Текст книги "Страх и наваждения"

Но сейчас, глядя на свое бледное – в мелких трещинках – отражение, я вовсе не была уверена, что поступила правильно. Кто знает, что в действительности стояло за его заверениями: многолетний опыт обслуживания чужих захоронений, на который я с такой легкомысленной готовностью положилась; или нечто другое, дальновидное, самым непосредственным образом связанное со мной?..

Память отчетливо нарисовала носилки, на которые эта странная парочка, рыцарь и епископ, положили мою бессловесную попутчицу. Я подумала: ее, а не меня; и, словно защищаясь от неизбежного, дала себе твердое обещание: немедленно по возвращении из командировки связаться с кладбищенским рабочим и, оговорив сумму, в которую мне это обойдется, бросить ему деньги на карту…

Я не помню, как вышла из парадной.

Меня окружила прохладная темнота. Стараясь не греметь чемоданными колесиками, я направилась к чугунным воротам, вдыхая пропитанный влажными парами воздух; ловя на себе слабые косые отсветы, падающие на тротуарную брусчатку, – в эту раннюю пору горящих окон было мало: раз-два и обчелся; но и такого, неверного света хватало, чтобы, обернувшись, описать неспокойным взглядом контуры дома: от крыши до козырька над парадной. И почувствовать, как дрожат и подгибаются колени.

Что бы это ни было, оно ушло, едва я покинула замкнутое пространство двора.

Такси меня ожидало. Завидев одинокий силуэт пассажирки, маячивший в проеме арки, водитель помигал фарами. Махнув ему рукой: дескать, вижу, вижу, я шагнула на проезжую часть и, пока шла через дорогу, видела не приехавшую по вызову машину, а экзотический цветок, расцветший на колючем стволе ночи (в февральском, пропитанном влажными парами воздухе, щеки слегка покалывало). Иллюзия исчезла, когда погасли призывные огни.

Водитель открыл багажник. Оставив чемодан на тротуаре, я распахнула заднюю дверь, готовая к тому, что в уши мне ударит музыка. Надрывные песни, которые, на радость ночным водителям, транслирует радио Ностальжи.

Внутри было тихо. Откинувшись на заднем сиденье, я мельком подумала: «Странный мне достался водила», – и немедленно в этом убедилась: не моргнув глазом, он пересек двойную сплошную; поддернул повыше маску, залихватски поддал газку, пронесся по пустой полосе мимо Александровского парка – и затормозил у светофора, последнего перед Троицким мостом. Впрочем, до моста было еще далеко.

Только я успела перевести дух, как сбоку, с соседней полосы донесся яростный скрип покрышек. Я обернулась – ожидая увидеть наряд дэпээсников, нагнавших нарушителя. Сам нарушитель на скрип не реагировал – и был прав: слева от нас темнела частная машина. В ожидании разрешающего сигнала ее водитель смотрел вперед.

Красный глаз светофора, преграждающий дорогу, все горел и горел. Я подумала: что-то тут не так – имея в виду все сразу: и само оптическое устройство, подающее световые сигналы; и водителя соседней машины – его темный медальный профиль походил на бронзовую голову фельдмаршала в хвостатом римском шлеме, чей памятник, закованный в рыцарские доспехи, едва угадывался в густом тумане по ту сторону Невы.

Разумеется, я не допускала мысли, что за рулем – фельдмаршал собственной персоной, но не могла не отметить сходства. Мой водитель обернулся, коротко мотнул подбородком и проронил сквозь зубы:

– Смотрите. Там.

Сказать по правде, я не поняла.

Видимо, расслышав в моем молчании ноту растерянности, он нажал на рычаг, опуская боковое стекло. Потянуло холодным воздухом – пустым, словно лишенным всех естественных характеристик: ни бензиновой вони, ни запаха реагентов, разъедающих подошвы и шины.

Он повторил так же коротко, хотя и не дословно:

– Слышите? Там.

