Текст книги "«Приют задумчивых дриад». Пушкинские усадьбы и парки"

Библиография

1 Автамонов Я. Символика растений в великорусских песнях // Журнал Министерства народного просвещения. 1902. N№ 11–12.

2 Альбом Елизаветы Николаевны Ушаковой. Факсимильное воспроизведение. – СПб.: Logos, 1999.

3 Боголюбова В.Г. Ещё раз об источниках «Анчара» // Пушкин: исследования и материалы. – М. —Л.: Издательство АН СССР, 1958. Т. 2. С. 310–323.

4 Кибальник С.А. Об автобиографизме пушкинской лирики михайловского периода // Временник Пушкинской комиссии. – СПб.: Наука, 1993. Вып. 25. С. 107–114.

5 Купер Дж. Энциклопедия символов. – М.: Золотой век, 1995. Т. 4.

6 Лотман Ю.М. Пушкин. – СПб.: Искусство – СПБ, 1998.

7 Лысюк Е.А. Пушкинский вертоград: цветы и травы Михайловского. – Великие Луки: АРБОР, 2000.

8 Оленина А.А. Дневник. Воспоминания. – СПб.: Академический проект, 1999.

9. Панова В. О балладе Пушкина «Жених» // Аврора. 1993. N№ 7. C. 82–85.

10 Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. – М.—Л.: Издательство АН СССР, 1949.

11 Рабочие тетради / А.С. Пушкин. – СПб.: ИРЛИ РАН (Пушкинский дом). Консорциум сотрудничества с Санкт – Петербургом, 1996. Т. 5.

12. Словарь языка Пушкина: в 4 т. – М.: Азбуковник, 2000.

13 Чубукова Е.В. О литературных источниках стихотворения «Гроб Анакреона» // Традиции и новаторство в русской литературе XIX века. – Горький: Горьковский педагогический институт, 1983. С. 12–19.

14 Шарафадина К.И. «Алфавит Флоры» в образном языке литературы пушкинской эпохи: источники, семантика, формы. – СПб.: Петербургский институт печати, 2003.

15 Шервинский С.В. Цветы в поэзии Пушкина // Поэтика и стилистика русской литературы. – Л.: Наука, 1971. С. 134–140.

16 Ширгазин О.Р. Усадебные ландшафты в творчестве Пушкина // А.С. Пушкин в Москве и Подмосковье. Материалы IV Пушкинской конференции 15–17 октября 1999 г. – Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 2000. С. 104–127.

«Чудное мгновенье» Пушкина и Жуковского
«Философия Лалла Рук» Жуковского

15 января 1821 года прусским королевским семейством в честь русской великокняжеской четы Николая Павловича и Александры Фёдоровны Романовых был устроен великолепный придворный праздник с представлением «живых картин» на сюжет популярной поэмы английского поэта – романтика Томаса Мура «Лалла Рук». Роль экзотической индийской принцессы Лаллы Рук исполняла сама великая княгиня, роль её жениха принца Арилиса – Николай Павлович. 22–летняя Александра Фёдоровна, урожденная прусская принцесса Фредерика – Луиза – Шарлотта – Вильгельмина, находилась тогда в расцвете своей красоты. Будущий Николай I влюбился в неё ещё в 1814 году, когда по пути к действующей армии остановился в Берлине. Шарлотта ответила ему взаимностью. Брак между ними был заключён в 1817 году. Под руководством В.А. Жуковского она быстро сделала успехи в русском языке. Поэт благоговел перед своей способной и действительно очаровательной ученицей, можно сказать, был в неё платонически влюблен. Её участие в берлинском празднике произвело на Жуковского неизгладимое впечатление, и в письме своему другу А.И. Тургеневу от 7 февраля 1821 года он писал: «Всему давала очарование великая княгиня; её пронесли на паланкине – в процессии – она точно провеяла надо мною, как Гений, как сон… милое прелестное лицо появилось на высоте и пропало вдали – всё это вместе имело что – то магическое! Не чувство, не воображение, но душа наслаждалась…»¹.

