Текст книги "Из моей тридевятой страны"

«Самоиграющей лютней»

Лирическая героиня Елены Шварц постоянно ощущает свою единственность, непохожесть на других людей, на «прохожих»: ей кажется невозможным родство с человечеством, и не от высокомерия, а от одиночества:

 
Ужель и у тебя душа
Размноженный прохожий
Такая ж дремлет чуть дыша,
Под синеватой кожей?
 

(1, 20)

Е. Шварц склонна к героике, к образам воинственным. Так душа в поэме «Мартовские мертвецы» уподоблена Аркольскому мосту, сама лирическая героиня – космический Наполеон, который ведет сражение с превосходящим его противником: «Аркольский я – пусть слабый – мост, / Толкнете – полетит в пучину / Космический Наполеон…»8484
  Битва при Арколе – сражение французской армии под командованием генерала Наполеона. Наполеон возглавил атаку на Аркольском мосту со знаменем в руках.


[Закрыть] (2, 107) (1980) Однажды Е. Шварц так на писала о задаче литературного критика: «…Каждый поэт – это Раскольников, который сам не знает, что он убил старуху. Настоящий же критик – это Порфирий П етрович, то есть сыщик, который должен прийти и сказать – вот эту старуху ты убил, вот она твоя жертва» 8585
  Шварц Е. Видимая сторона жизни. с. 227.


[Закрыть]По словам Е. Шварц, поэт в творчестве совершил нечто, о чем он даже не догадывается, и вот задача критика это нечто разгадать. Поэт всегда Наполеон, всегда выходит в творчестве за пределы дозволенного, общечеловеческого. И старуха, которую убивает поэт, – это самоубийство поэта, не случайно Раскольников «себя убил, а не старушонку». Поэзия, полагает Е. Шварц, убийство себя и той стихии (старухи, фантазии, фантома, души), которая преследует воображение.8686
  У Е. Шварц идет речь не о вообще поэзии, а о поэзии Аронзона, но эти слова, видимо, следует понимать как слово о психологии поэта вообще. «Статья об Аронзоне в одном действии». Видимая сторона жизни. С.227—232.


[Закрыть]

Вероятное отождествление с Наполеоном содержит стихотворение «ВРЕМЯПРОВОЖДЕНЬЕ №4 (ЗА ГРАНИЦЕЙ)», в котором поэт утверждает, что найдет на воображаемой карте алхимический дом души, империю любимых городов, связанных с кругом чтения. В частности, в стихотворении упоминается имя французского поэта-романтика времен Наполеона (его отец был хирургом наполеоновской армии), покончившего собой на фонарном столбе де Нерваля, перу которого принадлежит перевод «Фауста» Гёте (перевод ценил сам Гёте); еще одно имя – французского алхимика Фламеля 8787
  Ученый упомянут в романе Гюго «Собор Парижской богоматери»


[Закрыть]: по легенде Фламель изобрел философский камень и эликсир жизни. Ученый жил в старом доме Париже, сохранившемся до наших дней. Но самое любопытное – легенда о его появлениях в Париже после смерти (в могиле Фламеля не обнаружили тела), что несомненно, знала Елена Шварц и что, вероятно, было для нее как бы одним из символов вечной жизни. Лирическая героиня Е. Шварц находит в любом уголке мира приметы ее родства с невесомыми владениями неназванного королевства, населенного волшебными героями, писателями, алхимиками, учеными, поэтами:

 
И если даже в Антарктиде
Я окажусь, я там найду
В порезах и ушибах льдину
И взглядом нежно обведу.
И так разбросаны повсюду
Владенья легкие мои:
Гора под Кельном, храм в Белграде
И по лицу всея земли.
Под Лугой – лужа, в Амстердаме
Мой голубь под мостом гулит.
Он мой солдат и соглядатай
На родинке моей земли.
Да-да-да-даґ! Я император
Клочков, разбросанных вдали.8888
  http://omiliya.org/article/elena-shvarts-stikhi.html


[Закрыть]
 

Империя Елены Шварц по величине подобна родинке, потому что творится ее воображением; каждый город Земли окрашивается любовью к людям, в нем жившим. Вероятно, упоминание Луги связано с именем В. Набокова, а Белграда – с митрополитом Антонием (Храповицким) и с генералом Врангелем (оба похоронены в Белграде)8989
  В Белграде находится подворье Русской Православной Церкви с храмом во имя Святой Троицы, построенным в 1924. Православие и мир http://www.pravmir.ru/radonica-v-belgrade/).


