Текст книги "Родина (сборник)"

– Я прочел листки и вернулся в госпиталь. Через две недели я уже сам шел к шоссе ловить попутку и добираться до своих.

В августе сорок пятого вернулся в Москву, Маша с Котей уже были там: они вернулись домой в сорок третьем. Котя окончил школу в пятьдесят пятом, поступил в университет на физико-математический, закончил, стал преподавать, женился. Бабка Машина одряхлела, и мы оставили Котю с семьей в Москве, а сами перебрались сюда к ней, за Уральские годы. Ходили за больной бабкой, да так и остались насовсем. В Москве бываем редко, нам там стало шумно, воздух серый. Внуки приезжают на лето…

Именно в этой точке закадрового рассказа старик Петр на экране идет уже по старой части кладбища среди дерев и надгробий, камера иногда задерживается и показывает нам полустертую надпись: НЕЗАБВЕННОЙ МАТЕРИ ОТЪ… А закадровый голос продолжает тем временем:

– Митю я часто вспоминал, снился он мне, как сидим вдвоем в отцовском доме за круглым столом, пьем чай, и лампа светит, я просыпался и думал: ну хоть бы он написал мне, если жив.

Старик на экране начинает мыть могильную плиту. Его голос за кадром тем временем говорит:

– И он написал мне.

В кадре появляется открытка с готическим почерком.

Николай Иванович в этот момент остановил фильм, полюбовался на Митин почерк. Прочел открытку:

Брат мой Петр, пишу тебе на старый адрес, откликнись, если жив.

И запустил фильм дальше. И голос Петра за кадром продолжал:

– Брат мой Петр, пишу тебе на старый адрес, откликнись, если жив. Вот и вся открытка, в одно предложение. На московский наш адрес; Котя нам сюда переслал. Я пишу ответ, бросаю в ящик и сам тут же еду. На поезде, тогда еще у меня машины не было, на поезде и на автобусе, не так уж далеко, через сутки я был на месте, раньше, чем мой ответ по почте. Митя слабенький уже был, лежал в больнице, жил одиноко, некому и присмотреть, так что я Машу вызвал, и мы за ним ходили, и в больнице, и дома потом, они его выписали домой умирать, им он в больнице был лишний. Но ничего. Он нас узнавал, плакал, и говорить мы говорили. Он рассказал, как сбежал из Москвы после воскрешения товарища Антонова, как жил отшельником далеко от столиц.

На экране тем временем плита уже отмыта и буквы на ней видны:

Дмитрий Андреевич Пантелеев (1890–1970)

Старик появляется на экране; он сидит на лавке у могильной плиты, курит, отгоняет дымом комаров.

Курит. Щурится.

Идут конечные титры, повторяют начальные:

Документальный фильм

Ивана Кормухина

И ОН МНЕ ОТВЕТИЛ

1974 год

Фильм снят на базе Учебной студии

Николай Иванович встал из-за компьютера и побрел к дивану.

Часть IV. Понедельник

Утром, в семь пятнадцать, проснулся по звонку, принял душ, выпил чаю с булкой, побрился, почистил зубы, оделся.

На остановке стояла будничная толпа. Автобус уже показался. Николай Иванович рванул, успел, вскочил на ступеньку, двери сомкнулись за спиной. Следовало выйти у метро, но Николай Иванович выходить передумал, сел на освободившееся место, достал мобильный, позвонил на работу:

– Галя, привет, я опоздаю сегодня… Да нет, все нормально, проспал… На час, наверно… Все в порядке… Нормально провел… Нет, не ездил… Да не знаю, не сложилось, то одно, то другое, ты скажи Виталичу… К обеду точно буду…

Автобус заворачивал уже в переулок.

Николай Иванович вышел возле института, постоял возле приоткрытых дверей и вошел.