Низкий звук, напоминающий утробное рычание, стлался по Троицкой набережной – то на мгновение замирая, то вновь возникая в отдалении. Глядя туда, куда он указывал, я различила колонну грузовиков – серых, с крытыми высоко поднятыми бортами. Медленно, но неуклонно они ползли от площади Ленина, вдоль акватории Невы, одетой в серый гранит. Цепляясь за спинку переднего кресла, я ждала, что первый – головной – грузовик, походящий на грузное животное, свернет на Троицкий мост – следом, точно звери на водопой, потянутся остальные, такие же грузные и растянутые в длину, как тени, – а мы, дождавшись разрешающего сигнала (с этого перекрестка нет поворота налево), пристроимся им в хвост.

– Суки. – Мой водитель произнес ровно, без горячности. Я привстала. Сама не знаю – зачем. Быть может, мне хотелось увидеть его лицо. Со следами глухого, подавленного раздражения; или страха, напавшего на нас обоих.

Как бы не так! Черты его лица, полускрытые маской, исказила кривая усмешка. Больше не проронив ни слова, он выставил руку ладонью наружу: подал знак терпеливому соседу; и решительно крутанул руль.

Я услышала надсадный вой, похожий на сигнал «скорой помощи», когда везут тяжелого больного. Услышала и обернулась.

На перекрестке, который мы только что покинули, стояла одинокая черная машина. За медальным профилем водителя явственно вырисовывалась еще одна голова – непропорционально крупная, покрытая темной, вытянутой вверх шапочкой.

Вывернув шею, я смотрела сквозь заднее стекло; но как ни старалась, больше ничего не разглядела. Нашу машину тряхнуло на стыке трамвайных рельсов – в то же самое мгновение загадочный пассажир исчез. Промчавшись стрелой мимо крейсера «Аврора», замершего на вечном приколе, мы перемахнули на Выборгскую сторону и, оставив далеко позади и одинокую машину, и серую колонну грузовиков, полетели по Пироговской набережной к Литейному мосту.

– Готовятся. Ишь, понагнали, – мой водитель буркнул, не оборачиваясь.

– Кого? – Я попыталась сделать вид, что не понимаю.

По-видимому, он раскусил мою хитрую тактику. Резко затормозил, едва не впилившись в идущую наперерез машину, и бросил с усмешкой, через плечо:

– Вестимо, кого. Бдят.

Меня затошнило: от его насмешливых слов, отдающих древними, давно прошедшими временами; от его манеры вождения – агрессивной, грозящей опасными последствиями, самое малое из которых – опоздание на самолет. Справляясь с дурнотой, я крепко зажмурилась – словно дала себе задание окуклиться; уже всерьез жалея, что мне достался не какой-нибудь вульгарный говорун (любитель радио Ностальжи, сыплющий несмешными шуточками, принципиально отвергающий маски, приставшие разве что слабакам – я бы перетерпела), а этот, в высшей степени странный перевозчик, мало того что косноязычный, так еще и лихач.

Кое-как справившись с собой, я решила побольше молчать, поменьше спрашивать; глядеть куда-нибудь в сторону, положившись на наше вечное русское «авось».

Мой взгляд, скользнув по широкой невской глади, дотянулся до череды огней: размытые туманом, они походили на тусклую новогоднюю гирлянду, перекинутую с берега на берег. По Троицкому мосту в обоих направлениях – в сторону Петроградской и обратно – деловито, как ни в чем не бывало скользили автомобили. Получалось, что, нарушив правила, мы выгадали каких-нибудь минут десять, но их же и прогадали: транспортный поток, съезжающий с Литейного моста, оказался куда плотней.

– Боитесь опоздать?

Мне показалось, водитель расслышал мои мысли. Во всяком случае, он отставил обидные насмешки – и добавил грустно и серьезно:

– Не бойтесь. Проскочим. Бог не выдаст – свинья не съест.

Я хотела возразить: мол, в Петербурге свиньи не водятся, – но не стала его отвлекать.

Тем более в столь ответственный момент, когда, сбросив скорость, подавая машину влево, он настойчиво, чтобы не сказать нагло, поддавливает идущих параллельных курсом водителей; ищет того, кто дрогнет и позволит ему перестроиться в левую полосу – раньше, чем закончится бесконечный Литейный мост.

