Текст книги "«Строгая утеха созерцанья»: Статьи о русской культуре"

БУДНИ И ПРАЗДНИКИ МОЛОДОЙ РОСТОВЧАНКИ
(1920‐Е – НАЧАЛО 1930‐Х ГГ.)

Героиня этого очерка – моя мать, Вера Дмитриевна Фоменко (1908–1995). Место его действия – Ростов-на-Дону и Нахичевань-на-Дону, прилегавший к Ростову городок, основанный в 1778 г. переселенными сюда по указу Екатерины II крымскими армянами; в 1928 г. превращен в Пролетарский район Ростова. Время действия (1925–1933 гг.) определяется биографическими обстоятельствами: в 1925 г. мать закончила среднюю школу и вскоре поступила на службу; в 1933 г. уехала из Ростова в Сухум. Использованный материал – многократно, в течение многих лет, слышанные мною рассказы бабушки и матери, а также мемуары, написанные матерью за несколько лет до смерти.

Цель очерка – попытка описать и осмыслить повседневную жизнь девушки среднего слоя горожан, которая проходила в одном из крупнейших южных центров страны в эпоху нэпа и первой пятилетки – работу, занятия, общение, увлечения, формирование вкусов, предпочтений, досуг и т. п.

Но сначала несколько слов о родителях и семье. Мой дед, сын украинского крестьянина-середняка, закончил сельскую школу и, отказавшись в пользу сестер от своего надела земли, начал самостоятельную трудовую жизнь. До революции служил техническим управляющим на спиртоводочных заводах, в советское время работал бухгалтером в разных учреждениях Ростова. Бабушка – дочь сельского дьякона и купеческой дочери, оставшись в шесть лет сиротой, была отдана в духовное училище при женском монастыре под Киевом, закончив которое, поступила на учительские курсы и затем два года преподавала в сельской школе на Украине. После замужества не работала. Они поженились в 1907 г. Через год у них родилась дочь, а еще через три года – сын.

В течение шести лет семья несколько раз меняла место жительства. Во время войны, в 1915 г., вернулись в родные края, в Киев, но услышав, что немцы продвигаются и что взята Варшава, решили уехать подальше от фронта. Дед пошел на вокзал и купил билеты «куда придется». Это оказался Ростов. Предполагали, что едут ненадолго, что «отгонят немцев» и к Рождеству 1916 г. вернутся в Киев. Однако прожили там долгие годы, образовав, тем самым, семью ростовчан первого поколения.

У деда и бабушки, выросших в сельской местности, было свое представление о том, каким должен быть окружающий их мир: даже будучи уверенными, что приехали на непродолжительное время, квартиру искали непременно с садиком. Наконец в Нахичевани нашли то, что им хотелось: часть дома с отдельным входом, состоящая из маленькой комнаты, кухни и просторной веранды, увитой диким виноградом. При доме двор и садик с вишневыми деревьями, множеством цветов и большой, тоже увитой виноградом, беседкой. О желании поменять квартиру не слышала: к дому привыкли и полюбили его.

Нахичевань, отделявшаяся от Ростова границей (полосой земли, на которой тогда сеяли хлеб) и связанная с ним трамвайной линией, была в те годы тихим одноэтажным городком с бытом, характерным для пригородов. Население к этому времени стало уже смешанным – помимо армян, жили русские, украинцы, евреи, немцы.

Так определились территориально-пространственные условия жизни семьи, изменить которые никогда не было ни стремления, ни, видимо, возможности. Природа, сельский уют и тишина, с одной стороны, и с другой – соседство большого города, административного центра огромного Северо-Кавказского края.

Вся домашняя жизнь протекала не просто в близости с природой, но на лоне природы: с апреля по октябрь вне дома – во дворе, в саду, на улице. Поэтому и переживания времен года были более острыми, чем это обычно бывает у горожан. «Двор и сад вспоминаются, как райское место, – пишет мать. – Нам повезло, все-таки было общение с природой». Жизнь детей по преимуществу ограничивалась Нахичеванью: гуляньем и игрой с соседскими детьми, устройством спектаклей на балконах, зимой – катаньем на санках по ее крутым улицам. Иногда бывали и походы за город (за Дон или в находящиеся неподалеку армянский и православный женский монастыри), а также поездки на пароходе в близлежащие города (Азов и Таганрог) для осмотра местных достопримечательностей. Инициатором этих мероприятий был дед, судя по всему, воплощавший собой тип «народного интеллигента» и сыгравший важную роль в формировании у своих детей системы жизненных ценностей и эстетических вкусов.

