконец решился:

– Видишь ли, это случайное совпадение. Я имел в виду камень в бывшем саду моего отца. Огромный валун, лежал там с незапамятных времен и наполовину врос в землю. Я играл около него мальчишкой, и мой отец играл в детстве. Когда мы с Наташей были совсем маленькими, я учил ее не бояться прыгать с того камня… Вот все, что осталось нетронутым, незыблемым от моего дома, от детства, от моей семьи, от прежней жизни. Это единственное место, где они смогут меня взять, если устроят засаду.

Аглая стояла, будто молнией пораженная. Слова Гектора произвели на нее не меньшее впечатление, чем кровь несчастного Семы Фельдмана. Значит, спасшись с ее помощью, взлетев на коня и перелетая через забор, Гектор думал не о ней? Заботился не о ней? Не ей кричал: «Беги, беги, жди меня у камня!» Ну да, не ей, а Наталье, которая его предала, во что он маниакально, упорно не желает верить.

А здесь… здесь, около этого камня, он очутился и впрямь случайно – приехал за своим чертовым сидором, в котором были еда и оружие. Увидел Аглаю, страсть в ее глазах… и не устоял. Плотью был с ней, а сердцем, душой, мыслями – с другой… Значит, он все врал? Все его слова… все его слова – ничто?