Следя за его опасными манипуляциями, я заметила пожилого дядьку в «семерке» – баклажанового цвета, с помятым боком и ободранной задней дверцей – и, словно заключая пари сама с собой, подумала: он. Ничуть не бывало. Пожилая, под стать хозяину, «семерка» проследовала с таким непреклонным видом, который пристал бы, по меньшей мере, «лексусу»; мелькнув наклейкой на заднем стекле: «Можем повторить».

Только я успела подумать про «лексус», как он тотчас же материализовался и, к моему изумлению, дал слабину. Мало того, что притормозил, так еще и посигналил двумя короткими вспышками: про – шу.

Мой водитель не заставил себя упрашивать. Встроился, будто так и надо, не моргнув задними огнями. Откровенно говоря, мне это не понравилось: «Что, черт возьми, этот парень о себе возомнил!» – я подумала в сердцах, окончательно и бесповоротно зачисляя его в приезжие, коим до петербуржцев как до неба, тяжело и влажно нависающего над городом: даже нам, урожденным ленинградцам, трудно порой дышать…

Пока я, пытаясь подавить новый приступ кашля, справлялась со сбившимся дыханием, слева, в створе Литейного проспекта, поднялось – словно выросло из болотистой почвы – темное здание, чьи свинцовые контуры, знакомые каждому ленинградцу, испокон веку наводят страх. Я одернула себя: не наводят, а наводили; мы – первое непоротое поколение, нам эти древние игры нипочем. Да, колонна грузовиков – но, если здраво рассудить, не такая она уж и длинная. Да, Троицкий мост перегородили, но его уже открыли…

– Как вы думаете, сколько их было? – Я нарочно не уточняю кого. Такие вопросы лучше задавать обиняками.

Взгляд моего водителя прикован к дороге. Здесь, на участке от Литейного моста до Шпалерной улицы, с дорожным покрытием беда: сколько ни ремонтируй, вечно проседает. Подпрыгивая на колдобинах, я подбираю разумное объяснение: сказывается близость Большой Невы. Тонкие подземные ручейки просачиваются в почву, медленно, но неуклонно размывая ее внутренние слои. Там, в глубине, колышется огромное озеро: подземный резервуар стоячей, пропитанной страхами воды…

– Эй, вы меня слышите?

Мой водитель молчит как рыба.

Глядя на его широкие спортивные плечи, упакованные в черную кожаную куртку, я загадываю: «Если свернем налево, значит…»

Разумеется, я отдаю себе отчет: игра, которую я затеяла, – чистое безумие. Кто я такая, чтобы ради моего задержания выдумывать иезуитские способы: перегораживать Троицкий мост, пригонять колонну грузовиков; но когда на кон поставлены жизнь и свобода, разум – не советчик. Не капитан, покидающий свой корабль последним.

Флагманский крейсер моего разума кренится, теряя остойчивость. Еще мгновение, и все будет кончено…

Я перевожу дыхание: мы едем прямо; этот раунд безумной игры завершен. За стеклом впереди идущей машины маячит фигурка клоуна. Расплываясь в широченной – от уха до уха – беззубой улыбке, рыжеволосый клоун кивает без устали, то откидывая головку в красном островерхом колпачке, то тычась в заднее стекло мягким тряпичным лобиком. По стеклу стремительными змейками сбегают дождевые струи. Я подношу запястье к глазам. До отлета полно времени: часовая стрелка только-только подбирается к шести. Игрушечный клоун кивает, как заведенный – в такт секундной стрелке, которая движется короткими толчками: взад-вперед, взад-вперед… Похоже, села батарейка. Это неприятно – терпеть не могу случайностей, которые подстерегают в дороге. Неприятно, но не страшно. В конце концов, у меня есть смартфон.

Белая машина сворачивает к воротам Мариинской больницы. Рыжеволосый клоун улыбается: все еще наладится, обойдется; не надо о плохом, подумай о чем-нибудь хорошем…

О хорошем.