Поначалу семья была вполне традиционно православной: «Соблюдали праздники, говели, часто ходили в церковь». В сочельник, как и полагалось, бабушка пекла пирожки с капустой и с фасолью, варила взвар и кутью. Дед, придя со службы, говорил: «Добрый вечер, Святый вечер». На стол клали сено, накрывали скатертью, зажигали лампаду перед образом, читали молитву «Рождество Твое, Христе Боже наш» и ужинали. В 1922 или в 1923 г., когда матери было лет четырнадцать, она вдруг стала сомневаться в существовании Бога. Ей было очень тяжело, она плакала и молилась. Наконец, чтобы облегчить душу, рассказала обо всем на исповеди священнику, долгий разговор с которым ее не переубедил; понемногу она успокоилась и перестала ходить в церковь. В этом возрасте многие подростки испытывают сомнение в вере; мать моя принадлежала к тому поколению, которое, усомнившись, разуверилось навсегда и, впервые получив возможность не ходить в церковь, так и не вернулось в нее.

К традициям среды (украинской деревни), из которой вышли родители, интерес у матери был, но внешний, поверхностно этнографический и эмоциональный, равно как и к деревенской жизни: «Когда мы <…> увидели, что город кончился, обрадовались, что будем жить в деревне»; «Я очень радовалась, что иду в деревню, всегда об этом мечтала»; «деревня очень понравилась – беленые хаты, вишневые садочки», – пишет она. Интересно было то, что так или иначе оказывалось связанным с прошлым родителей, но при этом главной деревенской ценностью оставалась природа. Что касается этнической идентификации, то считала себя русской, хотя симпатии ко всему украинскому (Киев, Днепр, украинский костюм, песни) сохранила навсегда. До конца жизни говорила с фрикативным «г», по которому в ней сразу опознавали южанку.

В 1925 г. мать закончила Нахичеванскую среднюю школу № 1. В институт она поступить не могла из‐за своего «непролетарского происхождения»: вузы Ростова, как писалось в газетах, боролись за «улучшение социального состава студентов»17131713
  Молот. 1925. № 1031. 10 янв. С. 4.


[Закрыть]. Специальная аттестационная комиссия проводила «классовый отбор студентов»17141714
  Молот. 1926. № 1351. 5 февр. С. 6.


[Закрыть]. Первый рабфак для подготовки «красных специалистов» был открыт в Ростове уже в 1920 г.17151715
  Б. а. Ростов-на-Дону. Очерки о городе. [Ростов-н/Д.], 1973. С. 89.


[Закрыть] Детям служащих путь в вузы был заказан, в то время как рабфаковцев принимали без экзаменов. Однако, насколько мне известно, вопрос о поступлении в вуз матерью и ее родителями всерьез даже не обсуждался. Не стоял вопрос и о какой-либо профессиональной ориентации.

Надо было устраиваться на службу, что было делом непростым: о безработице, особенно женской, постоянно писали газеты тех лет. «Процент безработных женщин продолжает увеличиваться», – сообщала ростовская газета «Молот» в январе 1925 г.17161716
  См., например: Молот. 1925. № 1025. 3 янв. С. 3.


[Закрыть] Несколько месяцев мать просидела дома. В конце концов деду удалось устроить ее на платные курсы машинописи, где она приобрела хорошую квалификацию. Однако и машинистке найти работу было нелегко. Случайно узнав, что арбитражной комиссии требуется машинистка, мать пошла туда и после двухнедельного конкурса с другой претенденткой, членом профсоюза (для нечленов существовала кличка «дикие»17171717
  Молот. 1926. № 1333. 14 янв. С. 3.


[Закрыть]), выиграла соревнование и получила место. 6 марта 1926 г. она впервые вышла на работу. В арбитраже работала с удовольствием: ей нравилась атмосфера этого учреждения, там собрались интеллигентные люди, было интересно, оживленно и даже весело. Намерения сделать карьеру у матери не было, равно как и отсутствовало стремление совершить творческий рывок в какой-либо определенной сфере деятельности. Работала добросовестно, хотя профессию свою не любила.