Все то же полутемное фойе, вахтерский тяжелый стол, тишина. Неслышно ступая, Николай Иванович завернул за лестницу. Дверь в кабинете нараспашку, тянет холодом из разбитого окна. Шкаф сдвинут, темно за шкафом. Николай Иванович вошел крадучись в потайную комнату, нащупал на стене выключатель, сдвинул рычажок. Оглядел при свете разгром. Выбрался из кабинета, постоял у лестницы и направился вверх по ступенькам.

На площадке у стены спал мальчишка. Николай Иванович едва не наступил на его маленькую исцарапанную руку. Спал на боку, с полуоткрытым ртом.

Конопатое бледное лицо. Светлые редкие волосы, штанины задрались, белые щиколотки торчат из громадных, не по размеру, ботинок. Неказистый мальчишка, мелкий. Нечаянно воскрешенный. Куртка сбилась набок, ремень сполз, и журнал ДЕБЕТКРЕДИТ выскользнул наружу, лежит за спиной.

Николай Иванович осторожно, стараясь не потревожить спящего, ухватил журнал за угол, приподнял. Мальчишка не шевельнулся. Николай Иванович медленно стянул с себя куртку, постелил у противоположной стены, сел. Вытянул ноги. Открыл журнал, тихо перелистал. Пробежал глазами уже прочитанное:

«…мой ум был занят, и внешняя катастрофа задевала меня нечувствительно…»;

«…крови много видел…».

Прочел об Анне Васильевне («От смерти ты меня не спасешь»). Посмотрел на спящего. Перевернул лист. Увидел приклеенную к странице пожелтелую газетную вырезку со статьей. Название статьи: «Контрреволюционные слухи».

Николай Иванович наклонился к странице и стал читать серые типографские буквы:

«По Москве ходят слухи. Шепчут в темных храмах, шепчут в лавках и трамваях, и в банях, и даже в рабочей столовой я слышал шепот. Что товарищ Ленин жив. Адрес говорят точно, переулок, и номер дома, и квартиру в полуподвале. Живет, говорят, там Ленин. Воскрес после смерти и сапожником стал. Не хочет в истинном облике показаться, потому что воскресителей его всех расстреляли враги товарища Ленина.

Решил я сходить по указанному людьми адресу. Нашел сапожную мастерскую в полуподвале.

Стучу в окно. Хозяин выходит ко мне. Небольшого действительно роста, лысый, с усами и бородкой, да еще и картавит. Ну, конечно, воскрес! Я ему говорю о слухах. Он смеется. Говорит, что придется сбрить бороду, а то уж проходу нет. Показывает мне руки. Спрашивает: могут ли такие руки быть у товарища Ленина?

Руки сапожника Григория черны, пальцы корявы.

– Ко мне тут пристала недавно баба, – говорит сапожник Григорий, – мол, при товарище Ленине была, когда он болел, полы там мыла и своими глазами видала, как забирали у спящего товарища Ленина кровь в пробирку и ставили в короб со льдом и увозили в черной машине, и слышала разговор про эту кровь, что есть в Москве доктор, он из этой крови товарища Ленина воскресит. Так пристала ко мне дура, не знал уже, куда деваться, и в землю мне кланялась и бежала за мной. Нет, сбрею бороду и адрес переменю. Хотя, – подмаргивает мне сапожник Григорий, – мне эти слухи на пользу: от заказчиков отбоя нет.

Суеверий еще много в народе, много работы предстоит по просвещению масс».

Более в журнале ни записей, ни вклеек не было.

Николай Иванович закрыл ДЕБЕТ-КРЕДИТ, положил поближе к мальчишке.

Сидел тихо, смотрел на спящего. И думал Николай Иванович, что неспроста вклеил Митя в свой журнал газетную статейку «Контрреволюционные слухи». Что ведь, наверное, кровь Ленина была в одной из пробирок. Что именно эту пробирку сунули пацаны в «приемник». Что этот спящий перед Николаем Ивановичем мальчишка и есть воскресший Ленин. Который еще никакой, конечно, не Ленин и никогда им уже не станет, потому как другие времена. Николай Иванович всматривался в лицо спящего и не понимал, отчего же он сразу не заметил сходства, такого очевидного сейчас.