Потом у Жуковского появилось чувство уныния, «которое имело свою сладость». Вероятнее всего, это было вызвано ностальгическими воспоминаниями о нежной любви его к Марии Андреевне Протасовой (1793–1823), в замужестве Мойер. Любовь была взаимной, но не привела к браку из – за несогласия матери девушки, причиной которого послужило родство влюблённых: Жуковский приходился своей возлюбленной неполнородным дядей. «Долина Кашемира», где происходит действие поэмы Т. Мура, ассоциировалась в их переписке с надеждами на ещё возможное в 1814–1815 годах счастье.

Великая княгиня Александра Фёдоровна. Худ. Ж.—А. Беннер. 1821 г.

Впечатление от «несравненного праздника» в Берлине вызвало к жизни целый поэтический цикл Жуковского, написанный в 1821–1843 годах и посвящённый Александре Фёдоровне – Лалле Рук. В 1821 году поэт даже издавал рукописный журнал с названием «Лалле Рук». Имя индийской принцессы стало литературной эмблемой будущей императрицы, её своеобразной «визитной карточкой» в свете, о чём свидетельствуют упоминания в письмах современников².

В.А. Жуковский.

Худ. Е. Эстеррейх. 1820 г.

Через две недели после праздника, 1 февраля 1821 года, Жуковский сочинил стихотворение «Лалла Рук» и носил его в кармане 8 дней, пока не решился наконец вручить адресату. Поэт воспел внешнюю и внутреннюю красоту своей вдохновительницы:

 
Всё – и робкая стыдливость
Под сиянием венца,
И младенческая живость,
И величие лица,
И в чертах глубокость чувства
С безмятежной тишиной —
Всё в ней было без искусства
Неописанной красой.
 

Это стихотворение – отнюдь не светский мадригал, пусть и облечённый в совершенную форму. В нём отразились размышления Жуковского на тему, поднятую немецкими литераторами Вильгельмом Вакенродером (1773–1798) и Людвигом Тиком (1773–1853), о мимолётном явлении прекрасного и вызванном им поэтическом вдохновении:

 
Я смотрел, а призрак мимо
[Увлекая душу вслед]
Пролетал невозвратимо;
Я за ним, его уж нет!
Посетил, как упованье,
Жизнь минуту озарил;
Но оставил лишь преданье,
Что когда – то в жизни был.
 
 
Ах! Не с нами обитает
Гений чистой красоты:
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты;
Он поспешен, как мечтанье,
Как воздушный утра сон;
Но в святом воспоминанье
Неразлучен с сердцем он³.
 

Здесь впервые появляется «Гений чистой красоты» – найденный Жуковским «редкий поэтический алмаз»⁴, по словам Н.Н. Скатова. Это образ божественного духа вдохновения, нисходящего «с небесной высоты» в особые моменты жизни, когда душа становится вдруг необычайно чувствительна к явленной ей красоте, в повседневном состоянии не воспринимаемой.

В тот день, когда было сочинено стихотворение «Лалла Рук», Жуковский посетил свою приболевшую вдохновительницу, у которой познакомился со стихами «Великой княгине Александре Фёдоровне – Лалле Рук», сочиненными молодой немецкой поэтессой Гедвигой фон Штегенманн, в замужестве фон Ольферс (1799–1891). Гедвига принимала участие в празднике в Берлине, позировала в живых картинах в костюме индийской девушки, и её стихи были написаны от имени участницы торжества. Они были настолько созвучны впечатлениям Жуковского, что спустя два дня Василий Андреевич перевёл их довольно близко к тексту, но под иным, более ёмким названием «Явление Поэзии в виде Лалла Рук»:

 
…Как утро юного творенья,
Она пленительна пришла
И первый пламень вдохновенья
Струнами первыми зажгла.
<…>
Так пролетела здесь, блистая
Востока пламенным венцом,
Богиня песней молодая
На паланкине золотом.
<…>
При ней все мысли наши – пенье!
И каждый звук её речей,
Улыбка уст, лица движенье,
Дыханье, взгляд – всё песня в ней.
 

