Текст книги "Крещенский апельсин"

Хотя народа было много, Братыкина Самсон увидел сразу. В длинной бекеше, с обнаженной лысой головой, коротенький человечек с недовольной миной на помятом лице топтался у крайнего от окна гроба. Он буркнул пробравшемуся к нему Самсону, что батюшка, еще не опохмелившийся со вчерашнего, сердит и фотографировать не разрешает.

Самсон покосился на гроб – смешанное чувство жалости и радости овладело им. Простой полотняный покров поверх длинного, вытянутого тела. На подушке белого полотна – чужое стылое лицо с невзрачными чертами: впалые щеки, заострившийся нос с горбинкой, бледные губы, вытянувшиеся ниточкой, глубокие глазницы с выпуклыми глазными яблоками, едва заметные брови, бесцветные ресницы. Ситцевый платок, плотно облегая костистый череп, оставлял открытой полоску темно-русых волос, бумажный венчик со словами молитвы был как раз по ширине лба… Конечно же, эта женщина с темным, усталым лицом не его Эльза. Самсон перекрестился: не дай Бог уйти в иной мир с таким умученным, укоряющим выражением.

На всякий случай Самсон бросил взгляд и на два других гроба. К его удовлетворению, там лежали покойники мужского пола. Самсон дернул Братыкина за рукав и отвел его подальше от домовины.

– Господин Братыкин, – торопливо зашептал он фотографу, мнущему в руке шапку с наушниками, – я видел ваши работы у госпожи Май. Там есть одна, тоже Эльза. Где вы ее снимали?

– Это какая? – наморщил лоб Братыкин. – Маленькая, черненькая, пухленькая?

– Она самая, она. Где вы ее видели и когда?

– Не помню. Может, и не видел. А если и видел – для меня они все на одно лицо.

– Но как же ее разыскать?

– А зачем? – покосился на юнца Братыкин. – Понравилась?

– Очень похожа на мою родственницу, – соврал Самсон, – проверить бы, может, она.

– Так отправляйся в ателье, где был сделан снимок. Там же внизу, наверное, указано. Я всего упомнить не могу.

Братыкин, завидев батюшку, оставил сотоварища и юркнул к служителю церкви в надежде выклянчить разрешение на фотографирование.

Самсон огляделся, он так устал от бесконечных перепадов от надежды к отчаянию и обратно. Слева от себя он узрел икону Божьей Матери – темный, печальный лик в серебряной ризе с жемчугами. Он зажег свечу от другой, из тех, что горели на подсвечнике, и закрепил ее в свободную ячейку.

– Услыши убо стенание мое и приклони ухо Твое ко мне, Владычице Мати Бога моего, и не презри мене, требующего Твоея помощи, и ни отрини мене, грешного. Вразуми и научи мя, Царице Небесная…

Он благодарил Богородицу за то, что она защитила от смерти его дорогую Эльзу, и просил у нее заступничества. А также помощи в поиске жены. Он низко поклонился, еще раз истово перекрестил лоб и осторожно приложился губами к руке Божьей Матери.

– И у меня эта икона любимая, – услышал он за плечом жаркий шепот.

Обернувшись, Самсон увидел рядом прекрасную Римму. Фалалей был прав, она пришла на отпевание подруги. Прекрасные черные глаза ее смотрели на него печально и ласково.

– Я выражаю вам соболезнование. – Самсон нагнул голову.

– А ваш друг, Эльзин поклонник, он тоже здесь? – прошептала Римма Леонидовна.

– Обещал быть, – уклончиво ответил Самсон. – Но пока не вижу.

– Помянуть несчастную сам Бог велел, – Римма осторожно взяла Самсона под руку, – нам надобно подойти к гробу ближе. Прощание заканчивается…

Повинуясь своей спутнице, Самсон присоединился к кучке родных и знакомых покойной. Римма опиралась на его руку и легонько прижималась плечом к его плечу.

– Мне дурно, – слабеющим голосом шептала она, – от ладана у меня всегда голова кружится.