Мальчишка шевельнул во сне губами, перевернулся на спину, вытянулся и ударился рукой о стену. Мотнул головой, открыл глаза. Туманным взглядом смотрел на Николая Ивановича.

Николай Иванович сидел совершенно неподвижно, спокойно.

– Слушай, – сказал Николай Иванович самым мирным тоном, – а ты из какого года сюда попал?

Мальчишка сел, огляделся.

– Думаешь, это тебе все снится? Нет, брат.

Мальчишка молчал. Шмыгнул носом.

– Ну вот, простыл. На полу-то на каменном, конечно.

– Да вот, не нашел здесь постели, – отозвался мальчишка. Слова он выговаривал быстро. Смотрел исподлобья на Николая Ивановича яркими маленькими глазами.

– Из какого ты года?

– А вы?

– Я? – переспросил Николай Иванович. – Ты думаешь, я тоже? Нет. Я из этого года. Местный.

Мальчишка смотрел недоверчиво.

– Правда. Но я твою историю знаю.

Мальчишка молчал.

– Я помочь тебе хочу. Пропадешь без помощи. Ничего здесь не знаешь, не понимаешь, денег нет, документов нет.

Мальчишка чихнул.

– Воспаление легких заработаешь и помрешь.

– Вам что за беда?

– Ты же не виноват, что так вышло.

Николай Иванович поднялся, подхватил свою куртку:

– Ну что, пойдешь со мной?

Мальчишка встал, ДЕБЕТ-КРЕДИТ подхватил, затолкал сзади в штаны, за ремень. Волосы пригладил назад маленькой ладонью.

В автобусе они сели на одно сиденье, мальчишка у окна, Николай Иванович у прохода.

Позвонил на работу Гале, сказал, что не придет сегодня, чтоб его прикрыли, так как больничного нет. Мальчишка смотрел в окно. Голос объявил остановку.

– Наша, – сказал Николай Иванович.

У подъезда поздоровался с соседкой, сказал, что привез племяша на побывку, зовут Володей. Мальчишка молча взглянул воспаленными глазами и не возразил.

Дома Николай Иванович показал мальчишке, как пользоваться ванной. После ванны нарядил его в старый свой спортивный костюм, напоил чаем, объяснил про газовую плиту, показал, как горит синее пламя, и уложил спать под ватное одеяло. Лоб у мальчишки пылал.

– Все-таки разболелся, – сказал Николай Иванович и задернул шторы, чтоб свет не резал глаза.

Он подумал, что надо купить жаропонижающее и одежду, а этот ужас выкинуть, затолкать в мешок и сунуть в мусорку подальше от дома. Что надо будет как-то справить мальчишке документы. Надо поговорить со следователем Сергеевым, вышел ли из заключения тот мужик. Что-то придумается. Все-таки четверть века в институте криминалистики.

Он поправил одеяло, посидел возле ребенка.

«Ничего, освоится, – думал Николай Иванович, – он ведь умный, на одни пятерки учился там у себя; древнегреческий был у них вроде бы в программе, с ума сойти. И у нас будет на пятерки учиться, почему нет. Да и не в оценках же дело. Интересно, он уже знает, кем стал, когда вырос там, в своем времени? Что совершил… Переворот. Весь этот ужас. Только не он ведь один. Нет, не может он отвечать за пролитую с тех пор кровь. Он здесь, а не там, и еще ребенок. Да и с тем не все просто. Много там тогда сошлось. Не мне судить».

Так думал Николай Иванович. И жаль ему было мальчишку. И сам над собой он смущенно посмеивался, над проснувшимся вдруг отцовским инстинктом. И надеялся, что мальчишка вырастет под его присмотром и проживет спокойную, мирную жизнь. Совсем другую. Кто знает.

Через несколько месяцев, в январе, мальчишка попросил, и Николай Иванович сходил с ним на Красную площадь, в гранитный Мавзолей, и мальчишка увидел мертвеца в стеклянном гробу. Маленького, измученного, жалкого.