Белая машина принадлежит врачу. Ему лет сорок, бородатый, борода клинышком, хорошее русское лицо; коллеги находят в его лице что-то дореволюционное; глаза – голубые; дорогая массивная оправа; под правой бровью едва различимый шрам: тонкая ниточка, стягивающая кожу. У врача дружная семья. Жена – медсестра. До пандемии они оба работали в Мариинской больнице; он – хирург; она – операционная сестра. (Сценка в операционной: хирург поднимает голову; лоб усеян каплями пота; чтобы промокнуть его хорошее лицо стерильной салфеткой, его будущая жена осторожно снимает с него очки…) У супругов двое детей: погодки, мальчик и девочка. Когда началась пандемия, жена уволилась, увезла детей на дачу. Он помнит, какая была паника, разговоры о смерти.

– Что будет с детьми, если мы оба умрем? – Жена сидела за столом, обхватив голову руками.

– Отдадут бабушкам. – Хотел подбодрить, но вышло только хуже.

– Бабушкам?! – она вскрикнула. – Старики умирают первыми!

Первые месяцы приезжал раз в неделю, привозил продукты; не заходя в дом, оставлял пакеты на крыльце. Жена и дети смотрели из окон. Шел к воротам, стараясь думать о хорошем: рано или поздно пандемия закончится. Кончается все, даже разлука. Бесконечность – это не про нас. Заводя машину, он не узнавал себя в зеркале: с бородой пришлось расстаться. Весь день, с утра до вечера, в маске и защитном костюме – и так-то тяжело.

Заразу он подхватил в июне, но перенес на удивление легко: никаких тебе аппаратов ИВЛ и прочего, на что успел насмотреться, работая в красной зоне. К июлю поток ковидных больных пошел на убыль. Не резко, однако ощутимо. Жена понемногу успокоилась, страх, мучивший ее, ослаб. Добровольные ограничения, которые они на себя наложили, выглядели излишними. Да и дети соскучились по отцу.

Приезжая на выходные, он испытывал странное чувство. Будто выпадает из времени. Здесь, в поселке, никто не носил масок; и сама дачная жизнь ничем не отличалась от прошлогодней: купание в озере, прогулки по сосновому лесу, сбор грибов и ягод. Вирусологи – из тех, к чьему мнению он прислушивался, – предупреждали о грядущей второй волне. По оценкам специалистов, рванет осенью. Поразмыслив, они решили не торопиться в город. Благо, дети маленькие – не в школу.

Войдя в новую колею, жизнь не спешила из нее выйти. Где одна зима – там и две. Новый, 2022 год они встретили на природе. Нарядили елку, живую, во дворе. Удлинитель, чтобы зажечь гирлянду, пришлось тянуть прямо по снегу. Но оно того стоило. Глядя на вспыхнувшие огоньки, жена сказала: «Этот Новый год мы запомним на всю оставшуюся жизнь». За полночь, уложив детей, они отключили горящую гирлянду и вышли на крыльцо. Стояли, любуясь гроздьями салюта: разноцветные вспышки на черном небе. Грохот по всему поселку – то тут, то там.

Дополнительные выплаты, так называемые ковидные деньги, они, продав свой старый, вложили в новый «опель». Сам он предпочел бы что-нибудь немаркое, любой оттенок серого; на белом настояла жена: по статистике, белые и красные бьются реже. Он усмехнулся: неужели из-за цвета? Именно. Серый сливается с дорогой, встречные водители не видят, а если и видят, принимают за отблеск дорожного покрытия. Склоняя его к верному решению, жена прочла целую лекцию, посвященную строению глаза: роговица, радужка, сетчатка, стекловидное тело, зрительный нерв, слепое пятно. Он засмеялся: ты забыла главное, палочки и колбочки. Кажется, она обиделась: ничего я не забыла; палочки и колбочки отвечают за передачу световой энергии, ее трансформацию в нервный импульс, который, в свою очередь, передает сигнал в мозг, где формируется реальное изображение.

– Ты уверена, что оно реальное?