Зарплата машинистки составляла 60 рублей. 30 отдавала «в дом» как обязательную долю в общий бюджет; на остальное надо было и одеваться, и развлекаться, что было совсем непросто. Но поскольку матери почти сразу начали предлагать сверхурочную работу, заработок в результате оказывался вполне достаточным. Уже в первый год службы она смогла сделать себе зимнее пальто с большим норковым воротником и манжетами. Одеваться в Ростове принято было хорошо и модно, и к середине 20‐х гг. горожане стали одеваться лучше, хотя цены на одежду и обувь были немалые: туфли на заказ стоили 25–30 рублей (то есть половину месячной зарплаты машинистки), фильдеперсовые чулки – 5 рублей, «но зато какие хорошие!» – восклицала мать. Она всегда заказывала кожаные туфли на каблуках и покупала дорогие чулки, которые тщательно подбирались к цвету туфель. Несмотря на то, что сама умела шить, платья (хотя бы одно на сезон) заказывала у частной портнихи, которая шила по выкройкам немецких журналов мод. В театр и на концерты девушки ходили празднично одетыми, в туфлях «на выход» и в чулках даже летом, несмотря на ростовскую жару. Летними темными вечерами, возвращаясь из театра, на границе Нахичевани мать снимала тесные туфли и чулки и шла до дому босиком (это уже была своя территория).

Остальные деньги мать тратила на развлечения. В этой сфере потребности были широкими и разнообразными. Постепенно выработался распорядок повседневной жизни, включавший в себя работу, общение, развлечения, культурные мероприятия, поездки.

Все связи, кроме службы, были у матери неформальными. Ни в какие объединения, кружки, организации она никогда не входила, кроме обязательных школьных ОДН (общество «Долой неграмотность») и ОДД (общество «Друг детей»), членство в которых ограничивалось уплатой взносов. Не участвовала она и в работе клубов, создававшихся в это время в Ростове в массовом порядке и превращавшихся в рассадники социалистической культуры.

Свободное время проводила с компанией подруг – группой девушек, сблизившихся в предпоследнем классе. Все походы в кино, в театры и на концерты совершали вместе. Виделись очень часто, болтали, веселились, хохотали, иногда читали вслух, делились впечатлениями от прочитанного, увиденного, пережитого. Делали любительские фотографии, считая при этом необходимым ежегодно сниматься и у профессионального фотографа. Молодые люди в эту компанию не входили – она была чисто девичьей, что создавало особую атмосферу девчоночьего веселья, шуток, обсуждений: у Веры ноги толстые, а у Лены зато кривые, у Вали волосы густые, а у Веры кудрявые, и ей, счастливой, не нужно возиться со щипцами, чтобы их подвивать. Романы, «ухаживания», конечно же, были, и постепенно девушки одна за другой повыходили замуж.

Географические и природно-климатические условия накладывали свой отпечаток на жизнь: определяющую роль в сфере организации чисто развлекательного досуга и отдыха играла близость большой реки. Ростов вырос на правом возвышенном берегу Дона в 46 километрах от впадения его в Азовское море. Улицы Нахичевани, расположенной к юго-востоку от Ростова, круто спускались к реке, создавая ощущение ее постоянного присутствия. Дон остался в памяти «как одно из самых радостных воспоминаний». Весной Дон широко разливался по низкому левому берегу – километров на 12, поэтому Ростов не мог перерастать за реку. Левый берег и острова превратились в зону отдыха горожан (и остаются ею до сих пор). Весной, в разлив, начинали ходить на Дон кататься на лодке. Мать купила лодку (плоскодонный баркас), научилась грести и часто после работы шла на Дон (одна или с подругами) и в любую погоду выходила на середину реки. Если ветер дул с моря («низовка»), поднимались большие волны, было страшно, но пересиливала страх и постепенно привыкла. Образовавшимися от гребли твердыми «рабочими» мозолями гордилась.