Самсон смотрел на несчастную покойницу, на согбенных старух вокруг гроба и судорожно соображал: что делать с Риммой? Неужели придется ехать вместе с ней? А что скажет Ольга Леонардовна? А если дома он встретит самого Лиркина?

Мимо них проскользнула девочка в светлой кроличьей шубке, закутанная в платок так, что наружу торчал лишь розовый носик. Девочка пробралась между старух и скрылась, чтобы появиться справа, у иконы Спасителя. Девочка потянулась на цыпочки, поставила свечку и неистово закрестилась, кланяясь в пояс.

Тут Римма повлекла своего спутника вперед, потому что провожающие уже отошли к стене, где стояли крышки гробов, и ждали последних желающих проститься. Самсон двинулся за Риммой, думая, что и самому было бы неплохо опереться на чью-нибудь руку: Фалалея, например, или бесценной госпожи Май.

Через два шажка он остановился и похолодел. К запаху ладана и свечей примешался какой-то посторонний, неприятный запашок. Самсон повел носом, и тут же за его спиной пронзительно завопили старухи:

– Караул! Горим! Пожар!

В ту же секунду кто-то оторвал от него прекрасную Римму, ее с криками повлекли к дверям – он понял, что сейчас Суламифь будут купать в снегу. А что еще оставалось делать, если юбка ее сзади – видимо, воспламенившаяся от неосторожной свечи – трещала, дымилась и горела!

Глава 16

Помощник дознавателя Казанской части Лев Милеевич Лапочкин одним своим видом отпугивал впервые видевших его людей: скуластый, со впалыми щеками, с глазами-буравчиками, будто из засады – из-под кустистых черных бровей – впивавшихся в собеседника. Но как он преображался, когда хотел проникнуть в душу человека. Его жесткое, морщинистое лицо могло выразить все: сердечную доброту, подкупающую наивность, мудрость, сочувствие, доброжелательность. Для сыскной работы такой тип был бесценен. И сам Лапочкин, этот двуликий Янус сыска, осознавал свои достоинства – поэтому вчера, почуяв, что его малоопытный начальник, Павел Миронович Тернов, мечтает улепетнуть из казенного кабинета, дабы избегнуть налета журналистов, Лапочкин вызвался отвадить наглых борзописцев самолично.

И действительно, чуть не до полуночи просидел он вместе с дежурным в конторке. Нашествия писак, правду сказать, не приключилось, но трех голубчиков – одного за другим – спровадил. С суровым отеческим внушением – меньше доверять сообщениям хмельных адвокатов, тем более что вчера вечером следователь самолично разослал официальное сообщение: депутат Гарноусов едва не пострадал от случайной пули хулигана.

По выражению начальственного лица Лапочкин смекнул, что случай в парикмахерском салоне не так прост, как предстает с первого взгляда. Молодого следователя Лапочкин почти любил за твердость и смелый нрав – предшественник его, пусть земля ему будет пухом, никогда бы не решился на такие современные штучки. Тернов в каждом человеке принимал живейшее участие и считал, что буква закона хоть и существует, но и на нее есть управа. Уж не первый раз доверял он Лапочкину конфиденциальные поручения. Вот и вчера: попросил отнести преступный пистолет эксперту из своих, да тот уж и знал, что надобно изготовить два заключения. Первое – о том, что из пистолета стреляли. А второе – не стреляли. Стоит это сто рублей. А эксперту не жалко: господин Тернов его еще ни разу не подвел, какое надо заключение, то и использует. А другое – в мусорную корзину…

Правда, сегодня утром Лапочкин был озадачен. Прежде эксперт никак не комментировал поручение, а на сей раз, не взяв денежки, вздохнул: «Зачем напраслину на человека возвожу? Грех ведь. Пистолет-то чистый».

Лапочкин понял результат экспертизы по-своему. И пока Павел Миронович Тернов в присутствие не явился, помчался на место преступления и подобно ищейной собаке прочесал окрестные улицы и дворы. Слава Богу, уже светлело! И людишки бодрствовали, шныряли туда-сюда.