Задавая вопрос, он поймал себя на мысли: мне нравится ее троллить – студенческая привычка возвращает ушедшую молодость. Кстати, ты помнишь, что возникло раньше: палочки или колбочки? Она засмеялась, приняв вопрос за риторический: вроде того, знаменитого, про курицу и яйцо. Палочки отвечают за сумеречное зрение, сиречь одноцветное, как у наших далеких предков; затем (он чувствовал себя молодым профессором, читающим лекцию студенткам медицинского колледжа) постепенно стали возникать колбочки. Со временем, на длинной дистанции, это дало возможность видеть цвета. Палочек насчитывается около ста двадцати миллионов, колбочек куда меньше – миллионов шесть-семь; но зато их три типа. Он задумался, потому что помнил только два, позволяющие различать оттенки кожи, когда лицо незнакомца, попавшегося вам навстречу, меняет цвет: зеленеет от зависти, краснеет от злости или белеет от страха. Согласись, неплохое достижение в процессе эволюции! Ее ответ прозвучал неожиданно: зависть – дурное чувство, злость – тем более.

– Ну что ж, – подойдя к белой машине, он положил руку на капот. – Решено. Выбираем страх.

– А еще какие были?

Они с женой переглянулись. Словно пришли к общему согласию, когда один отвечает за двоих.

– Зеленые и красные. – На самом деле в салоне были только белые и серые. Зеленые и красные он упомянул нарочно, словно продолжил игру «в эволюцию», в том числе эволюцию человеческих чувств. – Ты бы какую выбрал?

Отчего-то он был уверен, что мальчик выберет зеленую.

– Я? – шестилетний сын наморщил лобик. – Красную.

Удивленный, он обернулся к дочери.

– Я тоже кр-р-расную. – Она ответила вслед за старшим братом, твердо, не раздумывая; раскатывая трудную букву, которую всего неделю как освоила. И теперь гордилась собой.

Он подумал: чем не повод для гордости; вырастет, появятся другие поводы.

В воскресенье вечером позвонили от начмеда. Попросили приехать пораньше. Срочное совещание. Он не понял, в связи с чем. Да и какая разница; надо, значит, надо.

Накануне они ездили в райцентр за продуктами, девочка забыла в машине свою любимую игрушку, улыбчивого клоуна – при свете дня он наверняка бы заметил и отнес в дом: пара лишних минут погоды не сделают. Подъезжая к железнодорожному переезду, он видит опущенный шлагбаум. Время ожидания – те самые лишние минуты, которые он отнял у дочери: его девочка проснется и расстроится, может быть, даже заплачет.

За ветровым стеклом мелькают вагоны проходящего товарняка – когда гулкая череда промчится мимо, шлагбаум откроют. Днем путь до города съедает часа полтора; сейчас дороги свободны; по пустой дороге он домчится куда быстрее; пожалуй что минут на пятнадцать. Еще один – дополнительный – кусочек времени, который он мог бы потратить на дочь; чтобы девочка не плакала…

Я вижу.

По дороге в сторону города мчится белый «опель». Кромешная тьма, прячась за деревьями, следит за маленьким человеком в маленькой белой машине. Человек, сидящий за рулем, выбрал бы что-нибудь немаркое, любой оттенок серого; на белом настояла жена.

Справа по курсу заправка «Nestle». Ее он предпочитает всем другим; эти, по крайней мере, не бодяжат. Слегка притормаживая, он переводит взгляд на индикатор горючего: половина бака; с таким запасом топлива сам черт ему не брат! Километров десять, и впереди покажется «ИКЕА»: плоская крыша, гигантские буквы – их можно прочесть даже с самолета. Всматриваясь вдаль, он видит край городской застройки. Эта линия обороны продержится недолго. Неуклонно разрастаясь, город подминает под себя и дикие пустыри, и бывшие совхозные угодья. Издалека высокие дома походят на свечи; он и сам удивлен таким сравнением, словно намекающим на то, что однажды эти дома сгорят.

Впереди какая-то суета, очевидно, дорожные работы. Тьма, окружающая трассу, сбивает с толку его колбочки: шесть миллионов – такие жалкие в сравнении со ста двадцатью миллионами крепких палочек; этим – всё нипочем.

Он думает: ишь, нагнали техники; хорошо, что выехал пораньше, – застрял бы в пробке.

В полумраке, окутавшем сознание, возникает силуэт. Издалека он кажется маленьким, похожим на игрушку. Получив нервный импульс, головной мозг формирует изображение: гусеницы, пушка, установленная на башне. Будь в его распоряжении колбочки – самая малость, каких-нибудь пара сотен, он, возможно, осознал бы опасность; по крайней мере, прижался бы к обочине.