В письме А.И. Тургеневу от 7 февраля 1821 года содержится важное рассуждение Василия Андреевича, которое он назвал «философией Лалла Рук». Жуковский развивает мысль Жан – Жака Руссо: «Прекрасно только то, чего нет». «Прекрасное существует, но его нет, ибо оно является нам только минутами для того единственно, чтобы нам сказаться, оживить нас, возвысить нашу душу, но его ни удержать, ни разглядеть, ни постигнуть мы не можем; нет ему ни имени, ни образа; оно ощутительно и непонятно; оно посещает нас в лучшие минуты нашей жизни: величественное зрелище природы, ещё более величественное зрелище души человеческой, поэзия, счастье и ещё более несчастье дают нам сии высокие ощущения прекрасного… прекрасно только то, чего нет! В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, но к чему – то лучшему, тайному, далёкому, что с ним соединяется и чего с ним нет и что для тебя где – то существует»⁵, – писал Жуковский.

Весной 1821 года он посещает Дрезденскую картинную галерею. Созерцание знаменитого шедевра Рафаэля Санти «Сикстинская Мадонна» вновь возвращает поэта к образу «Гения чистой красоты». Жуковский спешит поделиться незабываемыми впечатлениями с великой княгиней Александрой Фёдоровной, из письма к которой выделилось впоследствии замечательное эссе «Рафаэлева Мадонна», опубликованное в «Полярной звезде» на 1824 год.

Рафаэль Санти.

«Сикстинская Мадонна»

В нём Жуковский пересказывает сочинённую Вакенродером легенду о нежданно увиденном Рафаэлем на чистом полотне образе девы Марии, который он запечатлел на картине «Сикстинская Мадонна»: «И в самом деле, это не картина, а видение: чем долее глядишь на неё, тем живее уверяешься, что перед тобой что – то неестественное происходит… Я был один; вокруг меня всё было тихо; сперва с некоторым усилием вошёл в самого себя; потом стал ясно чувствовать, что душа распространяется; какое – то трогательное чувство величия в неё входило; неизобразимое было для неё изображено, и она была там, где только в лучшие минуты жизни быть может. Гений чистой красоты был с нею:

 
Он лишь в чистые мгновенья
Бытия слетает к нам
И приносит откровенья,
Благодатные сердцам.
Чтоб о небе сердце знало
В тёмной области земной,
Нам туда сквозь покрывало
Он даёт взглянуть порой,
А когда нас покидает,
В дар любви, у нас в виду
В нашем небе зажигает
Он прощальную звезду⁶».
 

Третье и последнее обращение Жуковского к теме мимолётного явления прекрасного и сопровождающего его небесного вдохновения в образе «Гения чистой красоты» состоялось в конце 1823 года. Видимо, совсем незадолго до выхода в свет трёхтомного собрания своих сочинений, поступившего в продажу в начале 1824 года, поэт написал стихотворение, набранное курсивом в конце третьего тома:

 
Я Музу юную, бывало,
Встречал в подлунной стороне,
И Вдохновение летало
С небес, незваное, ко мне;
На всё земное наводило
Животворящий луч оно —
И для меня в то время было
Жизнь и Поэзия одно.
<…>
Цветы мечты уединенной
И жизни лучшие цветы, —
Кладу на твой алтарь священный,
О Гений чистой красоты!
 
 
Не знаю, светлых вдохновений
Когда воротится чреда, —
Но ты знаком мне, чистый Гений!
И светит мне твоя звезда!..
Пока ещё её сиянье
Душа умеет различать,
Не умерло очарованье,
Былое сбудется опять.
 

Это стихотворение более динамично по сравнению с другими, написанными в духе «философии Лалла Рук». Академик Н.Н. Скатов отмечает: «Здесь две стадии, два этапа: прошлое, когда были «Жизнь, и Поэзия, и Вдохновение», и настоящее, когда нет Поэзии, «бывалых нет в душе видений». И, наконец, будущее – только в надежде…»⁷.