Навестил и злополучный салон «Coiffeur Basilio». Хозяин заведения хлопотал о замене витринных стекол. Принял он Лапочкина едва ли не подобострастно, с причитаниями об убытках, которые неизвестно кто ему должен возместить. Помощник дознавателя слушал хозяина молча – и взгляд его был тяжел, как чугунная гиря. Затем исследовал кресла, на которых вчера сидели Гарноусов и неизвестный клиент, перелистнул иллюстрированные журналы, валявшиеся тут же для развлечения ожидающих, – потрепанные, с замусоленным углами, они ничего интересного не содержали.

В настенном зеркале зияла дыра, и от нее разбегались замысловатые трещины – сюда угодила шальная пуля.

Лапочкин непререкаемым тоном велел мастерам, свидетелям происшествия, нарисовать приблизительный портрет неизвестного клиента. Цирюльники повиновались – из трех изображений только одно напоминало человеческое.

– Кто это рисовал? – властно осведомился Лапочкин.

Мастера вытолкнули вперед парнишку – сельского вида, конопатого, с похожей на дамскую мушку родинкой на щеке.

– Вы, милейший, подлинный художник, – похвалил Лапочкин. – Вам бы в Академию…

Присутствующие переглянулись, но промолчали.

Лапочкин сложил листы бумаги с портретами, сунул в карман и обратился к портретисту:

– Ну-ка, братец, проводи меня черным ходом.

Возразить никто не посмел, и, пробравшись через хозяйственные закутки и чуланчики, помощник Тернова очутился во дворе, самом обычном, каких немало в Петербурге: сюда выходили черные лестницы домов, фасады которых были обращены на улицу. Слева виднелась арка, перекрытая чугунными воротами, справа – такая же арка, но проходная. Лапочкин шагнул направо и убедился, что за аркой есть еще двор, так же сквозной – с выходом на параллельную улицу.

Внимательно изучив запертые сарайчики и дровяники, сколоченный из широких крепких досок ретирадник – отхожее место для дворников и швейцаров, присыпанные снегом холмики погребов, он особое внимание уделил избушке для мусора: открыл скрипучую дверцу, поковырялся в неприглядных кучах. Затем направился к полуподвалу и забарабанил по двери кулаком. Минуты через три она открылась, и в проеме появился заспанный мужик с бритой бородой и жесткими седыми усами, видимо, из служивых солдат.

– Ты, что ли, дворник будешь?

– Так точно, ваш сияство, что изволите?

Дворник стоял в дверях, полностью закрывая своим могучим телом проем, и неспешно почесывал то широкую грудь, то могучее плечо, то внушительное пузо, прикрытое миткалевой рубахой. Он вовсе не обращал внимания на мороз – прямо на глазах Лапочкина усы дворника покрывались блестками инея.

– Помощник следователя-дознавателя Казанской части Лапочкин, – отрекомендовался сыщик. – Проводится дознание.

– Я ничего не видел, – сказал дворник после паузы. – Разве я службы не знаю? Сразу бы доложил кому положено. И выстрела не слыхал. Я вон на черной лестнице, – он кивнул налево, – шпингалет правил.

– А с черного хода из салона вчера никто не выходил?

– При мне не. Я чужие лица враз примечаю.

– А этих не видел?

Лапочкин протянул дворнику вынутые из кармана портреты. Тот основательно изучил все три и недоверчиво хмыкнул:

– Дети, што ль, малевали?

– Какие дети? Приглядись внимательней.

– Какие-то рожицы кривые. Что по ним узнаешь?

– А депутата Гарноусова узнал бы?

– Ни в жисть, – дворник решительно замотал кудлатой головой, – этого я у нас не видал.

– Ладно. – Лапочкин отступил. – Вижу, ты человек серьезный. Теперь скажи мне, когда сегодня убирал двор, ничего подозрительного не заметил?

– Да вроде все как обычно. – Мужик насторожился. – А что искать-то надобно?