[Закрыть]. Амстердам – родина двух выдающихся людей – Спинозы и Рембрандта.9090
  Образ Рембрандта упомянут в цикле «ПОРТРЕТ БЛОКАДЫ ЧЕРЕЗ ЖАНР, НАТЮРМОРТ И ПЕЙЗАЖ» в стихах «Помойные сумерки плещут в окошко…»: «Рембрандт! Как хочется жить и молиться. / Пусть леденея, пусть костенея». См. также стихотворение «Обручение с Фонтанкой»: «Река лежала как рука / В анатомическом театре, /И синий мускул был разъят / Лучом ланцета неземного. / Вот анатомии уроки/ Души, вот Рембрандт мой…» (кн. «Трость скорописца»), опубликовано://Звезда, 2003, №12). Рембрандту посвящено и стихотворение Е. Шварц «Офорт Рембрандта – Христос и разбойники».


[Закрыть]

Среди тех, кого почитала Е. Шварц, чьи имена были отмечены на ее лирической географической карте – имена Гете и Шиллера, не случайно в одном из стихотворений она видит Веймар вдовой, тоскующей по Гёте и Шиллеру. Е. Шварц любила поэзию Рембо, Верлена, Джона Донна, Тютчева, позднюю Цветаеву, любила «Ласточку» Фета. Отмечала влияние на свое творчество Кузмина и Белого. Она считала себя сверхчувствительным «инструментом», эклектиком, впитавшим много влияний; признавалась, что не всегда замечает в своих стихах скрытые цитаты. Основой своей поэзии в цикле «8 этаж» называет Е. Шварц три источника: иудейское, славянское и небесное начала: молния, смешавшись с земными источниками, создает космический фундамент лирики:

 
Из трупа иудейского народа
Добыла порошок слепящий – желчь,
С славянской мягкостью смешала, с небосвода
Душа слетела – молнией чрез печь
На тряпье языков, на фундаменте грязном
Вырастает двойник твой, не ты же сама.
 

(«8 этаж», №9)

Творчество подобно созданию алхимика или колдуна, состав из многих «веществ», образующий магическое снадобье. Упоминание Чумы в этих стихах, вероятно, не случайно: славянское начало поэзии Шварц выросло из стихов Пушкина, из его «Пира во время чумы». Поэт и поэзия – снадобье, микстура для больного мира: «Мы – набор комбинаций, повторений одних, / как лекарство, составлены мы в аптеке небесной, / Как смешение капель и сил световых». Не случайно Е. Шварц говорила, что чувствует себя священником, когда читает стихи9191
  http://www.newkamera.de/shwarz/escwarz__.html.


[Закрыть]. В этой лечебной, очищающей роли поэзии, по-видимому, важно музыкальное начало, потому что поэзия есть «слияние мысли и музыки. Попытка получения какого-то знания, не достижимого иным путем»9292
  http://www.newkamera.de/shwarz/escwarz__.html.