С наступлением жарких дней каждое воскресенье всей компанией ходили или ездили на косу – песчаную полосу на Зеленом острове. Сюда приходило много горожан. Там возникали и новые знакомства. С собой обычно приносили массу еды – помидоров, огурцов, пирогов, а на мосту покупали дыни и арбузы; ростовский культ еды известен и поныне. Весь день загорали, купались и ели. В первое жаркое воскресенье ужасно сгорали на солнце. Бабушка ругалась, увидев в очередной раз свою сгоревшую дочь, мазала ей спину и плечи сметаной. В понедельник ехать на работу в переполненном трамвае было мучительно: «Толкотня, а до рук и шеи не прикоснуться, все полыхало». Но каждый год повторялось одно и то же. Зато к осени делались черными. Бабушка расстраивалась, говорила, что дочь ее «черная, как сапог». А мать гордилась своим загаром: «…долго, до самой зимы, держался загар, моя гордость». Именно в эти годы загар среди горожан начинал входить в моду.

Плавать научилась уже будучи взрослой (родители плавать не умели, что в России было обычным явлением). Мать же воды совершенно не боялась и спокойно переплывала Дон. От Дона возникла любовь, даже страсть, к воде – реке, морю, озеру. Вспоминая места, в которых бывала, всегда упоминала о купании, характеризуя берег, воду, дно и прочие местные особенности: в маленьком круглом озере на Украине «вода прозрачная, но коричневая, видимо, дно торфяное», – пишет она; в Бердянске «берег был отлогий, непесчаный, а из мелких ракушек. Купанье чудесное»; в Геленджике «под высоким берегом неширокая песчаная площадка, на которой загорали. От нее в воду уходят длинные гладкие камни, по их краям водоросли…» и т. п.

Важнейшей формой проведения свободного времени стало приобщение к культурным ценностям. Престиж культуры у матери и ее подруг был необычайно высок. Хотя профессионально с этой областью никто из них связан не был, всю компанию характеризует готовность к обновлению и пополнению культурной информации, потребление которой стало и развлечением, и духовным развитием одновременно. Основы ориентации и вкуса в области литературы и искусства были заложены в семье. Деду моему, воспитавшему в себе уважение к культуре, удалось и детям внушить чувство безусловной ее ценности. Думается, что именно от него передались матери страсть к литературе, театру, путешествиям. Родители довольно много читали. «Часто по утрам, до работы, – пишет мать, – папа читал вслух. Я просыпалась и слушала. Помню, читали с мамой по очереди „Преступление и наказание“. Какой ужас охватил меня, когда читали, как Раскольников готовился к убийству. Ужас и какая-то безысходность». Детям на дни рождения и именин часто дарили книги, хотя домашняя библиотека была небольшой (умещалась на этажерке). В основном книги доставали у знакомых, соседей, реже – в школьной библиотеке; о регулярных посещениях библиотек мать никогда не упоминала. В детстве рассматривала картинки в «Ниве», производившие сильное впечатление, читала «Задушевное слово», Клавдию Лукашевич и, конечно же, Лидию Чарскую, от которой «все девчонки были в восторге». Мать и ее ближайшая подруга отзывались о ней довольно пренебрежительно, но при этом обе читали с увлечением. Позже пришла любовь к русской классике: Гоголю, Тургеневу, Островскому, Толстому. С детства характерной особенностью была дисциплина чтения: начала книгу – значит надо непременно закончить. Так, совсем девочкой прочла всего Гоголя: начиная с «Ганца Кюхельгартена», над которым зевала, и кончая «Выбранными местами из переписки с друзьями», от которых «умирала от скуки, но все же читала»; в восторге же была только от «Вечеров на хуторе близ Диканьки». В дальнейшем воспитание вкуса совершалось через внешние авторитеты: учителя литературы, познакомившего с Блоком и Чеховым (любовь к которому – к человеку и писателю – мать сохранила на всю жизнь), художника, жившего одно время в их дворе, подруг, сослуживцев. Поэзией увлекалась меньше. Позже не раз жалела о том, что пропустила выступление Маяковского («Как я могла не сходить!»), но вряд ли это было случайностью. К Есенину, в самый разгар любви к нему молодежи, относилась довольно скептически.