– Не знаю, – глазки-буравчики погрустнели, морщинки сложились в доверительную, задумчивую гримасу, – может, следы, может, пистолет…

– Пистолетов точно не было… – открестился дворник. – Мусору черт на печку не вскинет, это да. Вы бы, вашсияство, приструнили жильцов из 18-й квартиры. Сколь им твердил: не выливайте во двор помои с пятого этажа! Нет, все безобразят. Утром уберешь, любо-дорого смотреть, только отвернешься – снова безобразие. И брызги по всему двору летят. Иной раз и на людишек. Уж били-били бабы наши кухарку из 18-й, а все без толку.

– Бабу беру на себя, – пообещал Лапочкин, – никакого уважения к чужому труду. Скажи ей, еще раз забалует, языком заставлю двор вылизывать.

– Премного благодарен, вашсияство, – поклонился довольный детина и отступил с порога, – может, погреетесь, а то уж совсем закоченели.

Лапочкин шумно и укоряющее выдохнул: дескать, что ж ты, братец, раньше сообразить не мог?

– Не обессудь, отдыхать некогда, – посетовал он, – рыскать надо. Что-то же подозрительное должно быть, я чую.

– И вам отчет держать перед начальством тоже приходится, – посочувствовал дворник уважительному сыщику. – Чем подсобить? Уж и не знаю. Разе что галошей?

– Какой галошей?

– Может, сгодится для отчета, – дворник пожал плечами, – нашел утром во дворе, валялась под аркой…

– Ну-ка неси ее. – В голосе Лапочкина послышалось нетерпение.

Дворник отступил, нагнулся и извлек откуда-то блестящую резиновую обувку, держа ее в своей лапище словно игрушку.

– Прибрал, – сообщил он, поеживаясь. – Думаю, вдруг растеряха объявится. А то и вторую выкинет кто, пара будет.

– Они тебе не сгодятся, – ответил Лапочкин, едва ли не обнюхивая галошу, – размерчик небольшой. Дамский.

– И то верно, – дворник кивнул. – Да я уж давно заприметил, иной раз ненужная вещь самой нужной случается. Берите, может, вам больше моего сгодится.

Лапочкин изучающим долгим взглядом обшарил лицо философствующего подметальщика, хмыкнул, хлопнул его по плечу и пошел вон.

Утренняя охота получилась небесполезной. Трофеи дадут Павлу Мироновичу новую пищу для размышлений…

Следователь Тернов встретил своего помощника приветливо. Он успел просмотреть утренние газеты, ни в одной ничего сверх должного о вчерашнем происшествии не обнаружил. Он внимательно изучил интервью сенатора Темняева, в котором полупарализованный старик подробно ответил на вопросы журналиста о нормальной длине юбочек у балерин, о лучшей закуске к водке, о том, брать ли нам Герат, о мерах по предупреждению наводнений…

И все-таки… Несмотря на то что вчера молодой следователь провел вечер в приятной компании и потом прекрасно выспался, несмотря на то что в это утро по шкафам и стенам его служебного кабинета весело сновали солнечные лучики, все равно неясная тревога ворочалась в глубине его сознания.

Вчерашнее происшествие давило, не давало расслабиться. Сначала Павел Миронович полагал, что беспокойство вызвано особенным впечатлением, которое сумела произвести на него госпожа Май. Но затем понял, что суть не в ней.

Когда его помощник Лапочкин вошел без стука и приветствия в камеру, Тернов уж с четверть часа пялился на вчерашнюю бумажку – любовное письмо, обнаруженное в салоне под креслом. Что-то в ней смущало дознавателя.

Помощник скользнул к столу Тернова, приветственно взмахнул правой рукой, а левой водрузил рядом с любовным письмом галошу. Порылся в карманах и достал оттуда еще несколько бумажных листков.

– Пистолет чист, ассигнацию возвращаю, – сообщил он. – А вот портреты вчерашнего неизвестного клиента. Сделаны свидетелем.

Тернов пробежал глазами два заключения эксперта по баллистике и сунул их вместе со сторублевкой в ящик стола. Разложил перед собой портреты.