[Закрыть]. Музыкальность – важнейшая составляющая поэзии Шварц. Ее стих менее музыкальный, чем стих Фета или Тютчева, но у нее свой напев. Отличительная особенность этого стиха – это меняющийся размер, отсюда все время ожидание рифмы, тоска по ней. И когда рифма (разрешение) появляется, возникает ощущение новой гармонии. Если говорить об основе языка, то гласные для Елены Шварц ассоциируются с небесной родиной поэзии, это «родник, вино, исток», а согласные – с земным языком: «Но гласных ясное томленье / За локти вверх зовет – домой» («8 этаж»). Сложную, перебивчатую музыку своего стиха она сравнивала с музыкой начала 20 века. И близкие ей композиторы – все на «ш»: Шуберт, Шуман, Шостакович. Е. Шварц не восхищалась западным верлибром («Западная поэзия … тупо и покорно, как овца, побрела на бойню верлибра»)9393
  Видимая сторона жизни, с. 259.


[Закрыть]. Ей не был близок и «искусственный классицизм». Нравилось пребывание между гармонией и додекафонией: «Я мечтала найти такой ритм, чтобы он менялся с каждым изменением хода мысли, с каждым новым чувством и ощущением.9494
  Там же.


[Закрыть] В стихотворении «ПОДРАЖАНИЕ БУАЛО», посвященном теме поэта и поэзии,9595
  Обращено к Э. Л. Линецкой.


[Закрыть] стихи уподоблены трамваю звенением и дребезжанием: «Мне нравятся стихи, что на трамвай похожи: / звеня и дребезжа, они летят, и все же». Стихи – отражение всего многобразия мироздания, дворцов и лун, дрова в разгорающейся печи творчества, «грубых рифм короткие поленья», и сад искусства: «Поэт собой любим, до похвалы он жаден. / Поэт всегда себе садовник есть и садик». Начальные строки уводят к стихотворению юного Мандельштама «Дано мне тело – что мне делать с ним…», в котором поэт уподобил себя садовнику, ухаживающему за цветком («Я и садовник, я же и цветок…»). Стихотворный размер, по Елене Шварц, подобен саду или комнате бога Диониса: «В его разодранном размере, где Дионис живет, / как будто прыгал и кусался несытый кот».9696
  См. рассуждение о музыкальности формы: «Строфа – она есть клетка с птицей, / Мысль пленная щебечет в ней – / Она вздыхает, как орлица, / Иль смотрит грозно, как царица, /То щелкает, как соловей» (1, 29). Здесь вероятный отклик на «Сказку о царе Салтане» Пушкина и «На птичку» Державина.


[Закрыть] Ее поэтический Бог, как бог любимой ею Цветаевой, совмещает черты Диониса и Христа. Страстный хаос мирозданья держится на жилах Аполлона и Диониса, которые, как из воска, лепят Человека с третьим оком – медовые соты своего творения. Мир пронизан сияющим даром Моцарта, «кровью Моцарта атласной, / Фраком ласточки прекрасной». Е. Шварц считала неизбывным творческое начало, которое символизирует гений Моцарта, вечное живущий не в земном творении рук, а где-то в космосе:

 
Аполлон натерся маслом, Дионис натерся соком
И схватили человека – тот за шею, тот за мозг,
Оборвали третье ухо, вырезали третье око,
Плавят, рвут его как воск,
Но сияющий, нетленный,
Равноденственный, блаженный —
Где же Моцарт? – Силой чар
В хрустале звезды Мицар.
 

Мица́р – звезда в созвездии Большой Медведицы, вторая от конца ручки большого «ковша». Ее название происходит от арабского ми: зар, что означает пояс. Люди с хорошим зрением видят рядом с Мицар ещё одну звезду, называемую Алькор. Фамилия адресата стихотворения Магид9797
  Белла Магид – подруга Веры Френкель, поэта, переводчика.


[Закрыть] похожа на название звезды (Мицар), и, возможно, это звуковое родство и вызвало стихотворение. Соотнесенность творческой одаренности с личностью Моцарта ясно обозначена и в «Маленькой оде к безнадежности»: «Моцарта кости в земле кочуют, / Флейты звенят в тепличном стекле, / Они погибели не чуют, / Они не жили на земле» (1997) (1, 352). Бессмертные кости Моцарта продолжают влиять на мир, побуждая поэтов и музыкантов к творчеству. Не случайно Моцарт был погребен в безымянной могиле, это становится символом продолжительного воздействия его праха на человечество.