Не случайно слова «Муза», «Вдохновение», «Жизнь и Поэзия», «Гений» написаны Жуковским с прописных букв. Тем самым подчёркнута обобщенность этих понятий, их божественная, неземная природа, что давало повод некоторым исследователям сделать вывод о совершенной бесплотности «Гения чистой красоты» у Жуковского, его серафической и даже религиозно – мистической сущности. Такое заключение в советское время воспринималось уничижительно. Однако этот чудный образ не столь уж бесплотен и ассоциируется лично у Жуковского с «Александрой Фёдоровной – Лаллой Рук», о чем свидетельствует девятая строфа стихотворения «Лалла Рук», присутствовавшая только в первой публикации в «Московском телеграфе» за 1827 год и в некоторых автографах Жуковского:

 
Кто же ты, очарователь
Бед и радостей земных?
О небесный жизнедатель!
Мне знаком ты; для других
Нет тебе именованья:
Ты без имени им друг!
Для меня ж тебе названье
Сердце дало: Лалла Рук.
 

Трёхтомное издание сочинений Жуковского, вышедшее в 1824 году, было посвящено автором великой княгине Александре Фёдоровне, причем существовали экземпляры первого тома, куда стихотворение «Я Музу юную, бывало…» было перенесено из конца третьего тома и подплетено сразу после посвящения, что даёт основание связывать его с личностью венценосной ученицы и вдохновительницы поэта. Такой экземпляр трёхтомника В.А. Жуковский подарил, например, П.И. Полетике, члену литературного общества «Арзамас»⁸.

И все же образы мимолётного видения прекрасного и «Гения чистой красоты» в поэзии Жуковского отнюдь не поражают своей яркостью, не вызывают неповторимого восторга именно по причине своей эфемерности, ощутимой отчуждённости от их земной вдохновительницы и реальностей жизни даже в её духовном аспекте. Не случайно эссе «Рафаэлева Мадонна», где эти образы связаны с Богоматерью, Царицей Небесной, привлекло наибольшее внимание почитателей таланта Жуковского. Цензор Е.Е. Комаровский 25 декабря 1823 года писал в письме слепому поэту И.И. Козлову: «Мысль дать ей <Рафаэлевой Мадонне> значение видения очень гениальна». В том же ключе писал П.А. Вяземский об этом эссе: «Это не живопись и не поэзия, а что – то выше самой поэзии. О нем можно сказать то, что Жуковский сказал о самой Мадонне. Это не картина, а видение»⁹.

Не случайно образ «Гения чистой красоты» не находился в центре внимания литературных критиков. Как метко выразился Н.Н. Скатов, до огранки этого «поэтического алмаза» было ещё далеко. Превратить его в сверкающий неповторимыми гранями бриллиант суждено было А.С. Пушкину.

Творческие поиски Пушкина

Многие произведения В.А. Жуковского, развивающие «философию Лалла Рук», ещё до их опубликования были известны его друзьям, в том числе А.С. Пушкину. В начале 1820–х годов великий поэт выписал в свою тетрадь с некоторыми сокращениями рассуждение Жуковского по поводу высказывания Руссо «Прекрасно только то, чего нет»¹⁰. Пушкин мог узнать об этом рассуждении и о стихах Жуковского, посвящённых Александре Фёдоровне – Лалле Рук, например, от А.И. Тургенева, с которым переписывался во время своей южной ссылки. 1 декабря 1823 года великий поэт с оттенком ревности писал ему: «Жуковскому грех: чем я хуже принцессы Шарлотты, что он мне в три года ни строчки не напишет». Пушкин неодобрительно относился к увлечению Жуковского поэмой Томаса Мура. 2 января 1822 года он писал П.А. Вяземскому: «Жуковский меня бесит – что ему понравилось в этом Муре? Чопорном подражателе своеобразному восточному воображению? Вся Лалла Рук не стоит десяти строчек Тристрама Шанди; пора ему иметь собственное воображение…»¹¹.

Великий поэт был знаком с эссе «Рафаэлева Мадонна» ещё до его публикации в «Полярной звезде» на 1824 год. Вероятно, летом 1824 года он получил недавно вышедший в свет трёхтомник Жуковского, где напечатано стихотворение «Я Музу юную, бывало…».

Произведения Жуковского перекликались с собственными творческими исканиями Пушкина, начатыми в пору юности. Уже в его лицейском стихотворении «Наслаждение» (1816) промелькнула тема призрачности и быстротечности явления любви и счастья:

 
Златые крылья развивая,
Волшебной нежной красотой
Любовь явилась молодая
И пролетела предо мной.
 