Ростов был большим торговым, промышленным и культурным южным городом, расположенным на пересечении путей сообщения, со сложившимися еще в XIX в. культурными ценностями, едва ли не важнейшей из которых был театр17181718
  См. об этом: Захарьянц Г. Н., Иноземцев Г. А., Семернин П. В. Ростов-на-Дону. [Ростов н/Д.], 1949. С. 123–127.


[Закрыть]. Летом в Ростов ежегодно приезжали на гастроли ведущие театры Москвы и Ленинграда, и театр стал одним из самых страстных увлечений матери и ее подруг. В те годы неоднократно бывала на постановках Малого театра, МХАТа, Вахтанговского с «незабываемой» «Принцессой Турандот», Второго МХАТа (в котором дважды видела Михаила Чехова – «Какой был удивительный актер!»), Камерного, театра Мейерхольда. Бывала и на обсуждениях, на одном из которых Таиров, выслушав разгромившего его спектакли молодого парнишку, сказал: «Первый раз присутствую на похоронах своего театра». До конца жизни помнила все спектакли, которые ей удалось посмотреть, и занятых в них ведущих артистов. Некоторых актеров и актрис девушки «обожали». «Были в восторге» от Алисы Коонен и однажды после спектакля гуськом шли за ней до трамвайной остановки. Увидев их из окна трамвая, она помахала им рукой. «Мы были счастливы», – пишет мать. В восприятии театральной постановки важны были как познавательная сторона, расширение кругозора («Конечно, смотрелось все с огромным интересом»), так и получаемый эмоциональный заряд: «Шла в театр с замиранием сердца. Часто бывала потрясена».

К классической музыке мать приобщили подруги, о чем она неоднократно с благодарностью вспоминала: «…спасибо Оле и Вале, открывшим для меня музыку». В детстве слышала только граммофонные записи песен и арий из опер, а также духовой оркестр, который часто играл неподалеку от дома в Александровском саду. В программе первого симфонического концерта, на котором она присутствовала, была 9-я симфония Бетховена. Мать очень устала, у нее разболелась голова, но с тех пор начала посещать симфонические концерты, понемногу привыкла и полюбила их. Летом в Городском саду на открытой эстраде концерты классической музыки давались ежедневно. Девушки ходили на них очень часто, даже по воскресеньям, «нажарившись и накупавшись в Дону». В те годы мать впервые слышала будущих знаменитостей: молодых Давида Ойстраха, Льва Оборина и др.

Любовь к кино как к «самому массовому искусству», пользовавшемуся громадной популярностью в 20‐е гг., возникла спонтанно и без чьего-либо влияния. Родители и сами в кино не ходили, и детей не водили: у них явно было предубеждение против кино, как несерьезного, а может быть, даже и развращающего зрелища. Как-то, еще детьми, мать с братом начали бегать на фильмы, которые бесплатно крутили в Александровском саду. «Там собиралась масса народу, щелкали семечки, ели тарань». Однажды с ними пошел отец и, увидев, что показывают «про любовь», категорически запретил детям ходить туда. Позже походы в кино возобновились. Ходили всей девичьей компанией и часто смотрели один фильм по нескольку раз. Больше всего ценили немецкие фильмы; к американским относились снисходительно, но ходили и на них. Мать часто вспоминала «удивительных» Конрада Вейдта (в «Индийской гробнице» и в «Маленькой ню»), Асту Нильсен (в «Гамлете» и в «Опасном возрасте»), Мери Пикфорд, Дугласа Фербенкса и других актеров – «много их было…». С тем же удовольствием посещали и первые советские фильмы («Мисс Менд», «Медвежью свадьбу», «Девушку с коробкой» и др.). Не пропускали ни одной новой картины. Мать покупала все кинопрограммки и проспекты, собрала большую коллекцию, оставленную в Ростове во время войны, о чем позже не раз жалела.

У матери и ее подруг была своя система культурных предпочтений: так, например, в театр и на симфонические концерты они ходили, а цирк (который существовал в Ростове еще с дореволюционных времен и пользовался популярностью у горожан), эстрада, оперетта, фольклорные и самодеятельные представления их не интересовали. Нередко с пренебрежением отзывалась о спектаклях провинциальных театров. Не ходила на танцы, не любила и не понимала посещения ресторанов (домашние вечеринки, конечно, устраивались). Всему этому противопоставлялась «высокая культура» – ориентация на ее вершинные достижения, в чем проявлялся своего рода снобизм всей этой девичьей компании. Осмысление прочитанного и увиденного оставалось в основном на эмоциональном уровне.