После Мавзолея молчали. Николаю Ивановичу хотелось спросить мальчишку, о чем он думает, но не спросил, не решился. Зашли в ГУМ, Николай Иванович взял мороженое. Сели на лавку у фонтана.

Ели мороженое, разглядывали толпу.

– Хочешь на каток? – спросил Николай Иванович.

– Хочу, – сказал мальчишка.

И они пошли на каток.

Декабрь 2014 – февраль 2015

Машина

Часть 1

Нина Петровна шла уже больше часа. Иногда слышала гул мотора, останавливалась и, если машина направлялась в ее сторону, осторожно поднимала руку. Машина пролетала по ледяной дороге. Скорей всего, ее и не видели из кабины – темную фигуру в темноте. Шоссе было освещено скупо.

Она оступилась на скользкой обочине, споткнулась и едва не упала. И пошла совсем тихо. Машины не появлялись, Нина Петровна слышала только свое дыхание и шаги. Она устала. Увидела короб остановки и прибавила шаг.

Щиток с расписанием был сбит. Нина Петровна села на узкую лавку внутри короба. Понимала, что вряд ли в час ночи придет автобус, и все-таки ждала. В коробе казалось тепло. Иногда она слышала мотор приближающейся машины, машина пролетала, и звук мотора обрывался. Она подумала, что, может быть, и досидит здесь до утра, но скоро стали замерзать ноги, и она решилась идти. Хоть к утреннему свету, а дойти до поселка. Думать думала, но встать себя заставить не могла.

Послышался шум мотора. Машина приближалась. И приближалась медленно, еле-еле. Нина Петровна поднялась с лавки.

Она выступила из короба и подняла руку. Огни. Желтый, почти апельсиновый, и белый, ледяной. Машина с разноцветными фарами подкатила к коробу и остановилась прямо напротив Нины Петровны. Нина Петровна шагнула к машине, взялась за холодную ручку, потянула на себя.

Она сунулась в кабину и увидела, что в машине никого нет: ни водителя, ни пассажиров.

Она отпустила дверцу и растерянно отступила от машины. Машина не двигалась. Мотор урчал, дверца оставалась приоткрытой.

Нина Петровна зашла поглубже в короб остановки. Машина не двигалась.

Нина Петровна постояла и, решившись, выбралась из короба. Тихо пошла по обочине, чувствуя спиной свет разноцветных фар, будто машина смотрела ей в спину. Она не оглядывалась. Начался снег.

Нина Петровна услышала, как машина трогается. Как приближается. Она прибавила шаг, ступила на ледяную дорожку, покатилась и потеряла равновесие. Машина остановилась у лежащей на обочине Нины Петровны. И заглушила мотор.

Нина Петровна поднялась. Взглянула на приоткрытую дверцу и пошла, осторожно ступая, глядя под ноги. Никто ее не преследовал, в тишине ночи она слышала только свои шаги. Наконец, не выдержав любопытства, она оглянулась. Машина стояла. Снег налипал на крышу и ветровое стекло. Разноцветные фары светили приглушенно. Нина Петровна прошла еще несколько шагов, снова оглянулась, остановилась и повернула назад. Промчалась громадная фура.

Нина Петровна подошла к машине. Открыла шире дверцу и забралась на сиденье. Посидела и захлопнула дверцу. И, как только она захлопнула дверцу, заработал мотор. Фары вспыхнули ярче и осветили дорогу. Заработали «дворники» и счистили с ветрового стекла налипший снег.

– Я поняла, – сказала Нина Петровна, – это дистанционное управление. Наверно, уже все знают, что такое есть, я только все никак не поспею за прогрессом, уж и горевать бросила. А вам спасибо.

И она поклонилась.

– Мне до поселка Коршун. Знаете?

Наверное, машина знала, так как тронулась с места и уверенно пошла вперед. Скорость, правда, большую не набирала, шестьдесят показывал спидометр. В салоне было тепло, и Нина Петровна сняла толстую вязаную шапку и расстегнула верхнюю пуговицу пальто. Вдохнула освобожденно.