 
Я вслед… но цели отдаленной,
Но цели милой не достиг!
Когда ж, весельем окриленный,
Настанет счастья быстрый миг?
Когда в сиянье возгорится
Светильник тусклых юных дней
И мрачный путь мой озарится
Улыбкой спутницы моей?
 

Эти строки перекликаются с записью в лицейском дневнике Пушкина от 29 ноября 1815 года по поводу нечаянной и одновременно столь долгожданной встречи с предметом своего пылкого юношеского увлечения Екатериной Бакуниной, сестрой лицейского однокашника: «Как она мила была! Как чёрное платье пристало милой Бакуниной! Но я не видел её 18 часов – ах! какое положение, какая мука!… Но я был счастлив 5 минут…».

Е.П. Бакунина.

Автопортрет. 1816

В сочинённом Пушкиным вскоре после выпуска из Лицея стихотворении «К ней»¹² (1817) тема развивается в ином аспекте: возрождение души и возвращение вдохновения под влиянием любви, загоревшейся в душе поэта:

 
В печальной праздности я лиру забывал,
Воображение в мечтах не разгоралось,
С дарами юности мой гений отлетал,
И сердце медленно хладело, закрывалось.
<…>
Но вдруг, как молнии стрела,
Зажглась в увядшем сердце младость,
Душа проснулась, ожила,
Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость.
Всё снова расцвело! Я жизнью трепетал;
 
 
Природы вновь восторженный свидетель,
Живее чувствовал, свободнее дышал,
Сильней пленяла добродетель…
Хвала любви, хвала богам!
Вновь лиры сладостной раздался голос юный,
И с звонким трепетом воскреснувшие струны
Несу к твоим ногам!..
 

Пушкин был строг к себе: эти хорошие и во многом оригинальные стихотворения так и остались неопубликованными при его жизни. Видимо, чем – то они его не удовлетворяли, потому и попали в своего рода «творческий задел» поэта.

Перекликается с рассуждениями Жуковского об очищении и обновлении души под воздействием красоты стихотворение Пушкина «Возрождение» (1819)¹³:

 
Художник – варвар кистью сонной
Картину гения чернит
И свой рисунок беззаконный
Над ней бессмысленно чертит.
 
 
Но краски чуждые, с летами,
Спадают ветхой чешуёй;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой.
 
 
Так исчезают заблужденья
С измученной души моей,
И возникают в ней виденья
Первоначальных, чистых дней.
 

В 1824 году в Михайловском Пушкин обращается вновь к теме возрождения души под влиянием воскресшей красоты, как подметил Б.П. Городецкий¹⁴. Написанные тогда вольные «Подражания Корану» завершаются стихотворением об измученном молодом путнике в пустыне, достигшем желанного оазиса и уснувшем под пальмой возле колодца. По воле Бога над ним протекли не часы, а века, и он проснулся стариком среди песков рядом с костями своей ослицы. Бог смилостивился над рыдающим старцем:

 
И чудо в пустыне тогда совершилось:
Минувшее в новой красе оживилось;
Вновь зыблется пальма тенистой главой;
Вновь кладезь наполнен прохладой и мглой.
<…>
И чувствует путник и силу, и радость;
В крови заиграла воскресшая младость;
Святые восторги наполнили грудь:
И с Богом он дале пускается в путь.
 

В Михайловском Пушкин читает попавший к нему в библиотеку роман Ю. Крюденер «Валери»¹⁵. Дарственная надпись на этом экземпляре книги была сделана по – французски неизвестным лицом для прежней владелицы – некоей «мадемуазель Ольги Алексеевой»: «Увы, одно мгновенье, одно единственное мгновенье <…> это мгновение было так прекрасно, так мимолётно… Чудная вспышка, озарившая жизнь, как волшебство». Надпись, перекликающаяся с творческим поиском поэта, возможно, была им взята на заметку.

Надо отметить, что эта надпись, почти стихотворение в прозе, сделана в духе романтической лирики 1820–х годов на тему пробуждения к жизни разочарованного героя под влиянием красоты. Так, в 1821 году А.А. Дельвиг вписал в альбом Софьи Дмитриевны Пономарёвой (1794–1824), хозяйки популярного среди литераторов той поры салона, изысканный мадригал:

 
О, сила чудной красоты!
К любви по опыту холодный,
Я забывал, душой свободный,
Безумной юности мечты;
И пел, товарищам угодный,
Вино и дружество – но ты
Явилась, душу мне для муки пробудила,
И лира про любовь опять заговорила.
 