Язык – друг, старый верный пес, если ты ему свой, если ты поэт, но такое «хозяйское», «братское» родство с языком достигается непросто, Муза скорее волк, чем пес, скорее враг, чем друг, недаром Е. Шварц называет музу «девой страшной». Союз с Музой – это одиночество и страдание: «…и если ты спознался с девой страшной, /то одиночества испробуй суп вчерашний» («Подражание Буало», 1970). В мгновенье озарения поэт связан с божеством, ревущим, страшным, ждущим жертв, – с волком, а не с ягненком. По-видимому, в стихах Е. Шварц важно не только музыкальное, но и изобразительное начало, и поэт, в ее представлении, это «глаз» человечества, «на ниточке кровавой, на миг вместивший мира боль и славу». («Подражание Буало»). В ее метафоре есть жуткая страдательность. Глаз поэта отражает прежде всего боль, а потом уже славу мира. Поэт вовсе не лучший, не герой, а шатающийся зуб, без которого человечеству будет больнее. В данном случае, Елена Шварц заменяет «зуб» на «глаз», потому что поэт в стихах заставляет смотреть читателя. В стихотворении «Далекие старцы» Е. Шварц уподобила себя самоиграющей лютне, на которой в лучшие часы играют небесные старцы: поэт оказывается инструментом в руках неких световых сверхсил, удаленных от земли и «колодца», в котором «меж гор лиловых» лежит его лютня (2, 211). В другом стихотворении поэтический голос Е. Шварц вслед за Маяковским уподобила игре на трубе: «Мое без передышки соло / На раскаленной на трубе» (1997) (1, 359).9898
  О стихотворении Маяковского «Если звезды зажигают…» Е. Шварц написала, что «это в миниатюре целая богословская система. Оно – о равнодушии Бога к творению. О его незаинтересованности». Видимая сторона жизни, с. 242.


[Закрыть] Подобно Оскару Уайльду, она сравнивала слова с драгоценными камнями. Стихи – «пестроцветные камни», которые способен оценить лишь знаток: «Все же – надеюсь, когда их рассыплю в таверне, / Скажет: как ярки – плебей, скажет: как редки – знаток» («Кинфия») (2, 14). Поэтическое письмо адресовано некому безвестному читателю из будущего: «Мой удел лежать письмом в бутылке, / Буквами лазурными лучиться…» (2, 30) (1977). Когда стихи не пишутся, творчество дается как глухой водоворот:

 
Музы! Девушки! Зима уж навалилась.
Снег под кожею – где флейта, где тимпан?
С верткою поземкой вы впервой явились
С углями в ладонях… или заблудились?
Сгинули, как Пан?
 

(2, 64) (ноябрь 1994) («Хомо Мусагет»)

Угли в ладонях напоминают о шестикрылом пушкинском серафиме, древнегреческие музы соединяются с петербургской снежной стихией и ждут «вожака», Аполлона-поэта: «Только Музы живы, им десятый нужен / В разноцветный их и пьяный хоровод» (2, 65). Десятым иногда, когда хочет, становится Поэт, а грядущая красота лирики воплощается в образе сада, взрастающего из его тоски:

 
И все, что стоило нам слез,
И все, что было нам, как груз,
И вся тоска уйдет в навоз,
Чтоб дивный сад на нем возрос9999
  Интертекстуальными предшественниками сада Елены Шварц воспринимаются «Весна» Пастернака и «Сад» «Цветаевой.


[Закрыть]
Для Диониса и для Муз.
 