– Я от всего отстала. Дети фильмы смотрят, я сяду рядом и ничего не понимаю, они смеются, а мне не смешно. Только вы не подумайте, что я на детей жалуюсь, я на себя жалуюсь, что не поспеваю.

Машина ехала ровно, мягко. Видимо, хороший водитель ею управлял. Хотя и немножко не по себе было от такого управления, от того, что руль поворачивался сам собой. Но бояться Нина Петровна уже не боялась, в конце концов, чего только не бывает в нынешней жизни. Оно даже и спокойнее, что водителя здесь нет, что он где-то совсем в другом месте сидит и на кнопки нажимает. И кофе отхлебывает из большой кружки. Отчего-то Нина Петровна ярчайшим образом представила эту большую кружку. Высокая, строгой цилиндрической формы, брусничного цвета. Тяжелая, хорошо держит тепло. Кофе густой, черный.

Нина Петровна молчала. Возможно, ее молчание тяготило невидимку, потому что включилось вдруг радио, заухала музыка. И, хоть ухала она негромко, у Нины Петровны мгновенно разболелась голова. Она решилась уже попросить выключить радио, но оно переключилось на другую станцию. Нина Петровна послушала птичью болтовню дикторов о стране Австралии, радио вновь переключилось, и Нина Петровна узнала голос Пашенной. Давнишняя запись давнишнего спектакля. Из старинной московской жизни. Радио смолкло на полуслове, к большому сожалению Нины Петровны. Машина свернула с шоссе на проселок. Еще двадцать минут – и дома.

– А я уже и не надеялась живой домой добраться, – сказала Нина Петровна, – думала, что околею, как дворняга. Это я станцию свою проспала. И здесь отстала. Никогда еще со мной такого не было. Я обычно как делаю, я в Правде уже встаю и – в тамбур. И там уже после Правды занимаю место у самых дверей. Как раз на последний автобус успеваю на этой электричке. А сегодня я задремала и проспала. Очнулась, а в вагоне народу уже совсем мало, электричка несется, ночь, ни одного огонька, даже страшно. Человек сидит через проход, я кричу: где мы? А он говорит, что все, следующая конечная, идем без остановок. Я в тамбур, жду, а поезд гонит и гонит, я аж глаза закрыла. И чувствую, тормозит. Открываю глаза – огни, платформа, и люди уже в тамбуре. Они все вышли и разошлись, электричка уехала в депо, а я одна осталась. Обратная электричка только утром, а мне до утра не простоять на голой платформе. Пойду, думаю, пешком по дороге, от ходьбы тепло, к утру дома буду, если сил хватит.

Так она говорила невидимому шоферу, а машина везла ее осторожно, замедляя ход на колдобинах.

Показался указатель: КОРШУН.

– Название у нас какое у поселка, – сказала Нина Петровна. И замолчала.

Машина доехала до указателя.

– Улица Ломоносова у нас. Первый поворот на право.

Въехали в поселок, повернули направо.

– Тут справа у нас дачи, я так люблю на дачи смотреть, на домики их. По осени листья жгут, дымом пахнет. Я люблю. А вот и мой дом. Вы прямо во двор. Четвертый подъезд.

Машина повернула во двор. Из угловой квартиры на первом этаже грохнула музыка.

– Бедные соседи, – сказала Нина Петровна.

Машина подъехала к подъезду и остановилась. Нина Петровна торопливо достала из сумки кошелек, вынула две бумажки по сто рублей и положила на приборную доску:

– Спасибо вам.

Она немножко подождала, как будто надеялась услышать голос, хотя бы из радио. Но машина молчала.

– Вы извините, что так мало, у меня нету больше. Эти-то занимала сегодня до зарплаты.

Машина молчала, приглушенно работал мотор. Нина Петровна отворила дверцу и выбралась на улицу. Дверцу захлопнула. Побрела по свежему снегу. У дверей обернулась. Машина уже отъезжала.