За красивым салонным стихотворением не ощущается истинного и глубокого чувства. «Стихи Дельвига искусны и слегка холодны; в них след не индивидуального, но общего эмоционального опыта, который уже накопила элегическая поэзия»¹⁶, – писал об этом произведении В.Э. Вацуро.

Тему возвышающего душу очарования одухотворенной женской красоты затрагивает и Е.А. Баратынский, посвятивший в середине 1820–х годов умной и обаятельной Александре Андреевне Воейковой (1795–1829), сестре М.А. Протасовой, искреннее и изящное стихотворение:

 
Очарованье красоты
В тебе не страшно нам:
Не будишь нас, как солнце, ты
К мятежным суетам;
От дольней жизни, как луна,
Манишь за край земной,
И при тебе душа полна
Священной тишиной.
 

И всё же стихотворения Пушкина и Жуковского на эту тему выделяются своей глубиной и совершенством по сравнению со стихами таких поэтов, как Дельвиг и Баратынский.

«Мимолётные виденья» великого поэта

Многолетние поэтические искания и взятые на заметку поэтические находки Жуковского до поры до времени копились в творческом заделе Пушкина. Для их гармоничного соединения и воплощения в одном стихотворении, венчающем весь этот творческий путь, нужны были новые жизненные впечатления, яркое чувство, способное зажечь, как искра, пламя вдохновения.

Такой «искрой», по выражению Н.Н. Скатова, стало увлечение Пушкина Анной Петровной Керн, урождённой Полторацкой, приехавшей в июне 1825 года в Тригорское погостить у своей тётушки Прасковьи Александровны Осиповой¹⁷.

А.П. Керн. Силуэт. 1825 г.

Первая мимолётная встреча великого поэта с Анной зимой 1819 года на вечере в петербургском салоне другой её тетушки, Елизаветы Марковны Олениной¹⁸, оставила заметный след в памяти поэта. Очаровательная 19–летняя провинциалка была женой отличившегося в Отечественной войне 1812 года пожилого генерала Ермолая Фёдоровича Керна (1765–1841), годившегося ей едва ли не в дедушки. Однако трагедия неравного брака заключалась не столько в большой разнице в возрасте с мужем, сколько в том, что сфера жизненных интересов и особенности характера заслуженного военного были глубоко чужды его молодой жене, которая не могла ни любить, ни уважать его. Они были «разного поля ягоды».

Увлечённая литературой и искусством, Анна наслаждалась творческой атмосферой оленинского салона, забыв о собственных проблемах и, видимо, даже о своём неотразимом кокетстве, присущем ей с отроческих лет: «На одном из вечеров у Олениных я встретила Пушкина и не заметила его: моё внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались и в которых участвовали Крылов, Плещеев и другие. <…> В чаду такого очарования мудрено было видеть кого бы то ни было, кроме виновника поэтического наслаждения, и вот почему я не заметила Пушкина…»¹⁹.

В тот вечер поэт всячески заигрывал с прелестной незнакомкой. «Во время дальнейшей игры на мою долю выпала роль Клеопатры, и, когда я держала корзину с цветами, Пушкин вместе с братом Александром Полторацким, подошёл ко мне, посмотрел на корзинку и сказал: «А роль змеи, как видно, предназначается этому господину?»²⁰ Я нашла это дерзким, ничего не ответила и ушла».

У Олениных Анна вела себя с Пушкиным строго, без явного кокетства: смолчала, когда услышала во время ужина его игривый комплимент: «Можно ли быть такой хорошенькой!», сухо и серьёзно ответила «нет» на шутливый вопрос, не желает ли она попасть в ад, где будет много хорошеньких женщин и где можно поиграть в шарады. Отчасти такое поведение объяснялось тем, что, живя в провинции, она ещё не была хорошо знакома с произведениями Пушкина, не увлекалась его чудесными стихами.