(2, 74)

Последняя глава поэмы «Хомо Мусагет», «Музы перед Иконой», по-видимому, выражает авторскую мысль об умирании искусства. Музы сами себе заказывают панихиду: – Все наши умерли давно. – / Со свечками в руках мерцали. /И сами по себе молебен / Заупокойный заказали». Е. Шварц вообще однажды высказала мысль о затихании лирики, о том, что настоящие стихи перестают писать, и последним лирическим поэтом видела Олега Юрьева. Такое понимание страдательности, неуместности в современном мире поэта-лирика не мешало ей самой исполнять свою духовную миссию. Е. Шварц заметила в стихах «Боковое зрение памяти», что по-английски слова висок и храм полностью совпадают. Голова – такой храм божий для Бога, как и церковь. Игра с мальчиком «в войну» на берегу Невы, попадание кусочка угля в висок воспринимается Е. Шварц художественным, пушкинским углем, смешавшимся с кровью («Пророк»), зараженностью творчеством, пастернаковской «высокой болезнью»: «И вдруг, кружась, промчалась мимо, / Вся в клубах сигаретна дыма, / И мимо рук – седым углем». (1985) Нева дает Поэту третий глаз, чтобы тот мог, как сама великая река, отражать живого Бога («Мне вскрыла сбоку третий глаз»). Глагол «вскрыла» отождествляет душу поэта с покрытой льдами рекой или с гнойником, который нужно обнажить, чтобы избежать болезни – так слова поэта лечат стихами душу человечества: «И втерла мне в висок слова». Не случайно английские слова word (слово) и sword (меч) похожи. Лермонтов, любивший Байрона, возможно, из-за английского чтения уподобил поэтическое слово клинку (blade). Этот образ развивает Елена Шварц: Нева в «Боковом зрении памяти» – сестра поэта и дева-воительница, валькирия: «Нева точила о гранит / Свои муаровые сабли». Муар – шелковая ткань, а муаровые сабли – метафорический образ, рисующий стихию воды и поэтическую стихию. Саблями поэта могут быть только воздушные, невесомые, как шелк, слова. Расставание с грешным языком у Пушкина осуществляет серафим («И вырвал грешный мой язык»), а Е. Шварц сама готова избавиться от «слепого языка», земной язык она готова бросить воробьям и кошкам, «чтоб им в мороз не голодать» («7 этаж. Влияние Луны»). Язык воспринимается как временное, преходящее, плотское, что можно скинуть, как одежду: «Убийце, вору и поэту / Позволено скинуть плоть». Поэт иногда – игрушечная рыба камбала, слышащая «хрип, и визг, и стон» своего бока. Кто споет самому поэту, утешит его тоску? А в лучшие минуты творчество – «рой подводных швей», подшивающих подкладку моря тысячью «играющих иголок». Море подобно женщине, гордящейся прекрасным шелковым пальто, в котором даже подкладка совершенна, – этот образ – метафора творчества всякого художника, который, по свершении своего дела, радуется удачной работе:

 
Ужель и морю свойственно тщеславье?
И оно, представ пред ангелов толпой
Последним Судным смутным утром,
Откинет горделиво полу скользкого пальто —
Весь дым глубин, расшитый перламутром.
 

(«Игольчатое море», 27 мая 2009)

Вероятно, эти стихи написанные в день рождения Петербурга, проецируются автором на Балтийское море, на Адриатику и Венецию, потому что в другом стихотворении показан близкий образ Венеции, готовящейся покинуть Землю:

 
Как деньги к деньгам – вода к воде.
Дождливый ноябрь. Воды прибавленье.
Кружевной юбкой площадь мела
Лагуна пеною наводненья.
 

(«AQUA ALTA»)

В поэтике Е. Шварц можно встретить примеры интересного авторского усвоения фразеологизмов, которое отличало и Пастернака: «Как деньги к деньгам – вода к воде». Замечательно написан образ Венеции – лагуны, охваченной наводнением, как женской кружевной юбки. Венеции высокая вода воспринимается последним видением, уходящей в небытие красотой Боговдохновенья. Поэт похож на прекрасный древний город, уходящий под воду, он пытается до самого конца быть собой, петь, писать, пока в нем еще живы «кристаллы песнопенья» («Из Марло»).