Для сидящего в танке он не врач, не отец, не муж – а мишень, которую тот поражает, произведя прицельный выстрел (единственное, что он в состоянии произвести). О том, что выстрел произведен, можно судить по двойному сполоху: клуб огня, вылетевший из жерла, и – вспышка того, что еще мгновение назад было машиной. Какая разница, какого цвета, если сейчас она угольно черная. Ее обугленные останки догорают в рваном, рвущемся в небо костре…

Одним духом одолев Московское шоссе, мы сворачиваем в боковой карман. Слева россыпью огней сияет бензозаправка. Ночь, убегая за горизонт, стирает ее широким серым подолом. Блуждающие огни, рассыпаясь по окрестным полям, гаснут, как искры высокого костра.

Здание аэропорта стремительно приближается. Крыша увенчана пятью световыми фонарями, маскирующими пять железобетонных опор. В выпускном классе нас привозили сюда на экскурсию. Про фонари и опоры нам втирала завуч по внеклассному воспитанию, по совместительству историчка, – я стояла, задрав голову, смотрела на фонари, похожие на печные трубы…

Замешкавшись у шлагбаума, мы въезжаем на балюстраду: второй уровень – зал отлета. Выше только плоская крыша.

Водитель глушит мотор. Я прикладываю к считывающему устройству пластиковую карту. Он выходит из машины, распахивает багажник; извлекает мой старый, видавший виды чемодан.

– Ну вот. Напрасно беспокоились.

Вместо ответа я протягиваю сторублевую купюру, его заслуженные чаевые.

Он благодарит и желает счастливого пути.

Пока я, пытаясь раскурить сигарету, щелкаю красной, под цвет открытого огня, зажигалкой, мой перевозчик – замаскированный Харон, с которым я расплатилась бумажной драхмой, прошедшей через миллионы рук моих терпеливых соотечественников, – успевает встроиться в сплошной поток машин. Их сменяют новые и новые. Подкатывают к кромке, чтобы, наскоро опроставшись, ринуться назад – за теми, кто, побросав случайные вещи в чемоданы, уже вышел к воротам; кому невтерпеж. Не завтра, не послезавтра – сегодня. Добраться до аэропорта, улететь куда глаза глядят.

Глаза глядели, а руки делали: судорожно (пока не рухнули, не схлопнулись) листали билетные сайты; до дна, до самого донышка, выскребали финансовые сусеки: любые деньги, лишь бы вырваться.

Будто их внезапно, в одночасье обуяла страсть к путешествиям. Необоримая, как инстинкт перелетных птиц – в осуждение которых в прежние времена слагали песни, подозрительно напоминавшие марши. Летят перелетные птицы, а я остаюся с тобой, а я остаюся с тобою, родная моя сторона: не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна…

Кто знает, дойдет ли дело до Африки… До турецкого берега (а также грузинского, армянского, казахского, хорватского, македонского, литовского, латвийского, в отдельных случаях американского) – уже дошло.

Песня, знакомая с детства: Немало я стран перевидел, шагая с винтовкой в руке, но если ты скажешь мне слово, я снова все это пройду… Кажется, будто она льется из уличных динамиков, водосточных труб, водяных стоков. (Не помнишь, как эти стоки называются? Та, к кому обращен вопрос, ехидничает: прокачиваешь свой русский? Самое время…) Распечатав присланные на мейл билеты – электронная связь работает! – счастливчики подхватывают бравурную мелодию; выпевают – кто громко (плевать, нехай слышат!), кто вполголоса, на манер фиги в кармане.

Обозревая опустелые финансовые сусеки – словно подводя промежуточные итоги жизни, сломанной, как деревяшка о колено, – человек бормочет, подбадривает себя: ничего, как-нибудь пополним; будем живы – не помрем.

А вслух:

– Вот тебе и русская сказочка: колобок, колобок, я тебя съем… Хрен ты меня съешь!

В приступе воодушевления – подхватив за обе руки жену, он кружит ее по комнате, распевая во всю глотку: Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел…

– Погоди радоваться. – Та отводит усталые, взрослые глаза. – Там их тоже до черта.