На сапоги налип снег, но сбивать его сил не было. Нина Петровна оставила сапоги в прихожей, прошла на кухню, выглянула в окно, машина стояла во дворе, у детской площадки. Фары погашены, мотор заглушен, как будто уснула. Нина Петровна поставила чайник, переоделась в халат, надела шерстяные носки, чтоб согреть ноги. Она выпила чаю и вновь посмотрела в окно. Машина стояла. Снег уже засыпал ее крышу. Нина Петровна подумала, как утром позвонит сыну и расскажет про машину без шофера. Скажет, что машина в точности, как была у дяди Коли когда-то, только цвет другой, синий цвет, и фары, как глаза у кота Васьки, разного цвета. Машина старая, а управление новейшее, дистанционное.

Сын ей не поверил, а доказательств у нее не было, машина к утру исчезла.

Часть 2

Окно Нины Петровны погасло, и машина у детской площадки завела мотор.

Включились фары и осветили путь. Машина мягко тронулась с места. «Дворники» не двигались, ветровое стекло оставалось залеплено снегом. Машина выехала со двора и покатила узкой дорогой.

Из дачного поселка выбежала собака. Залаяла и бросилась за машиной. Машина ехала тихо, и собака долго бежала за ней. Домов уже не было, по обе стороны дороги – чистое поле. Собака наконец отстала, гавкнула вслед красным огонькам, встряхнулась под снегом и побежала назад.

Дорога пошла вдоль черной, незамерзшей речки, по узкому каменному мосту, через редкий лес. За лесом машина встала. Кончился бензин. Фары погасли.

К утру, когда снег перестал, к машине на лыжах подкатил мальчик. Он попытался заглянуть внутрь, сбил рукавицей снег с ветрового стекла, увидел две сотенные бумажки на приборном щитке. Дернул ручку двери, и дверь отворилась. Мальчик снял длинные лыжи и забрался в машину. Внутри было холодно. Мотор не заводился.

– Бензин кончился, – понял мальчик.

Взял две сотенные и спрятал в карман куртки. Попробовал покрутить руль, соскучился и выбрался наружу.

Он вернулся к старому дому на деревенской окраине, услышал стук топора, докатил до сарая. Переступая на лыжах, зашел в сарай и сказал деду:

– Там машина.

Дед расколол полено и сказал:

– Где?

Вдвоем на лыжах вернулись к машине. Дед тащил канистру.

Залил бензин. Забрался в кабину, завел мотор.

– Ничего, – крикнул внуку, – жива старушка.

Прислушался.

– Мотор, конечно, барахлит. Но я его переберу.

Похлопал по рулю.

– Я из тебя красавицу сделаю.

Конечно, никаких документов у него на машину не было, так что ездили они недалеко. В магазин до станции. В поселок к брату. До церкви. Как-то раз дед решился доехать до Москвы, чтобы встретить на вокзале дочку. Слава богу, никто его старенькой машиной не заинтересовался. Старенькая она была, но удаленькая благодаря его рукам. Все в ней было в порядке, все в рабочем состоянии. Ночевала она в теплом сарае, который он сам надстроил для нее.

Почти через два года глубокой осенью дед умер. Жил он к тому времени в доме один – внук снимал комнату в Москве: он там нашел хорошую работу. Деда похоронили и на семейном совете решили дом продать, как только пройдет полгода. С машиной не знали, как быть, ведь документов на нее не было. На другой день после поминок дом заперли и разъехались. Полили дожди, и очень грустно было смотреть на этот дождливый мир из окон.

Через девять дней запертая в сарае машина завела мотор.

Несколько тычков, и проржавевшие гвозди выскочили из трухлявого дерева, дверь распахнулась, и машина выехала на раскисшую дорогу. Уже стемнело, и машина включила фары, одну желтого, почти апельсинового, света, а другую – холодного, белого. Дед так и не собрался поменять в фарах стекла.