Кристаллами, через которые Шварц изображала поэзию, в ее стихах иногда становилась соль – образ, идущий из «Евангелия о Матфее», из слов о блаженных пророках: «Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям» (5:13). Эту поэтическую соль, кажется, сам Бог сбрасывает с небесной крыши. Лирическая героиня стихотворения «Как та, что всех мучительнее смерть…» представляет себя в образах разных стихий: снегом, из которого ангел связал свою паутину, огнем, водой,, солью: «Когда ты станешь стариком – / Я солью закричу в костях» (1, 116) (1978). Соль – один из образов общения с зимним богом в поэме «Хомо Мусагет», образ морской и словесной стихии. Импульсом к размышлению о Боге, метафорой преображения души становится лед, превращающийся в текущую воду: «И я почуяла тотчас / Родство с застывшею водою, / Чье сердце в точку собралось, / Охолоделое бедою…. («Лед в гостинице (или страх Божий)»). Поэт – «немного льда к чужому виски» – тоже способен меняться, застывать в божьем страхе, подобно льду, становиться текучим отражением мира божьего в лирике. И все-таки нечто неизменное, вечное, он сохраняет в себе, как мышца человеческого страдания и «слезящийся мускул», воспроизводя образ живого, ветхозаветного, страшного бога:

 
Быть может, лед боится Бога,
Пока он лед,
Но он раскиснет, потемнеет
И потечет.
И станет вдруг водою теплой,
В нем отразится потолок
И лица. Но сияньем смутным
В нем жив
как древний ужас Бог.100100
  //Звезда, 2002, №6.


[Закрыть]
 

Среди архетипичных образов поэзии в стихах Е. Шварц – уподобление поэзии кофе: труд поэта – колдовство над кофе, над новым его видом, вкусом, ароматом, чтобы избыть свою «твердость» и «блеск».101101
  Елена Шварц идет за Пушкиным и Цветаевой. Подробнее об этом см.:Сны Марины Цветаевой. Глава «Над кофейной гущей». С. 115.


[Закрыть] Поэт надеется быть узнанным ангелом-хранителем в небесах по разновидности кофейного размола, сорта кофе («Узнает ли меня мой ангел / В измолотой во прах муке?»), мечтает сохранить свою индивидуальность в общем для всех поэтов кофейно-поэтическом настое:

 
И всех вас сварят, подадут…
Ужель, душа, к тому тружусь,
Чтоб в этом горестном напитке
Чуть-чуть, но изменился вкус?
 

(«КОФЕ Г-А»)

Лорд Генри в «Портрете Дориана Грея» мечтал «написать роман, роман чудесный, как персидский ковер, и столь же фантастический». Е. Шварц утверждает, что поэт – шерстинка в небесный, чужой ковер искусства: «Потом она шерстинкой обернется, / В чужой цветной ковер воткется, / Которого нам не видать». Поэт – утешитель Персефоны, тот, кто может спеть и Персефоне, и Деметре, он вообще поет для Неба, Ада и Земли, сохраняя терпкость земного бытия в творчестве, вкус гранатовых зерен Персефоны, нектарного варенья богов («И ягодой лечу в кипящий таз»), вина того света. Производитель гранатового сока лирики топит в нем беды земные: «Но перебродит сок в вино лиловое, / Чем дальше, тем все больше я хмельней, / И радость позабытую и новую/Я раздавлю и утоплюся в ней». («5 ЭТАЖ», №1.) Поэзия по-прежнему вечная спящая царевна Жуковского и Шарля Перро, которую должны разбудить («Поэзия в гробу стеклянном / Лежит и ждет»), но только принцем у Е. Шварц оказывается «какой-нибудь урод» -Поэт, навеки примёрзший к царевне Поэзии, и стихи Е. Шварц сочиняет для уродцев, для юродивых и сновидцев:

 
Сияют ледяные веки,
Примёрзнуть бы к тебе навеки!
К тебе навеки я примёрзла,
И спим – уже на свете поздно.102102
  http://omiliya.org/article/elena-shvarts-stikhi.html


[Закрыть]
 

Нормальный, трезвый человек никогда бы не стал рассказывать окружающим свои сны, как поэт делает в стихах в тех же снах («Во сне рассказываю сон», 26 января 2009). «Чжуан-цзы» Е. Шварц – воображаемый собеседник, в чьем имени – сразу несколько коннотаций: Дон-Жуан Пушкина (стихотворение написано в канун годовщины гибели поэта по старому стилю – 29 января 1837) и Моцарта (Моцарт родился 27 января 1756), а в финальном Цзы – перекличка с фамилией Шварц. Поэт сомневается, что наяву стал бы рассказывать «о споре крови и горя», о себе человеке, о сходстве с птицей, о своей «горько-блаженной судьбе». Замечательно стихотворение по композиции, начинаясь и завершаясь мифологемой одежды: «Даже три плаща Майи так не согреют, / Как тепло в зимней постели … А за окном мороз трещал, кусая губы, / Как человек, разрывающий на себе / Тесную шубу». Постель, творческий сон – согревающая, защищающая, уютная шуба души.,103103
  Стихотворение основано на интертекстуальной связи со стихами Цветаевой «Не сегодня-завтра растает снег…», «Цыганская свадьба», «День – плащ широкошумный…».


[Закрыть] но, подобно морозу за окном, человек может испытывать чувство тесноты шкур души, хочет освободиться от одежд снов, от тепла племени Майя – последний образ нередко в стихах Елены Шварц передает поэтическую странность, творческую особость ее натуры: «Майя, я не хочу расставаться, / Майя, с кожей тебя отдирать! («7 этаж»). Для Е. Шварц в созвучии имени «Майя» и народности «майя» символический смысл: слово «Майя» в стихотворении находится в начале строки и, написанное с заглавной буквы как имя прославленной балерины, чье совершенство не нужно объяснять, становится синонимом Гения. Поэты – люди особого племени майя, сохранившие в памяти неизвестные человечеству традиции, пристрастия, заветы. Интеллектуальными достижениями племени майя являлась письменность (иероглифы), исчисление времени, вероятно, отсюда в стихах Е. Шварц образ поэта как иероглифа разбегающихся галактик (см. выше), так как майя отлично знали астрологию. В 19 веке была популярна теория о происхождении майя от мифической Атлантиды, которая упоминается в стихах Е. Шварц в качестве ирреальной, мифической родины («Новости Атлантиды»).

В последней книге «Перелетная птица» образ Поэта живописуется в стихотворении «Пугало и соловей» через Дух пения, который вселяется в пугало, чтобы найти себе гнездо – «тень страдающего брата». Пугало – тело, в котором поселяется Душа, Соловей, которому нужен «фиал страдания пустой», чтобы «взамен души» в пугале пел Голос. Четырехкратно, лейтмотивно повторяется рефрен «взамен души». Пугало дарит себя соловью, и соловей очарован существом «из грязи, скорби и тряпья». Очевидно, Елена Шварц видит Поэта только орудием чьих-то рук, голосом чьей-то души. Огородное чудище, словно Христос распятое, в сереньком жалком пиджаке, но с гулкой, как колокол, головой, бестелесно. Внешним воплощением (пиджак) и душевными приметами (распятость, чувство боли) оно напоминает людей. Объясняя движение во времени, пугало утверждает, что летит «наискосок», «мира поперек», у пугало своя траектория, которую можно сравнить с траекторией движения Земли. Название «Пугало и соловей» заставляет подумать об антиномичном союзе, о диалоге антиподов, почему-то нужных друг другу. Огородное пугало ставится для отпугивания птиц. Пугало от слова «пугать». Назначение пугала, как и назначение поэта, – быть возмездием «всем грубо воплощенным». Но соловей не боится пугала, да и пугало не хочет пугать соловья и мешать его вещему полету, собирается стать для него подобием дома, призраком тела: подлинного дома соловью на земле не обрести. Последнее четверостишие, выделенное курсивом, выражает важнейшую мысль о замене «розы»104104
  Возможно, намек на сказку Уайльда «Счастливый принц».