– Не знал я, где у нас Репины прохлаждаются, – криво улыбнулся он, – а они по салонам ножницами и бритвами орудуют. Ладно, один сгодится… А это что?

Тернов брезгливо ткнул пальцем в весьма потрепанную галошу.

– Обнаружена под аркой дома, в которой, по показанию подозреваемого, скрылась женщина-убийца, – лапидарно объяснил Лапочкин.

– Так вы думаете, в депутата стреляла все-таки женщина?

– Я думаю, что ни одна нормальная женщина не потеряла бы галошу, а вот убегающая в спешке – запросто.

Тернов помедлил и протянул Лапочкину любовное письмо.

– А что вы скажете по этому поводу?

Лапочкин вынул из кармана лупу, будто она могла что-то прояснить, и, неторопливо шевеля губами, прочитал текст.

– Смело, – признал он. – Бессвязно. Много иностранных слов. На любовное письмо не похоже.

– Как не похоже? Как? Очень даже похоже. – Тернов с неожиданным для себя волнением выхватил из пальцев помощника лист бумаги. – Все слова свидетельствуют о любовной интрижке.

Лапочкин молчал, сверля начальника глазками-буравчиками.

Тернову стало неуютно. Если эту вульгарную писанину нельзя признать любовным письмом, то рушилась вся его теория о причастности Самсона Шалопаева к покушению на депутата по причине ревности к неизвестной Асиньке. А если в депутата стреляла неизвестная террористка или ревнивая любовница, то и залог с госпожи Май он брал напрасно, напрасно в сговоре с экспертом по баллистике из либеральных соображений закон нарушал.

– Кроме того, – будто рассуждая вслух, сказал примиряюще помощник, – если это и письмо, оно могло быть адресовано неизвестному клиенту, портрет которого перед вами.

Тернов смотрел остановившимся взором на Лапочкина: если в депутата стреляла какая-то женщина, а не красавчик Самсон, то она могла повторить свою попытку еще раз. Больше всего Тернов боялся политики, ныне политических громил развелось немерено, и самые свирепые из них – женщины. Если депутат погибнет, прогрессивные либеральные журналисты припомнят, что следователь при первом покушении проявил нерасторопность, еще и расценят как злостную халатность: мол, положил дело под сукно, мер не принял…

– Как же быть? – побелевшими губами прошептал он.

– Да возвратите вы, Павел Мироныч, письмо депутату Гарноусову, – посоветовал Лапочкин. – Езжайте прямо в Думу. Сами. Так скорее будет. Может, и разъяснения получите о возможной преступнице.

– Да-да, еду. – Тернов торопливо вскочил, ухватившись за призрачную надежду избежать будущей трагедии и своего позора. – И вы со мной.

– Я возьму этого карася за жабры с другой стороны, – мягко возразил Лапочкин, – поеду к нему на квартиру, что-нибудь повынюхиваю. На случай, если дополнительный материалец понадобится.

Тернов попробовал сообразить, что имеет в виду его помощник, но тут же прекратил бессмысленные попытки: ему было не до намеков, надо было срочно мчаться в Думу.

– Вечером обменяемся информацией, – пообещал он, стараясь выказать как можно больше расположения к своенравному помощнику.

Застегивая на ходу шинель, Павел Миронович выскочил на улицу.

Через четверть часа он был уже у здания, в котором заседала Государственная Дума. Три двухэтажных корпуса, соединенные узкими одноэтажными галереями, образовывали в плане букву «П». Четвертая сторона прямоугольника – узорная ограда на высоком гранитном цоколе, соединяющая боковые флигели, – отделяла просторный двор от Таврической улицы. Павел Миронович смело ступил за ворота. Однако, утвержденный в должности следователя недавно, он плохо представлял себе, как он сможет вести допрос в храме демократии, среди людей, облеченных властью. Он боялся произвести впечатление человека ничтожного и бессильного.