Вторая их встреча произошла спустя 6 лет. Положение Анны Петровны тогда стало двусмысленным: она бросила мужа и жила у родителей в Лубнах. Это был уже не первый их разрыв. Супружество с Е.Ф. Керном становилось для неё с каждым годом всё невыносимее. Порой молодая женщина была на грани психического срыва. «Какая тоска! Это ужасно! Просто не знаю, куда деваться. Представьте себе моё положение – ни одной души, с кем я могла бы поговорить, от чтения уже голова кружится, кончу книгу – и опять одна на белом свете; муж либо спит, либо на учениях, либо курит. О Боже, сжалься надо мною!» – писала она 2 июля 1820 года в своём «Дневнике для отдохновения», посвящённом родственнице и подруге Феодосии Полторацкой. Заботы о маленькой дочке Катеньке, родившейся в 1818 году и часто упоминаемой в дневнике, не могли отвлечь Анну от такого настроения. Лишь тревога по поводу болезни малышки отодвигала собственные проблемы юной матери на второй план. Жаждавшая любви и понимания Анна Петровна искала утешения в любовных увлечениях, являвшихся по большей части плодом её воображения, жила в своеобразном «виртуальном» мире. Она упрекала себя за недостаточную нежность к Катеньке, которая была для неё желанным ребенком, и писала, что не хочет больше иметь детей от Керна, потому что для неё «ужасна была бы мысль не любить их». Наступление второй беременности повергло её в отчаяние: «Но этого <ребёнка> все небесные силы не заставят меня полюбить: по несчастью, я такую чувствую ненависть ко всей этой фамилии, это такое непреодолимое чувство во мне, что я никакими усилиями не в состоянии от оного избавиться» (запись от 9 августа 1820 года). Всплеск ненависти к семье Е.Ф. Керна был отчасти вызван действиями мужа, который пытался сводничать жену со своим племянником П.П. Керном, что вызывало у молодой женщины неприятие. Запись о нежелании иметь ребёнка от нелюбимого мужа, скорее всего, вызвана конкретной психологической ситуацией, поэтому не стоит рассматривать её как жизненное кредо Анны Петровны.

В Лубнах Керн подружилась с соседом по имению А.Г. Родзянко, довольно известным в своё время поэтом, знакомцем Пушкина по обществу «Зелёная лампа» и петербургским литературным кругам. К тому времени Анна Петровна была увлечённой поклонницей поэзии Пушкина, с жадностью читала его стихи и поэмы, доставляемые ей А.Г. Родзянко. Она вела оживлённую переписку со своей двоюродной сестрой Анной Николаевной Вульф, с которой в 1808–1812 годах вместе воспитывалась у дедушки И.П. Вульфа в имении Берново под Старицей. О стихах Пушкина она писала кузине с восторгом, о чем та не преминула передать поэту. Анне Петровне кузина писала по – французски: «Ты произвела сильное впечатление на Пушкина во время вашей встречи у Олениных; он всюду говорит: она была ослепительна». В одном из писем Анны Николаевны к А.П. Керн поэт сделал романтическую приписку из Байрона «Промелькнувший перед нами образ, который мы видели и никогда не увидим».

Своему приятелю Родзянко Пушкин писал об Анне Петровне в духе ироничной и несколько фривольной мужской переписки: «Объясни мне, милый, что такое А.П. Керн, которая написала много нежностей обо мне своей кузине? Говорят, она премиленькая вещь – но славны Лубны за горами. На всякий случай, зная твою влюбчивость и необыкновенные таланты во всех отношениях, полагаю твоё дело сделанным или полусделанным. Поздравляю тебя, мой милый, напиши на всё это элегию или хоть эпиграмму» (письмо от 8 декабря 1824 года). В тон письму был и ответ, который Родзянко и Керн послали Пушкину 10 мая 1825 года. К примеру, Анна Петровна писала по – французски: «Уверяю вас, что он не в плену у меня!» Следующая фраза Родзянко написана по – русски: «А чья вина? – вот теперь вздумала мириться с Ермолаем Фёдоровичем, снова пришло остывшее давно желание иметь законных детей, и я пропал… ради Бога, будь посредником!»