Особую роль в первые годы работы моей матери играли отпуска. Ни один отпуск она не провела в Ростове. С детства волновал запах железной дороги – «хотелось ехать куда-нибудь далеко». Всякий раз, узнав, что кто-то куда-нибудь едет, «ужасно жалела, что не может поехать с ним». Мобильность была некоей психологической установкой ее личности – побольше посмотреть, получить как можно больше впечатлений. Страстное желание увидеть новые места передалось ей, видимо, от деда. Насколько мне известно, подруги ее не ездили, по крайней мере в такой степени. Важным было не только место назначения, но и дорога – часами не отходила от окна вагона: «Окно раскрыто, – пишет мать, – пылища, лица у всех черные».

Свой первый отпуск провела у родственников в Киеве. В течение двух недель целыми днями ходила по городу, а вечером обязательно в театр. От Киева была «в неистовом восторге». Вернувшись домой, села на крыльцо и расплакалась: таким Ростов показался серым и маленьким после Киева.

На Октябрьские праздники 1928 г. профсоюзы закупили поезд в Москву. 7 ноября ростовские экскурсанты влились в поток демонстрантов, прошли по Красной площади мимо Мавзолея (кто там стоял, мать не помнила), а потом долго ходили по городу. Неоднократно с юмором вспоминала, как от усталости заснула в планетарии под звездным небом и проспала всю лекцию. В ту поездку была в Большом театре на балете «Красный мак», в Третьяковской галерее. «Москва произвела огромное впечатление, – пишет мать, – долго потом мечтала жить в Москве». Зимой 1931 г. снова ездила в Москву и опять ходила по музеям и театрам: в Третьяковку, в Музей им. Пушкина, в Большой театр на «Евгения Онегина», в театр Мейерхольда на «Клопа». Из Москвы поехала в Ленинград, который полюбила на всю жизнь как «самый прекрасный город на свете». В первый же день, несмотря на сильный мороз и туман, взобралась на Исаакиевский собор, была в Зимнем дворце, в Мариинском театре на «Сказке о царе Салтане», ездила в Детское Село – Екатерининский дворец поразил своей роскошью, запомнила Янтарную комнату.

Помимо этого, была в Грозном у подруги, вышедшей замуж за инженера-нефтяника (город не понравился; поразили только газовые плиты на кухнях), в Крыму (где, живя в Севастополе, побывала в Балаклаве, Ялте, Алупке), в Бердянске, в Геленджике и др. В 1933 г., отправляясь на работу в Сухуми, поехала кружным путем, через Баку, Тбилиси и Батуми, только для того, чтобы посмотреть из окон вагона на незнакомые места.

Поездки использовались максимально продуктивно. Это было какое-то безудержное пожирание художественных ценностей. Как можно больше увидеть, как можно больше запомнить. Днем – походы в музеи и по городу, вечером – театр.

Громадной удачей своей жизни считала, если удавалось увидеть особо впечатляющие картины природы. О Байдарских Воротах пишет: «Далеко внизу, на обрыве, стоит монастырь. А перед ним большая скала, как ворота; прошли в них, и дух замер – глубоко внизу море, огромное, синее и стоит как стена. Потрясающе. Одно из замечательных зрелищ, какие я видела». Вспоминала о том, как в Грозном ей посчастливилось увидеть Эльбрус: «Однажды рано меня разбудили, мы вышли на балкон. Какое незабываемое зрелище! Как будто плавают в воздухе две ослепительные главы Эльбруса. Долго потом вспоминалось – что было такого хорошего – да, Эльбрус! Какая удача, что я его видела».