[Закрыть], традиционного образа красоты и гармонии, на неба «смутную угрозу / Из грузи, скорби и трепья». Огородное чучело воспринимается смутной угрозой небу, потому что Поэт (чучело) тоже соблазн, который могут предпочесть Богу; поэт – заместитель небесной красоты, птица лирики, вьющая гнездо где попало. Соловей обольщается чучелом, как поэт обольщается образами, как люди – своими иллюзиями. Е. Шварц считала, что надо писать стихи, пока есть силы: «…главная возможность жертвенного петуха: пока глотку не перережут, надо петь и петь. И всё, а там хоть трава не расти. Свою жизненную роль и задачу исполнить….105105
  http://www.newkamera.de/shwarz/escwarz__.html


[Закрыть] В последней книге тоже звучит мысль о необходимости творчества, которое должно продолжиться после жизни. «Нет, весь я не умру…» Пушкина преображается у Елены Шварц в «Нет, вся я не испелась, нет». Вместо пушкинского Кастальского тока – черные ключи Морфея, лирические, сновидческие, жгучие ключи Е. Шварц, которые не сбудутся, не споются без нее, не пробормочут вечность:

 
Нет, не истрачу весь талан —
Чуть-чуть оставлю на дорогу,
Та-а-кую длинную дорогу, —
Пускай и в небесах карман
Позвякивает понемногу.
 

(18 июня 2008)

Поэзия – добывание пчелами-поэтами целебного и сладостного меда: «Меду, утешного меду / Вырыть успеть золотого!» («Лайф-Вита»). В одном из стихотворений о жизни после жизни живописуется, как в посмертии из праха поэта вырастает прекрасный цветок, чтобы потом, благодаря пчелам, превратиться в мед. Смерть – это преображение в новую, прекрасную форму, и Е. Шварц передает вечную жизнь и вечную игру небесных сил с человеком, сопоставив душу с жемчугом, который перебирает задумчивый Господь:

 
Ты умер – расцветает снова
Фиалковый цветок.106106
  Елена Шварц отзывается на тему поэмы «Молодец» Цветаевой. См. также интертекстуальную перекличку этих стихов с «Ночной фиалкой» Блока. Этот же мотив жизни после смерти – в стихотворении «Зверь цветок».


[Закрыть]
 
 
Ты, смерть, пчела, – и ты сгустить готова
В мед алый сок.
Не бойся синей качки этой вечной
Не говори – не тронь меня, не тронь,
Когда тебя Господь, как старый жемчуг
Из левой катит в правую ладонь.
 

(1980)

Мы как будто ощущаем в этих стихах раскачивание жемчуга в руках Бога, слева направо, как писал поэт, сочиняя стихи. Для Е. Шварц образ этой движущейся Руки был символом стихийного творчества, знаком присутствия странной, неизвестной человеку силы, которая движет планетами и поэтами. «Геликон, родной Музам, превратился в улей, изо рта его вылетели пчелы. Проснувшись, он стал сочинять стихи. Когда я проснусь, стихи разлетятся, как пчелы, кто куда, гудя и играя, и вполне заменят меня»,107107
  Видимая сторона жизни. С. 259.


[Закрыть] – писала Е. Шварц, высвечивая музыкальную и сновидческую сущность поэзии, множественность поэтических замыслов лирика, стихийно отвечающего на зовы своего бессознательного. Стихи Е. Шварц «улием бессонных пчел» навсегда разлетелись по свету и продолжают жужжать, создавая огромный, прекрасный, многослойный, яркий поэтический мир, возвращающий нас к самим себе, заставляющем видеть Бога, Землю, Космос, Вселенную в их явном и тайном платье.

2013