Ему хочется спросить: где это – там? Но она уже вышла из комнаты. Торопливо, как воспитательница, которую вызвала к себе заведующая.

В одиночестве он катится дальше – и видит лису: ярко рыжая шерсть, острая хитрющая морда. Плутовка облизывается, предвкушая кусочек свежего, отлично пропеченного теста – не зря над ним трудились дед и бабка, родители, школьные учителя, вузовские педагоги. Колобок растерянно озирается: неужто все их хлопоты – лисе под хвост!

Моя последняя сигарета не имеет ни запаха, ни вкуса. Сделав пару затяжек, я швыряю ее в урну. По привычке бросаю взгляд на часы. Секундная стрелка дрожит, словно танцует джигу. К тротуару подкатывает черный джип. Из него выходят двое. Кого они мне напоминают? Пытаясь вспомнить, я поднимаю глаза к небу. Автор средневековой пьесы выразился бы иначе: возвожу очи горé. По слухам, где-то там обитель всевидящего и всеблагого Бога.

Между Ним и мною плоская крыша аэропорта. Из печных труб, прикинувшихся световыми фонарями, струится, уходя в небо, густой черный дым…

Пройдя сквозь рамку первичного досмотра, я направилась к стойке регистрации; очередь двигалась медленно, я смогла их рассмотреть. Один – высокий и тощий, похожий на англичанина; другой – низенький и плотный. Остановившись у электронного табло, они о чем-то спорили. Вернее, спорил плотный; обращаясь к сухопарому спутнику, он уснащал свою речь обильными жестами, выдававшими природного итальянца. Тот, кого я приняла за англичанина, задумчиво кивал, не сводя глаз с табло. У меня не было уверенности, что передо мной – те самые рыцарь и епископ. Не могли же они улететь, бросив дорогущий джип на произвол судьбы…

– Пожалуйста, вставьте ваш багаж в рамку. – Девушка-регистратор выглядывает из-за стойки.

– Да, но… он соответствует габаритам ручной клади.

Девушка-регистраторша повторяет:

– Пожалуйста.

Мысленно чертыхнувшись, я иду к металлическому четырехграннику. Со мной такое впервые – сколько лет летаю… Рискуя навлечь на себя гнев очереди, я пытаюсь сладить с бездушным металлом: поворачиваю чемодан то так, то этак – с тем же результатом. Неужто они сузили рамки?

– Поставьте багаж на ленту.

Пока я возилась с чемоданом, она распечатала липкую полоску с номером рейса и сокращенным наименованием пункта назначения, где я получу его в целости и сохранности. Мне остается покориться, утешая себя тем, что с пустыми руками проще проходить предполетный досмотр.

Препираясь у стойки, я, разумеется, упустила их из виду. Между тем герои моего сна успели зарегистрироваться. Держа в руке паспорт с посадочным талоном, я провожаю их глазами. Коротышка что-то втолковывает высокому. Не похоже, что тот его слушает, – шагает с видом неловкого, непривычного к ходьбе, журавля. Те, кого я – возможно, по ошибке – приняла за рыцаря и епископа, входят в красный коридор. Интересно, какие ценности они вывозят из России? Скорей всего, что-нибудь антикварное. Картины или иконы…

– Попрошу снять маску. – Сверив фото с оригиналом, веснушчатый пограничник листает мой паспорт. – Когда вы в последний раз пересекали государственную границу России?

– В последний? – я переспрашиваю, чтобы потянуть время: понять, где здесь кроется подвох.

В отличие от тех двоих, мне нечего декларировать; у меня нет наличной валюты, я исправно оплачиваю счета: за электричество, за вывоз мусора, за отопление и воду; я – не злостная алиментщица; у меня нет просроченных кредитов и неоплаченных штрафов за парковку и превышение скорости. Но под его взглядом я чувствую себя виноватой. Виноватой без вины.

– Кажется, в феврале.

– А точнее?

Я стою, поникнув головой. Попытки оправдания тщетны.

– Двадцать третьего февраля две тысячи девятнадцатого года. Видите штамп? – Он прикладывает к непробиваемому стеклу мой раскрытый паспорт, маленькое окошко в огромный мир.