К Ростову, который мать считала родным городом, у нее было чувство и притяжения и отторжения одновременно. Притяжение объясняется привычкой к месту – городу детства, особенно к Нахичевани, о которой пишет много – с подробностями и бытовыми сценками. Отторжение носило двойной характер. С одной стороны, столичные города (Москва, Ленинград, Киев) обладали для нее большей притягательностью, чем провинциальный и «серый» Ростов (прежде всего из‐за своей культурно-творческой атмосферы). Но наряду с этим у нее было страстное желание повидать новые места, сломить инерцию жизни, что она, руководимая чисто романтическим порывом, в конце концов и сделала, уехав по своей воле на Кольский полуостров, где вышла замуж и создала семью. Впоследствии неоднократно приезжала в Ростов, иногда жила в нем подолгу, но вернуться и остаться в нем на постоянное жительство ее никогда не тянуло. Этим она отличалась от подруг: две из них уехали из Ростова с мужьями, но, овдовев, вернулись в родной город.

Частная жизнь моей матери, ее родителей и подруг протекала параллельно и на фоне бурных исторических событий. В годы Гражданской войны Ростов почти непрерывно был на линии фронта. Власть менялась неоднократно («то белые, то красные», – пишет мать): сначала Каледин, потом оккупационные немецкие войска, потом Деникин… Улицы и дома были забиты войсками, повозками, лошадьми, даже верблюдами. Во всех домах стояли военные; ночевали, утром уходили воевать в степь под Батайск, а на ночь те, кто оставались живы, возвращались. Дети бегали на чердак соседского дома, откуда «были видны бои».

В январе 1920 г. в Ростов вошли части Первой Конной армии и в городе была окончательно установлена советская власть. Все 20‐е гг., так называемые «годы восстановления и развития народного хозяйства», Ростов был известен на всю страну своей неблагополучной криминальной атмосферой. Людей часто обкрадывали и раздевали на улицах. О массовых случаях бандитизма, самоубийств, краж ежедневно писали местные газеты. По количеству беспризорных Ростов занимал второе место в стране. В 1926 г. в городе было зарегистрировано 400 подкидышей.

В Ростове, с его прочными корнями крупного буржуазного центра, рано начались «чистки». «Партия чистит свои ряды»17191719
  Молот. 1925. № 1062. 17 февраля. С. 3.


[Закрыть], – сообщалось в местной прессе в феврале 1925 г. Мать и ее подруги политикой, кажется, особенно не интересовались (о регулярном чтении и выписывании газет никогда не упоминала). И все же некоторые события тех лет она вспоминала. Рассказывала о том, как в большом зале Крайплана собрали всех сотрудников и начали по очереди вызывать партийных, которые должны были «все о себе выкладывать»; как плакала ее сослуживица, каясь в том, что скрыла свое «непролетарское происхождение»; как мужчина, на которого «было заявление о моральном облике», бодро объяснял, что он «ведь не монах». В 1929 г. одна из сотрудниц призналась матери, что ее муж, видимо, сошел с ума: очень боялся, что его арестуют, уничтожал какие-то бумаги. О коллективизации узнали в 1930 г.: дед, приезжая из командировок, с ужасом рассказывал, что огромные станицы пусты, вымерли; но о ссылке тысяч людей на север тогда ничего не слышали. «Все было абсолютно непонятно», – пишет мать.

Однако память по большей части сохраняла другое, закрепляя в сознании миф о счастливом детстве («…все-таки детство вспоминается как счастливое»; «Все-таки было и радостное детство») и полной ярких событий и впечатлений молодости.

Веселые девушки-хохотуньи, обожавшие театр и кино, купавшиеся и загоравшие до одури на Дону, любившие забегать в кондитерскую Габриэляна, чтобы купить и тут же съесть пирожное по 12 копеек штука, девушки, чудесные лица которых хранятся в нашем семейном альбоме, конечно же, были типичными ростовчанками. Гораздо позже одна из соучениц этих девушек, после окончания школы вступившая в комсомол, а потом и в партию, волею судьбы оказавшись сокурсницей моего отца на биофаке Ленинградского университета, отзывалась об этой компании пренебрежительно – как о мещанках и политически индифферентных. Если не в оценке, то в характеристике этих девушек она права: они и были мещанками – самыми обычными, частными людьми, и, существуя в условиях, которые сейчас могут казаться экстремальными, они жили в свое удовольствие, с максимальной полнотой используя те естественные и непреходящие ценности и блага, которые предоставляет человеку жизнь – дружбу, природу, искусство, родной дом и родной город.