Косясь на центральный корпус с плоским куполом в глубине двора, на шестиколонный портик, за которым скрывались главные двери, Павел Миронович принялся обходить просторную площадь перед Думой. Он рассматривал экипажи и автомобили, окидывал суровым взором всех, кто попадался на глаза: извозчиков, шоферов, дворников, агентов охранки в штатском, весьма подозрительных граждан цивильного вида, возможно, ходатаев, адвокатов, заимодавцев.

К своему удивлению, рядом с городовым следователь узрел оживленно беседующего с думским чиновником небезызвестного в судейских и полицейских кругах Фалалея Черепанова. И фельетонист тоже его узнал.

– Какими судьбами, дорогой Павел Мироныч? – фамильярно обратился к Тернову журналист. – По вчерашнему дельцу?

Тернов внутренне передернулся и холодно ответил:

– От вас, журналистов, ничего не скроешь. А сами-то вы чего здесь ноги оттаптываете?

– Случайно, совершенно случайно забрел, проходил мимо, – зачастил Фалалей. – Хотите анекдотец на эту тему? Возвращается муж домой, а у жены любовник. Муж, ясное дело, интересуется: «Что это вы тут, сударь, делаете, в спальне моей жены? » А любовник застегивает, пардон, панталоны, надевает пальто и говорит: «Да вот шел случайно мимо и зашел погреться… » Ха-ха-ха…

Тернов невольно хихикнул и бросил взгляд на парадные двери, откуда после утреннего заседания повалили бобровые тузы.

– У меня создалось впечатление, что вы политикой не интересуетесь, – нервно парировал дознаватель, судорожно соображая, как избавиться от общества Фалалея.

– Я совсем по другому ведомству, дорогой Павел Мироныч. Объект моего наблюдения для вас интереса не представляет. Человек достойнейший.

Тернов слушал фельетониста вполуха, один за другим из дверей выходили депутаты, рассаживались по своим экипажам и, манкируя думским рестораном, разъезжались по облюбованным заведениям или по собственным домам – подкрепиться.

Наконец Фалалей вздохнул, протянул Тернову руку и с чувством потряс ее.

Тернов отвечал и улыбался машинально, он пытался из-за плеча загораживающего перспективу фельетониста не упустить депутата Гарноусова.

К счастью, Фалалей исчез, и Тернову уже ничто не мешало вести наблюдение.

Депутата Гарноусова Павел Миронович узнал сразу. Следом за толстяком шествовал худой юркий человечек в модном английском пальто и в бесформенной мохнатой шапке, видимо, подобранной так, чтобы ее размеры скрывали карликовый росточек владельца. Адвоката Шмыгина Тернов сейчас видеть не хотел, но адвокат – не фельетонист, его не устранишь.

Тернов обреченно двинулся наперерез Гарноусову. Когда между ними оставалось несколько метров, из ближайшего автомобиля выпорхнула дама в шубке, в низко надвинутой на лоб норковой шапке, похожей на миску с глубоким дном.

Дама быстро-быстро засеменила к депутату. У Тернова моментально вспыхнуло в сознании – террористка! Он резко остановился, рука его непроизвольно потянулась к кобуре с револьвером.

Однако дама повела себя странно: она не стала стрелять в депутата, а рухнула перед ним на обледенелую брусчатку и, обняв высокие сапоги законодателя, картинно распростерлась ниц. Шапка свалилась, короткие темные кудри рассыпались по плечам. Депутат Государственной Думы залился краской.

– Григорий! Май дарлинг пузанчик! – завопила по-бабьи дама. – Ай лав ю. Вери мач энд фак ю, фак ю энд фак! Грэг фул! Вай ты кидал ю Асиньку?

Господин депутат, наконец, очнулся. Он встретился опасливым взором со следователем Терновым, дернулся назад, с трудом освободил ногу из цепких ручек любовницы и пророкотал:

– Извините, но я вас не знаю.

– Я колл ю, лапуська, лав е киску, екскьюз ми…

– Кандидатка на одиннадцатую версту, – злобно выговорил Гарноусов, будто специально для Тернова, обошел распростертую даму, сел в пролетку и отъехал от здания Государственной Думы.