Страничка усеяна штампиками, въездными и выездными, голубыми и розовыми, от которых рябит в глазах.

Мое молчание его не обескураживает. Он растягивает губы в довольной улыбке – как растягивают баян. Его белые ровные зубы могут посоперничать с клавишами.

– Это я вас выпускал.

– Спасибо. – Моя неискренняя благодарность сродни беспомощности.

– А больше не выпущу. Никогда. Даже не надейтесь. – Он чеканит каждое слово. До боли знакомые слова.

Кто-то, вышедший из тени, держит меня за локти. Мне не обернуться, не дернуться.

Подталкивая в спину, меня заводят в отдельное помещение.

Обыкновенная комната; впрочем, как и мой конвоир. Не низкий, не высокий; не худой, не полный; не блондин, не брюнет – нечто среднее, невзрачное: второстепенный персонаж, метящий в главные.

Пока я осваиваюсь в новых декорациях, он листает мой паспорт – то вскидывая внимательный взгляд (глаза – серее серого), то вновь опуская его на страничку. Словно сверяет паспортные данные с тем, что написано у меня на лице. Я стараюсь не выдать своей растерянности, сижу, сцепив на коленях пальцы. Чтобы он не заметил, как мелко они дрожат.

Убедившись, что я – это я, он откидывается в кресле.

– Удивляюсь я на вас. Сколько лет смотрю, столько удивляюсь.

– Сколько? – Чтобы сгладить неуместность вопроса, граничащую с дерзостью, я держусь нейтрального тона.

– Что – сколько?

– Смóтрите.

Его зрачки медленно сужаются, будто он втягивает их внутрь. Теперь они похожи на булавочные головки.

– Чуть что, норовите сбежать. Согласитесь, порядочные люди так не поступают.

– Бегут из тюрьмы.

– Так и я об этом! Ваш побег – лишний повод недоброжелателям назвать нашу бедную Родину тюрьмой. «Гамлета» читали? Жизненная пьеса… Особенно сцена «Мышеловки».

Он пронзает меня глазами-булавками.

– Быть или не быть – вот в чем вопрос! Вы как бы на него ответили?

– А вы? – моими устами говорит запальчивость – продукт натянутых нервов. – Не пробовали сменить?..

– Сменить? – На меня наползает тяжелая грозовая туча. – Что именно?

Я торопливо заканчиваю фразу.

– Не сбежать, а уехать; не приползти на коленях, а вернуться…

– Что ж, давайте попробуем. Начнем с простого. – Он окидывает меня темно-серым взглядом. – Обратный билет. Предъяви́те – и вы свободны.

Подавив вздох облегчения (если это условие – мне легко его выполнить), я достаю из сумки прозрачную папку с документами.

Неуловимо быстрым, хрустким движением он разнимает скрепленные листы (звук, от которого я вздрагиваю); с вальяжной улыбкой бывалого картежника выкладывает на стол по одному: приглашение на бланке, внизу неразборчивая подпись; распечатка авиабилета.

Первый лист с маршрутом «туда».

– Что и требовалось доказать, – он разводит руками. – Ах, да не расстраивайтесь! На рейс вы так и так опоздали.

Я сбиваюсь со сдержанного тона.

– Из-за вас!

– А вот и нет! – Он тычет пальцем в распечатку. – 23 февраля. Сегодня у нас что? Вспоминайте, вспоминайте. Почтовое отделение, иностранный конверт…

23 февраля улетала моя героиня. Ошибка, которую можно объяснить и исправить…

Но я, дрожащая плоть, кричу:

– Это не я! Это она! Возьмите ее!

Не крик, а сгусток страха – тромб, прилипший к стенке сосуда: однажды он оторвется и закупорит мой сердечный клапан.

Возвращая мне иностранный паспорт, веснушчатый пограничник сухо кивает.

– Счастливого пути.

Та, кого я мысленно предала, улетела три дня назад. По меркам рухнувшей жизни – давным-давно. Следуя указаниям персонала, я пристраиваю сумку на ленту; захожу в стеклянную кабину. Мои руки разведены, ноги – на ширине плеч. Отвечающие за безопасность полетов прильнули к монитору: досматривают мой скелет.