Итак, у Пушкина сложилось как бы два противоречащих друг другу впечатления об Анне Керн: промелькнувший ослепительный образ в прошлом и земная кокетливая женщина, «премиленькая вещь», живущая в разъезде с мужем и успевшая очаровать соседа по имению. Первый образ можно сравнить с расплывчатым, не проявленным снимком, хранящимся в «запасниках» памяти, который заслонён вторым, более свежим и ярким. Однако личная встреча летом 1825 года неожиданно произвела на поэта ещё более сильное впечатление, затмившее все прежние.

Анна Керн вспоминала: «Восхищённая Пушкиным, я страстно хотела увидеть его, и это желание исполнилось во время пребывания моего в доме тётки моей, в Тригорском, в 1825 году, в июне месяце. Вот как это было. Мы сидели за обедом и смеялись над привычкою одного г – на Рокотова, повторяющего беспрестанно: «Простите за откровенность» и «Я весьма дорожу Вашим мнением»²¹. Как вдруг вошёл Пушкин с большой толстой палкой в руках… Тётушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться: он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, – и нельзя было угадать, в каком расположении духа он будет через минуту».

А.С. Пушкин.

Автопортрет с тростью. 1826 г.

Вместо того чтобы включиться в весёлый разговор тригорского общества, Пушкин вдруг оробел перед Анной Керн, как перед таинственной незнакомкой. А ведь при первой встрече в юности он легко расточал ей игривые комплименты, а совсем незадолго до её приезда писал о ней А.Г. Родзянко во фривольном тоне. Очевидно, было в её облике что – то трогательное²², какая – то особая душевная привлекательность, заставившая поэта забыть её сомнительную репутацию. «Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем наша встреча у Олениных», – писал Пушкин А.П. Керн 25 июля 1825 года, уже после её отъезда.

Анна Петровна была женщиной поразительно красивой, кокетливой и, выражаясь современным языком, сексапильной. В весёлой и дружеской атмосфере Тригорского за нею ухаживала вся мужская половина общества: и Пушкин, и тот самый странный помещик И.М. Рокотов, над которым подшучивали окружающие, и юный друг поэта Алексей Николаевич Вульф, сын П.А. Осиповой от первого брака. Пушкина среди своих ухажёров Керн особенно не выделяла, чем давала поэту повод ревновать её к Алексею Вульфу. Волокитство нескладного И.М. Рокотова было не в счёт. Однако помимо общих беззаботных прогулок по парку, танцев на воздухе и разговоров в гостиной были, как нам представляется, минуты духовного общения поэта с Анной Петровной, которые пополняли копилку поэтических впечатлений о ней.

Тереза Гвичьоли. 1820-е гг.

«Скажи от меня Козлову, что недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поёт его «Венецианскую ночь» на голос гондольерского речитатива; я обещал о том известить милого вдохновенного слепца. Жаль, что он не увидит её, но пусть вообразит себе красоту и задушевность, по крайней мере, дай Бог ему её слышать», – писал Пушкин П.А. Плетневу в середине июля²³ 1825 года.

Анна Керн, внучка знаменитого оперного певца М.Ф. Полторацкого, была личностью музыкально одарённой, прекрасно играла на фортепиано, обладала красивым голосом. Её вдохновенное исполнение «Веницианской ночи» И.И. Козлова на мотив популярной баркаролы²⁴ запало в душу поэта. «Всё Тригорское распевает: «Не мила ей прелесть ночи»²⁵, и сердце моё сжимается, слушая эту песню…» – писал он Анне Николаевне Вульф 21 июля 1825 года, вскоре после её отъезда вместе с Керн. В «Венецианской ночи» воспета тоска прекрасной итальянской графини Терезы Гвичьоли²⁶ о безвременно умершем возлюбленном – великом английском поэте Байроне. И Пушкин, и Керн были искренними поклонниками творчества Байрона. История его любви и смерти особенно трогала их души.

Анна Петровна любила поэзию, тонко чувствовала её музыкальность и, можно сказать, была вдохновенной слушательницей. «Пушкин был невыразимо мил, когда задавал себе тему угощать и занимать общество, – писала она в «Воспоминаниях». – Однажды с этой целью явился он в Тригорское с большой чёрной книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что он принёс её для меня. Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих «Цыган». Впервые мы слышали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу!.. Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения…»